Каждое утро я надеваю на шею бирку «Михаил Моисеевич» и съедаю на завтрак ушат дерьма.
Выхожу из своей квартиры с коричневыми стенами в цветочек и иду навстречу новому дню, опустив голову вниз.
Здания, эти подтаявшие коричневые кошачьи пирамидки, смотрят на меня чёрными окнами-червоточинами. По тротуарам и дорогам весело текут зловонные речки, источая миазмы переработанной жизни.
— Как ваши дела, Михаил Моисеевич?
— Нормально, Аркадий Харитонович.
Ко мне обращается житель этого города, наверное, мой знакомый. Грузное, съёжившееся, смрадное существо в грязных одёжках и слипшихся патлах, которое можно опознать лишь по бирке на шее. Нас таких полный автобус, и мы все болтаемся колбасками, едем ко своим рабочим местам в большой коричневой колбаске – автобусе.
На работе я целый день занимаюсь тем, что впариваю кому-то прокисшее дерьмо. По офису снуют Василии Бенедиктовичи и Викторы Прокопьевичи, шаркая ногами по коричневой луже определённой субстанции, которая стабильно держится на уровне щиколотки.
На обед мы обливаемся жидкими нечистотами из персонального ведра, дёргая его за ниточку.
Возвращаясь домой вечером, я попадаю под зловонный дождь. Помои струятся по моим щекам и заливаются за шиворот, а я смотрю вверх и вижу бледный солнечный диск в коричневых тучах. Тянусь было за зонтиком, но оглядываюсь, и руки опускаются сами. Окружающие плетутся по своим делам, не обращая внимания на дерьмопад, кто-то размазывает шлаки по щекам. Кто-то даже валяется на дороге и делает ангелочка.
Поужинав ушатом дерьма, я захожу в ванную и минуту протираю зеркало, запотевшее от зловонных паров. Я смотрю на убогое существо перед собой, и тут на меня накатывает истерика.
Я бьюсь в припадке на полу, по щиколотку полном помоев. Лужа звонко булькает от моих надрывных ударов.
Я захлёбываюсь слезами, соплями и нечистотами. Поднимаюсь и включаю кран, желая умыться.
Но вместо воды из крана течёт грязно-коричневая жижа.
***
— Миш, ну ты опять? – Я потянулся было за оброненной кем-то бумажкой, но тут же одёрнулся. – На ней же микробы.
— Я знаю рецепт одной прекрасной угольной маски. От неё твоё лицо сразу почистится!
— Прикрывай рот, когда зеваешь – не то бомж плюнет!
Яркая вспышка, и я оказываюсь здесь. Это всегда так неожиданно. Вот я валяюсь в луже помоев, а вот через секунду оказываюсь в городе, в котором нет грязи. Никакой грязи.
Я гуляю по стерильным, просторным улицам. Смотрю на ясное, светлое небо и чистые, ухоженные дворы. Вижусь с тобой. Понадобился час, чтобы отмыться ото всей грязи. И три специальных геля для умывания – до мытья, во время и после.
Я очищаюсь здесь до блеска. Насматриваюсь на благоухающие, душистые парки, отливающие хромом небоскрёбы, захватывающие места с богатой историей. Вижу, что жизнь не уродлива сама по себе.
Но всё это так ненадолго.
Вспышка – и я очухиваюсь лежащим в луже нечистот в своей грязной, дурнопахнущей квартире.
***
И снова ушат дерьма по утрам.
И снова кругом ходячий кал с бирками.
И снова истерики.
С каждым разом всё несносней.
***
Я гляжу на плато города, сидя в кабинке над его главной рекой. Она довольно широкая, и поэтому над ней проведены кабинки на проводах, как на лыжных курортах. Солнце на чистом небе светит ярко, а мои глаза слезятся от радости.
Вспышка.
— Михаил Моисеевич, вы чего? – тормошат меня за плечо.
Как мне объяснили, я уснул над своим отчётом по калометрии. Светло-коричневые бумаги уныло и смято смотрят на меня.
