1.
Всего два выстрела, и затвор винтовки заклинило. Вот тебе и дедушка Мосин. Хорошо хоть, что вторым выстрелом я точно попал – здоровенный немец, который бежал к нашей избе, словно наткнулся на стену и медленно опустился на колени. А потом упал лицом вниз. Интересно, на что он вообще рассчитывал, когда бежал сюда, с его то габаритами- неужели думал, что все мы здесь слепые и безрукие? Я подёргал этот чёртов затвор, но толку не было. С техникой мне никогда не везло, глупо было ожидать, что вот сегодня всё изменится.
Солдаты рядом со мной стреляли тоже, а небритый маленький старшина постоянно что – то орал, но его никто не слышал. Я - то точно не слышал ничего. Нас было шесть человек, вместе со старшиной, а немцев больше, намного больше. Мы стояли в окопе рядом с крайней избой деревни Безухово. Позади нас была Москва, совсем рядом была Москва. Километрах в сорока.
Вообще, старшина сказал всё ещё утром. Он выстроил нас пятерых перед этим крайним в деревне, стоящим на небольшом пригорке домиком и начал было про товарища Сталина, но продолжить не смог, снял пилотку и сказал, ни к кому особенно не обращаясь:
- Дивизия будет окапываться в километре за селом. Так что мы здесь одни Родину защищаем. Если немец до вечера здесь объявится, то конец нам, солдаты. И если просто заметят, то тоже конец. Спирт у меня есть, немного.
Он помолчал. А может быть, он хотел, чтобы кто – то из нас пятерых задал ему вопрос. Никто ничего не спрашивал. Старшина одел пилотку обратно и закончил:
- А вот приказа отступать у меня нету. Совсем нету.
Вот так. Если надежда, что нас здесь не заметят, и была, то она исчезла после того, как часа через два из леса по старой разбитой колее вдруг выехал мотоцикл с двумя немцами, и поехал прямо на нас. Высокий худой солдат из Челябинска застрелил их обоих тремя выстрелами, а после этого долго сидел и плакал, прислонясь к стене домика. Он сказал, что это его первые выстрелы в жизни.
Мотоцикл до сих пор стоял, с повёрнутым набок рулём. Стоял между окопом и пролеском. Немцы сначала просто стреляли, чтоб не дать нам высунуться, и только недавно начали атаку.
Шансов, что кто – то в нашем окопе эту атаку переживёт, не было никаких.
Стрелять мне было нечем, но ещё оставалась граната. Когда немцы, человек десять, выскочили из пролеска, который был совсем рядом, за маленьким ручьём, и пошли на окоп, поднимаясь по пригорку вверх, непрерывно стреляя в нашу сторону, парню слева от меня попало несколько пуль прямо в лицо, и он сполз на землю. Я потянулся к его винтовке, но потом решил, что не успею, и, пока я буду с ней возиться, меня тоже убьют. Тогда я выдернул чеку и бросил гранату перед собой. Как можно дальше не требовалось, немцы уже были в нескольких шагах. Я присел в окопе на корточки и услышал взрыв.
На ноги меня поднял старшина.
- Арсеньев! – заорал он мне в ухо- Ты же Арсеньев?
- Да! – крикнул я – Так точно!
Мой рот сам растянулся в улыбке. Это было так странно – то, что я ещё жив. Так странно и здорово. Ветра не было, в воздухе стояла гарь, и этого воздуха мне было мало. Хотелось только дышать и смеяться.
- Как зовут? Как тебя зовут? – тряс меня старшина.
- Игорь.
- Молодец, солдат! Молодец! Ты, слышишь, ползи в избу и принеси ещё гранат. Фашисты скоро опять полезут, гранаты нам нужны будут. Знаешь, где лежат?
Я кивнул. В избе за сенями была одна большая комната и две совсем маленьких, ящик с гранатами был в одной из них. Я добрался до избы и у входа оглянулся. Кроме старшины в окопе стояло ещё двое. Один солдат смотрел на меня, и его рот беззвучно шевелился. Я махнул ему рукой и сделал ещё несколько шагов.
А после этого стало темно, меня оторвало от пола, и в темноте я куда – то полетел. Потом пришёл звук, воздух вокруг словно лопнул. Последней моей мыслю было, что немцы всё – таки подтянули к деревне орудие. Старшина говорил, что подтянут.
