Я знаю, куда мы идем. В стороне от технических ангаров на западной стороне Базы есть сооружение, которое между собой мы называем Гараж. Большая «ракушка» приютилась к стене одного из складских помещений как нарост на коре дерева.
Хэнк дергает ручку двери с ржавыми петлями для навесного замка и пропускает меня вперед. Несколько секунд впереди видна только сплошная темнота, затем щелкает выключатель, и на стене впереди вспыхивают несколько желтых лампочек.
Помещение метров двадцать. Стена напротив занята железными стеллажами с коробками. Из-за ширмы виден край раскладного диванчика, несколько грязных чашек и тарелок и электрический чайник рядом с ним. Пол земляной, утоптанный, поэтому летом тут всегда прохладно, но сейчас, поздней осенью, по ногам неприятно сквозит холодом.
Я прохожу к столу, занимающему почти все пространство в центре гаража. Над ним люминесцентная лампа, бросающая ровный свет на горы хлама и какой-то странный, примитивного и громоздкого вида аппарат.
Устройство выглядит как отдельно разложенные по столу внутренности какого-то электроприбора. Большой стержень и катушка со множеством витков красноватой металлической лески. Растянутые на вбитых в деревянную дощечку гвоздях зачищенные провода с утолщением в одном месте, вроде лампочки. Еще одна деталь, внешне похожая на корпус маленькой пластиковой коробочки, наушники. От всей конструкции тянется вверх и уходит сквозь отверстие в крыше длинная антенна.
Рядом с прибором разбросаны исчерченные блок-схемами и обозначениями листы, стружка изоляции и разные инструменты. Я мало что смыслю в этом, поэтому просто жду, пока Хэнк соизволить что-нибудь объяснить.
Неужели, это то, что он хотел показать?..
– Я пытался собрать приемник, – произносит он, не оборачиваясь. Грохочет металлический засов на двери, отделяя нас от внешнего мира. Отряхивая ладони, Хэнк подходит сзади, заглядывая поверх моего плеча. Ему интересна реакция. Но ее нет, потому что пока я не могу сообразить, зачем ему все это понадобилось. – Чтобы попытаться связаться с другими колониями выживших. Он не работает на передачу, только на прослушивание. Но мне казалось, что хватит и этого. Чтобы просто знать. Чтобы выяснить, сколько людей еще выжило, кроме нас.
И все равно ничего не понятно.
– Зачем тебе это?
Хэнк смотрит на меня. Как-то разочарованно.
– Ты никогда не задавалась вопросом, почему масштабы катастрофы и количество жертв держат от нас в тайне? – спрашивает он осторожно. Я все никак не могу определить, к чему он клонит. Какая такая тайна? С чего это он взял?..
Я не отвечаю, погружаясь в свои мысли. Это случилось при мне, хотя тогда я была еще ребенком и мало что могла осознать, но даже после разговоры об эпидемии не стихали долгое время.
Казалось, все начиналось нормально. Вспышка сезонных простуд и ОРВИ, не особо серьезная и вполне ожидаемая. Тревогу забили лишь неделю спустя, когда стало происходить страшное: люди принялись умирать на улицах, в общественном транспорте, в очереди к врачу. Тогда и начали по-настоящему беспокоиться о происходящем. В газетах появились кричащие заголовки «Смерть из пробирки», «Возрождение сибирской заразы», город и ближайшие окрестности объявили зоной карантина, направили военных медиков оказывать помощь пострадавшим.
Но толку не было практически никакого: болезнь как бомбой поголовно глушила население возрастом старше сорока лет. Ходили слухи даже о направленном испытании бактериологического оружия на людях, но эту теорию подтвердить или опровергнуть так и не смогли – те, кто мог что-нибудь знать о разработках, проводившихся в той лаборатории, оказались погребены под завалами здания.
Да, тогда новостные ленты несколько дней в основном были заняты репортажами о расследованиях страшного взрыва, прогремевшего на экспериментальной площадке биомедицинского кластера. Лишь потом, когда происходящее вскрылось, сумели сложить две нити и провести взаимосвязь между разрушениями комплекса и утечкой бактериологической инфекции.