Вспышка.
Я вздрагиваю, открываю глаза и вижу тебя. Ты заливисто смеёшься, а затем крепко меня обнимаешь. Сбиваешь меня с ног; падая, мы встревожили ежа в кустах, и тот ойкнул – почти по-человечьи – а затем недовольно зафырчал. Игривый ветерок нежно обдувает нас, лежащих прямо на чистом асфальте.
Вспышка.
Я застаю себя лежащим на дороге вдоль одной из смрадных речек. Дерьмо струится вокруг, затекая в уши и за шиворот, а я лежу и размазываю его по лицу. Гремит глухо гром, и прямо в глаз с неба сваливается зловонный коричневый шмат.
Сквозь свинцовые коричневые тучи проглядывается всё тот же еле заметный солнечный диск.
Вспышка.
Мы сидим на крыше самого высокого небоскрёба, над облаками вечернего города. Воздух разрежен и чист, сквозь тёмную толщу облаков проглядываются разноцветные огни низлежащих зданий. Я смотрю на растущий полумесяц, и понимаю, что я в безопасности. Что я нужен. Что я счастлив.
Вспышка.
Жгучая субстанция обволакивает лицо. Я открываю глаза и ничего не вижу; повторяю эту процедуру несколько раз. Тут ко мне приходит осознание, и я с ужасом и резко поднимаюсь с места. С лица на стол стекает определённая жидкость.
По-видимому, я уронил голову в ушат с помоями для ужина.
***
Со временем ушаты с дерьмом становятся как бы больше, как становится больше жителей этого места, как становится больше светло-коричневых рабочих бумаг.
— Михаил Моисеевич! – кричат мне, когда я снова пропускаю своё ведро дерьма на обед или опять забываю про калометрийный отчёт.
Всё громче становятся мои отчаянные крики, когда я возвращаюсь из чистого города, в который сбежал от дерьмопада, а тот так же хлёстко бьёт меня по щекам.
Всё ярче и дольше становятся мои пребывания не в этом месте. Я уже не уверен – то ли дерьмовая реальность пытается выжить меня из себя, то ли сама она – просто мой затянувшийся кошмар.
Но если я её так презираю, если она – моя неудачная, бракованная выдумка, то почему я каждый раз возвращаюсь к ней?
***
Я просыпаюсь и выливаю на себя двадцать восемь литров помоев с утра, давясь и рыдая.
Подъезжает транспорт – он так забит, что жители полностью покрывают его снаружи, прилепив себя к коричневым стенкам. Прикрепляю себя вторым слоем – грязные, полные жидкости одёжки выступают здесь в роли клея.
Как же это всё убого.
Ничтожно.
Мерзко.
Ненавижу.
Ненавижу!
НЕНАВИЖУ!!!
Звучит оглушительный взрыв, как от прорванной дамбы, и меня сбивает с места мощный поток коричневой реки. Коричневые здания стремительно тают, питая и ускоряя её. Жители бултыхаются на её поверхности и вопят, в последствии тоже утопая и падая на дно.
Я болтаюсь в жутких коричневых потоках, которые то насильно погружают под себя, то позволяют вынырнуть на пару секунд и рвано вздохнуть. Судя по отрывистым кадрам, река заполнила собой все бывшие улицы и достигает верхушек поникших деревьев. Транспорт мотает как игрушечный на поверхности коричневой стихии, и он тоже не выдерживает и начинает идти ко дну, отчего течение лишь становится быстрее.
В один момент я чувствую, как тоже иду камнем на дно. Я в последний раз смотрю на небо и вижу, что оно полностью рассеялось. Никакие коричневые тучи не скрывают чистые, как город, небеса и гордый солнечный диск.
***
— Что, говоришь, больше никакого возвращения туда?
— Никакого.
— Мы теперь будем здесь всегда?
— Всегда.
Больше никаких бирок на шее.
Больше никакого прокисшего дерьма.
Больше никаких ушатов помоев.
Теперь всё будет хорошо.