2.
Как странно устроен мозг. Один из друзей отца, доктор Мочалов, говорил, что мозг- это как цепная собака, которая охраняет тело. А ведь он был прав. Где же, интересно, добываются такие знания? Когда я очнулся, то почему – то сразу понял, что я лежу с закрытыми глазами, что тело сдавлено и гудит, но ничего внутри не сломано, что я не ранен, а болят только уши. Они словно спрятались внутри головы.
Через минуту или две пришли запахи. Пахло прелой картошкой и ещё чем – то кислым. И стало холодно. Октябрь уже заканчивался, так что все тёплые дни остались позади. Я открыл глаза, и только в эту секунду, с опозданием пришёл страх.
Взрывом от снаряда меня отбросило в угол маленькой комнатушки, за допотопный деревянный шкаф, с правой стороны, у стены стоял ящик с гранатами, до которого я не успел добраться, а слева был лаз в погреб. Оттуда и пахло картошкой. А кислый запах был запахом крови. Левый рукав гимнастёрки пропитался кровью солдата, которого убили в окопе.
Я видел часть окна в большой комнате. Снаружи стояли несколько фашистов, один был в сером мундире, а остальные в обычной форме. Когда я подумал, что этих гадов могло быть и больше, если б не моя граната Ф-1, то непроизвольно ухмыльнулся, и с лица посыпалась пыль.
Потом я перестал улыбаться. Двое немцев держали нашего старшину, тот был сильно ранен и сам стоять не мог. Подошёл ещё один фашист в сером мундире СС, старшина сказал ему что – то, и тот два раза выстрелил ему в грудь. Мне захотелось вскочить на ноги, рука потянулась к крышке ящика, но в этот момент в комнату с окном, смеясь и разговаривая друг с другом, вошли оба немца в мундирах и уселись на табуретки. Мы с другими солдатами тоже сидели на этих табуретках ещё несколько часов назад. У этих табуреток была такая узкая прорезь на сидении – чтобы легче их переносить. Я раньше таких не видел.
3.
Когда мы с отцом ездили в Германию два года назад, там почти все уже ходили в военной форме, и я научился её различать. Мы ездили по приглашению их Имперской палаты кинематографии, и главной причиной этого приглашения был вообще – то я, а вовсе не папа. Мы хотели встретиться с Лени Рифеншталь. Она монтировала свой фильм «Олимпия», а папа решил показать ей своего сына. По общему мнению, я подавал огромные надежды как мастер монтажа в кино. И это в 18 лет. Я и до этого учил немецкий, а после поездки мог уже работать переводчиком.
Мой папа всю свою жизнь делал, что хотел. Он внук конструктора Мосина, и по воле самых главных людей он – неприкасаемый. Нет, ну не такой, конечно, как был Горький или граф Толстой сейчас, но в самом хвосте очереди тех, кто жалуется на судьбу. В кино он пошёл, потому что это ему нравилось. И ещё потому, что он сам умел всем нравиться. У него очень красивая улыбка, у папы.
Он сейчас в Алма – Ате, помогает заканчивать этот их фильм. «Свинарка и пастух».
- Папа, ну почему именно «Свинарка»? – спросил я - Это ж просто жуть какая – то. Ладно, пастух, это я понимаю. Но вот свинарка..
- Ты у меня спрашиваешь? Я тоже был против, если хочешь знать. Да там не в этом суть. Мы просто должны показать, что есть и хорошее сейчас. Ведь оно же есть?
- Хорошо, что ты так думаешь, папа.
- Да- он опустил голову – Сынок, не ходи. Не ходи на призывной пункт. Я ведь уже почти договорился. Всех добровольцев просто бросают в ад. Тебя же убьют. Тебя убьют, я не смогу пережить этого. Ты же талант, ты лучший. Ты новое слово в монтаже. Пырьев тобой восторгается, ты можешь работать на любой картине- уже сейчас. Я просто не могу понять..
Он говорил очень тихо. А я злился.
- Не собираюсь погибать, - сказал я – Но не пойти на фронт я просто не смогу.
- Но почему? – отец всплеснул руками. Этот свой жест он довёл до совершенства.