Но даже тогда не смогли ничего доказать. Институт не занимался выведением нового штамма микроорганизма.
Поэтому странную избирательность поведения списали на изменчивость. Как известно, бактерии и вирусы, выпушенные в свободную атмосферу, прикрепляясь к организму-носителю, имеют способность адаптироваться к среде обитания, обретая новые и иногда неожиданные свойства.
– Чтобы не сеять панику? – наконец неуверенно предполагаю я.
– Наше руководство обходится лишь расплывчатыми формулировками. А может быть, там никого уже не осталось. Снаружи…
Я фыркаю. При всей серьезности ситуации у меня не получается сдержать скептический смешок. Всем известно, что даже при нынешней ситуации большая часть изобретений и устройств, поставляемых в другие поселения, – разработки нашего института.
– Не веришь? Но почему тогда нам до сих пор не пришли на помощь и почему в открытом доступе нет никаких достоверных данных о границах распространения инфекции? Если ее остановили и все в порядке, почему мы до сих пор здесь?
– Значит, так необходимо, – пожимаю плечами я. Меня начинает раздражать эта недоверчивость. Как я могу дать ответы на эти вопросы? Да и зачем мне знать все тонкости управления жизнью в поселении?.. У нас все хорошо. Немного странно, вот взять хотя бы сегодняшнее решение о закрытии доступа в город. Но если так решено значит, так и должно быть.
Я не вижу, но спиной чувствую, что Хэнк начинает злиться.
– Пожалуйста, не стой сзади. У меня ощущение, что ты вот-вот меня укусишь.
Шутка не производит должного действия.
– Извини, – Хэнк обходит стол кругом, пододвигает к себе табуретку и садится. Я не замечаю каких-либо изменений на его лице. Все та же глубокая, тревожная задумчивость и порождаемая ее нервозность. Его не город тревожит. И не вопросы, касающиеся судьбы мира. Хотя и это, конечно, тоже. Но тут что-то другое.
Более значимое… Личное…
– Может быть, и остального мира вокруг уже давно нет. Что нам говорили: что от болезни не нашли антибиотиков? Что все все бактериологические анализы не привели ровным счетом ни к чему, но есть шансы. Достаточно лишь строгой изоляции, однако что, если сдержать заражение все-таки не получилось?.. Только есть одно «но»…
Хэнк на секунду замолкает, как будто давая мне возможность самой озвучить его мысли.
– Ты хоть раз задумывалась, насколько это масштабная и сложная эта система? Наш город. Взять хотя бы системы водоснабжения, электричество, продовольствие.
– Задумывалась, – вру я, а сама пытаюсь припомнить, когда в последний раз видела друга настолько увлеченным какой-либо темой. В его глазах взволнованный блеск, руки напряжены и сжаты в кулаки. То ли сейчас ударит со всей силы по столу, то ли рассмеется. Ни один из этих вариантов не является желательным.
Я правда задумываюсь.
И действительно: когда я в последний раз интересовалась чем-то по-настоящему важным, основами, на которых держится наша жизнь на Базе?..
Будь ты хоть трижды умен и грамотен, тебе редко приходит в голову узнать, каким образом электричество попадает по проводам сквозь стены в твое жилище. Как осуществляется передача радиосигналов между спутниками и землей. Какие минусы у сотовой связи по сравнению со спутниковой. И чем отличается аналоговое вещание от цифрового. Ты не задумываешься о каких-то важных и неотъемлемых вещах, пока они есть у тебя под боком. А ведь правда – все это не может осуществляться только в пределах Базы.
Я столкнулась с ситуацией, которая коробит и уязвляет всех деятелей науки и о которой по этим причинам они предпочитают не распространяться – обладая знаниями в одной определенной области, я оказалась абсолютно и бесповоротно безграмотна в другой.
Хэнк добродушно усмехается, видя изменение эмоций на моем лице. Правда – врать я совсем не умею.
– Для конца света мы очень неплохо живем, тебе не кажется? Но если там снаружи есть люди, то все это представление с изоляцией Базы для другого. Чтобы что-то скрыть от нас.
Немногие так умеют – опекать, учить, но при этом не давить в твои больные точки. Посмеиваться, но не насмехаться. За это я его и ценила. И всегда буду ценить.
– Тогда я тебя не понимаю. Разве не все ли равно?.. Мы-то с тобой здесь.
Опять этот взгляд – как лезвием по коже. Словно ты только что сказал что-то очень и очень… не глупое даже – мерзкое, неприятное.
– Мои родители, – произносит Хэнк, снова утыкаясь взглядом в обшарпанную деревянную столешницу. – С тех пор, как они пропали, я ничего не слышал о них. И даже сегодня. Я слушал четыре часа подряд. По всем волнам, которые удалось поймать этой штукой. Тишина. Просто тишина в эфире, как будто за пределами нашей Стены уже не осталось ни одной живой души…
Я молчу, опустив глаза. Внезапно мне становится стыдно за свои слова, и я чувствую, как краснеет и становится горячим лицо. Терпеть не могу такие моменты. Даже если мне есть с чем не согласиться. Ведь это была не пропажа. Это был перевод – запланированная акция по расширению и развитию других изолированных колоний.
На могиле этого мира я напишу о том, что единственным источником света в темные времена по-прежнему остаются только наши человеческие души…
Когда тебе больше некого любить, сложно помнить, что когда-то давно дарить тепло и заботу было так же легко и привычно как дышать. Похоже, Хэнк помнил. И именно это волновало его больше всего. Ради этого он не спал ночами. Ради этого собирал детали, конструировал детекторный приемник, с замирающим сердцем следил за тишиной эфира, надеясь хоть на одном канале поймать живые голоса. А мне даже не хватило смекалки поинтересоваться, что он делает…
– Ты что-то хотела мне рассказать? – спрашивает он, не поднимая головы.
– А?
– Там, у столовой, ты что-то собиралась мне рассказать…
– Ничего.
Не стоит говорить лишнего, когда он так расстроен и взволнован. Во всяком случае, если старикашка Бин что-то себе надумал, еще не значит, что оно является правдой. Как хорошо, теперь выход в город закрыт и больше не придется сталкиваться с их дикой жизнью…
– Мне необходимо собрать усилитель, – внезапно произносит Хэнк, как бы еще не до конца вынырнув из глубокой задумчивости.
– Что? – не понимаю я.
Глаза его опять загораются. На этот раз – жаждой деятельности. Мне хорошо знаком этот блеск. Когда понимаешь, в чем ошибался, и наконец находишь этот момент. Этот неправильный винтик в большом механизме мыслей.
– Мне нужен детектор. А также высокочастотный и низкочастотный усилители. Только у меня их нет, вот в чем незадача.
– Что ты собираешься делать? – я предчувствую подвох в его словах. Что-то, услышав о котором, не смогу спокойно уйти. Не смогу чувствовать, что все будет нормально. Потому что так не будет…
– Я собираюсь отправиться в город и поискать недостающие детали. Я знаю, где примерно искать. Они должны быть там.
Я спокойно выдыхаю: затея оказывается нереальной. С завтрашнего дня выход за пределы Стены будет ограничен на неопределенный срок, а пока он пройдет, Хэнк успеет успокоиться и прийти в себя. Мне знакомо его состояние – так случается, когда не находишь места. По вечерам остаешься один на один со своими мыслями, с нерешенными вопросами, текущими проблемами, они одолевают тебя, и тогда кажется, что все, что бы ты ни делал в течение дня, бессмысленно.
Все мы так или иначе переживали подобные кризисы. Но на пути к совершенствованию себя и мира не бывает легких подъемов. Иногда нужно просто подождать. Поверить в себя и в других. Я уверена, с его родителями все хорошо. Мало ли причин, почему именно сегодня центр уведомления не выходил на связь?..
– Ты не выйдешь в город. С завтрашнего дня начинает действовать запрет…
Черт дернул меня ляпнуть именно это!.. Хэнк вскидывается, на бледном обычно лице у него появляется лихорадочный румянец.