- Потому что это неправильно. Потому что, если я просто буду сидеть и ждать, когда ты сделаешь мне бронь, то буду чувствовать себя говном. Потому что я русский.
- А каково будет мне? А наш род, ты об этом подумал?
- В нашем роду тоже все русские, отец. И я не хочу, чтобы по нашему двору ходили эти тевтонские уроды и горланили свои песни. Они мне ещё в их Германии не понравились. Да и вообще странно, что именно сейчас тебе понадобилось моё мнение. Раньше ты прекрасно обходился своим.
- Пусть за тобой останется последнее слово, сын. Я умолкаю.
Это он мне так уступил. На призывном пункте нашего Киевского района было много таких, как я – неразговорчивых, смотрящих внутрь себя. В небе висели похожие на беременных свиней дирижабли, шёл дождь, папиросы все прятали в ладонях.
4.
У этих фашистов в форме СС настроение было неважным. Одного звали Пауль, он сказал, что видел уже в свой бинокль башни Кремля, только сомневается, что попадёт туда раньше, чем через месяц. Второго звали Дитрих. Это он застрелил нашего старшину. Дитриха беспокоили проблемы со своей женой, которая осталась в Майнце.
- Высокая блондинка. У высоких блондинок голова устроена по – другому, это я тебе точно говорю.
- Да брось. Ты же показывал мне её письма. Дитрих, твоя жена прекрасная женщина!
- О да, письма! Фотокарточки! Создать впечатление – это она может, тут ей не равных. Но внутри этой милой головки ходят мысли, что ей мало быть просто женой и матерью. Тем более, что матерью она пока так и не стала. Ей нужно флиртовать, покорять сердца, вот что меня бесит. Пока я здесь, вожусь в этой грязи..
- Ты стал мнителен, и это объяснимо, сказал Пауль - Мы все здесь лучше не становимся. Чем дальше мы идём в Москве, тем больше я пропитываюсь этой русской мерзостью, она тут исходит даже из земли.
- Спорить я не буду, - сказал Дитрих. – У меня просто сил нет спорить. Я каждый день схожу с ума от ревности.
А я лежал и боялся множества вещей. Боялся, что груда рухляди, на которой я лежал, провалится под моим весом. Боялся, что крышка ящика с гранатами, которую я пытался приподнять кончиками пальцев, скрипнет и упадёт. Боялся, что у меня затекли ноги, и я не смогу быстро вскочить, чтобы взорвать этих сволочей.
Я боялся, что они увидят меня случайно, и просто застрелят как беспомощного щенка.
Но потом в избу вошёл фельдфебель по фамилии Ранке, и пока Дитрих с Паулем объясняли ему – какой же он идиот, мне удалось отбросить крышку ящика. Я лежал, обливаясь потом, ждал, пока успокоится сердце. Наверное, это был первый раз, когда я вообще его почувствовал. Сердце стучало, я пробовал считать про себя удары, но постоянно сбивался.
Двумя пальцами правой руки я гладил ребра гранаты Ф-1. Как бабушка гладит любимого котёнка.
Как влюблённый прикасается ранним утром к коже девушки, которая провела с ним первую ночь.
- Вы болван, Ранке. Болван и преступник. Только болван мог отправить людей в атаку, не дожидаясь артиллерии. И что в итоге? Десять погибших или сколько?
- Двенадцать, - сказал Дитрих- Двенадцать убитых и шестеро раненых.
- Двенадцать солдат вермахта, Ранке, - повторил Пауль – С вас нужно бы сорвать погоны, Ранке. Но я не хочу к вам даже прикасаться, фельдфебель, так вы мне омерзительны. Похороните этих солдат, Ранке. Я виде рядом какой – то ручей, похороните на берегу и запомните место. И проведите уже связь, чёрт вас возьми.
- Там была только кучка русских, герр..,- открыл рот фельдфебель. Он был рыжий и маленького роста.
- И что? Вы думали, что они сдадутся в плен? Они теперь не сдаются в плен, идиот. Позади них Москва, и они предпочитают умирать. Там в Кремле сидит Сталин, эта усатая обезьяна, он намерен закрыть нам дорогу трупами. Убирайтесь, Ранке, займитесь наконец делом. И не вздумайте возвращаться сюда, пока всё не закончите!