– Я пойду сегодня. Сейчас.
– Ты спятил!
Несмотря на всю суровость и серьезность человека в двадцать пять лет, сейчас он выглядит жалко. Как мальчик-подросток, которому строгий и властный отец запретил играть в глупые дворовые игры и посоветовал наконец заняться умом.
– В стороне от ворот есть участок Стены, где удобно перелезть, цепляясь за выбоины в камне. Я пойду туда. Сегодня, в одиннадцать. Когда сменяются ночные дежурные.
В выражении лица у него такая уверенная отчаянная решимость, что я открываю рот, но глотаю возмущения, и они не проходящим комком застревают у меня в горле. Я потупляю взгляд. Я слышу звук отодвигаемого стула. Хэнк подходит ко мне и замирает в паре десятков сантиметров. Ладонь подними и коснешься, ощутишь тепло и запах кожи, почувствуешь дыхание и ритм сердца.
От него пахнет смолой и нагретым бетоном. Запахи, абсолютно дикие и неуместные в привычной мне среде, но именно их за много лет я так полюбила и приняла к себе, что стала считать своим домом. Интересно, как он ощущает меня? С чем ассоциирует? Или это удел далеко не каждого: иметь четко выраженную в аромате сущность?..
Я замираю, в напряженном и радостном ожидании, когда буквально ждешь каждого следующего движения и чувства обостряются, являя суть происходящего. Каждый вдох. Каждую мысль...
– Есть сотни вещей, моя девочка, которые ты знаешь и умеешь делать, но научиться любить тебе еще только предстоит, – говорит он, глядя на меня с нежностью и сожалением.
Легко так рассуждать, когда есть кого любить…
Осторожным медленным движением он проводит тыльной стороной ладони мне по щеке, спускается к шее, к волосам, тихонько заправляет волнистую прядь волос мне за ухо. Я закрываю глаза, чувствуя волну мурашек, пробежавших по спине. В животе становится горячо, колко, тепло волнами разливается внутри тела, и становится волнительно и тяжело дышать.
Но слова, которые он сказал мне, все еще неприятно царапают, хотя я не понимаю причины. Есть такой вид фраз, которые задевают тебя вопреки желанию того, кто их произнес. Бьют по сердцу, оставляя зудящую, ноющую оскомину, не дающую покоя.
Научиться любить…
Возможно ли такое?.. И как можно научиться тому, что заложено в суть человека самой природой?..
– Прости, Хэнк, давай не сейчас… – я отстраняюсь, отступая на шаг. – Я пойду с тобой.
– Даже не думай!
– Я пойду с тобой. И как ты заставишь меня этого не сделать?
Я отступаю к двери и уже собираюсь уходить. Хэнк в бессилии опускает руки и выдыхает. Тревога опять появляется у него на лице, но тут же исчезает.
– В одиннадцать часов. У северных ворот. В пересменок, – тихо повторяет он мне, на секунду придерживая за рукав. Дыхание щекочет мне щеку, но я не оборачиваясь. Лишь шепчу одними губами в ответ:
– Хорошо. Я поняла, – и выхожу на улицу.
Дверь за моей спиной с негромким лязгом снова захлопывается, и становится тихо. Только ветер потоками налетает, задувает под куртку, гонит прочь. Поднимая воротник как можно выше, я быстрыми шагами иду по направлению к жилым корпусам, мысленно раз за разом прокручивая то, что мне сказал Хэнк.
Есть сотни вещей, которые ты знаешь и умеешь, но научиться любить тебе только предстоит…
Любовь. Единственное, что заставляет нас двигаться дальше. Жить. Существовать.
Выживание, – так это называется.
Однажды природа уже попыталась от нас избавиться. Если попытаться забыть осторожность, отсеять здравый смысл, то настанет момент, когда со второй попытки у нее получится это сделать.
Но мы зачем-то продолжаем рваться, куда-то бежать. Рисковать.
Так дергается распятая под микроскопом лягушка, если к ее лапке подключить электрод для изучения мышечных сокращений. Действенно, наглядно. Но конец всегда очевиден.
Как ни старайся…