Ранке ушёл, и, пока скрипела входная дверь, я схватил рукой гранату.
5.
Меня оставили в монтажной с одним вёртким ассистентом Лени Рифеншталь, я несколько часов возился с плёнкой. Эти часы пронеслись как одно мгновение. Ассистент сперва не понимал, что я хочу сделать, а когда понял, принялся цокать языком, показывать большой палец и дважды приносил мне кофе. Самой Рифеншталь моя работа понравилась тоже, хоть она и была скупа на похвалу. Она видела в кино только себя. И ещё Адольфа Гитлера.
- Фюрер- замечательный, - говорила она – замечательный. Когда ты попадаешь под его обаяние, мир вокруг меняется, он становится цветным только вокруг него. Всё остальное- серого цвета. Имеют значение лишь оттенки.
- Вы покажете нам фото? – спросил отец.
- Конечно! В статике он тоже великолепен. Чувствуется, что в нём замер, и каждую секунду рвётся наружу нерв, тевтонский дух, воля победителя. Но вот когда он начинает двигаться, говорить.. Это гипноз, поверьте. Настоящий гипноз.
- Мы живём в эпоху великих вождей, дорогая Лени. Дружба наших стран – это лучшее, что могло случиться.
И все закивали. Даже эти парни из НКВД. Интересно, живы ли они сейчас? Один, наверное, жив – папа говорил, что он каждый день пишет на него доносы.
- Пустая трата времени. Меня всё равно не тронут Нас, нас не тронут, - он положил мне руку на плечо – Нас никто не тронет, сынок. Меня – потому что это абсурд, а тебя. Тебя –потому что ты – мой сын, и потому что ты талант.
- А что важнее? – спросил я.
- Ну. Тебе ещё предстоит много учиться, мой мальчик. Предстоит многое узнать.
За эти два года я многое узнал. Гораздо больше, чем бы мне хотелось. Мы жили в Большом Афанасьевском, вся Москва была как под рукой, и я протягивал к ней свои руки. Сначала жизнь летела мне лебяжьем пухом под ноги, вертела кольца бульваров, стучала навстречу поездами метро и вела родными арбатскими переулками к счастью. Я видеть не хотел плохого, я слышать не хотел плохого, я не говорил ни о чём плохом, да его и не было.
Была лишь вера в то, что я иду по хрустальному мостику к солнцу, держа в руках радугу как коромысло. И воздух свежий и всё время цветут яблони.
Когда началась война, яблони уже отцвели. Никто не верил, каждое слово из репродуктора казалось принесённым с ночным ветром мороком. Как будто замёрзла в июне Москва – река. Даже мой отец – всегда лёгкий и быстроглазый, стал, казалось ниже ростом. И повторял «это невозможно», и глядел в одну точку, и совсем не улыбался.
Война упала на Москву бескрайней серой шинелью. И стучали только каблуки сапок по брусчатке. И печати на похоронных листах.
У отца, конечно, была бронь. Ничего другого нельзя было и представить. А меня не призывали. Словно ждали. И я шёл по опустевшему городу, где все прятали друг от друга свои лица, и становилось всё холоднее, и осенний дождь, и кричали вороны. И нужно было сделать шаг навстречу.
6.
-Нет. Здесь их и быть не могло. Это просто был их заслон- сказал Пауль и посмотрел на свою карту – Русские окапываются с западной стороны этой деревни, у холмов. Безухово. Как вам название, мой дорогой Дитрих?
-Мы будем атаковать ночью?
- Мы вообще не будем их атаковать. Там почти полная дивизия, Дитрих. Три полка плюс артиллерия. Примерно восемь- десять тысяч этих скотов. Нет, это мало что значит, но лишние потери нам ни к чему. Приказ фон Бока.
- Лучше бы фон Бок издал приказ, согласно которому мне нужно срочно прибыть в Майнц, - сказал Дитрих – Для инспекции жён личного состава. Хорошо, что надлежит делать нам?
- Да почти ничего! – Пауль закинул ногу на ногу и потянулся на своём табурете – Мы постреляем немного из нашей пушки, этот кретин Ранке похоронит убитых, а русских тем временем обойдут слева и ударят в тыл. Завтра от них ничего уже не останется, и мы продвинемся ещё ближе к красному домику со звёздами. Как вам, Дитрих?
Дитрих открыл рот, чтобы ответить, но тут увидел меня. После слова «скоты» я встал и с гранатой в руках пошёл в комнату, где разговаривали эти двое. Никакого плана у меня не было, а была только ярость. Я даже говорить не мог, просто поднял руку с гранатой, но тут меня подвели затёкшие ноги. Ноги подломились, я упал и покатился в сени, и только в последний миг машинально дёрнул пальцами чеку, граната взорвалась у меня за спиной.
На этот раз мне повезло меньше. Осколок задел мою правую ногу, но вид собственной крови вывел меня из ступора. Держась руками за проём в стене, я кое – как встал и заглянул из сеней в комнату. Вместо Пауля на табуретке сидела только половина человека, а вот Дитрих был жив. Он стонал, но стонал громко.
- Привет тебе от скотов, - сказал я на родном языке. Хватит тут выражаться по – немецки.
7.
Меня записали в двадцать первую добровольческую дивизию. Мой отец, услышав об этом, приободрился. Он же всегда был человеком светским, и обожал карточные игры. Да и все другие тоже.
«Двадцать один – счастливое число» - повторял он. Ещё он неожиданно посетил церковь и вернулся оттуда с известием, что у меня есть небесный покровитель, и это святой князь Игорь Черниговский. Я спросил – а почему именно он, и папа ответил, что это вроде как единственный святой по имени Игорь, о котором ему удалось узнать.
- А ты хоть знаешь – кто это? – спросил я. Для меня было ясно как день, что всё это отец придумал.
- Точно сейчас уже не скажешь, - ответил папа таинственно- Он жил очень давно.
- Ага, и был очень святым. Папа, я же некрещёный. И в церкви никогда не был.
- Ну. Может, и следовало бы.
Отец проводил меня в Староконюшенный, там, в школе, был сборный пункт. Сам он заявил, что в Москве без меня делать ему нечего, да и к тому же съёмки этой свинарки с пастухом уже зашли в тупик, нужна была натура, так что он проводит меня и уезжает в Алма – Ату. Передо мной отказали в службе очень толстому парню на пару лет старше с фабрики Бабаева. У него была одышка, парень потел даже когда просто вставал со стула.
- Всё равно запишите, - говорил он – Что я тут буду делать?
- Ступайте домой, молодой человек. И постарайтесь успокоится, - посоветовал ему мой папа.
- Да пошёл ты на хрен, - почти что закричал толстяк, а потом сел прямо на асфальт и заплакал – пошли вы все на хрен. Вы не понимаете. Ничего не понимаете.
- Вот видишь, до чего дошло, - сказал я отцу.
- Иди уже, - ответил он и вдруг улыбнулся – и не вздумай мне умирать. Понял? Будешь слушаться папу?
- Конечно!
Мы обнялись, он ткнул меня в щёку губами, и я пошёл на войну.
8.
Чтобы папа не заругал меня за то, что сын его не послушался, я сдёрнул с окна белую занавеску и обмотал ею ногу. Слева от окна висела икона, её совсем не повредили осколки, с неё смотрели глаза одетого в кафтан человека, и мне показалось, что он хочет сказать мне что – то. Я сорвал с окна вторую занавеску, снял икону и завернул её, а потом повернулся к немцу.
- Ну что, Дитрих, сукин сын? Что вы там говорили про товарища Сталина? Если хочешь знать, твой Гитлер гораздо больше похож на обезьяну, чем он.
Услышав родную речь, немец отнял ладони от лица.
- Ты кто?
- Рядовой Арсеньев, - машинально ответил я, и опять перешёл на немецкий – Вставай, урод.
- Зачем? – спросил он – Ты сумасшедший?
- Может быть. Но сейчас я беру тебя в плен. Какой ты там фюрер? Гаупт или что?
- Сейчас сюда придут наши и убьют тебя.
- Я тебе не верю, - сказал я и через боль рассмеялся, прямо как злодей в оперетте – Вы же сами приказали Ранке не возвращаться, пока они не закончат с могилами. И он так напуган, что вряд ли ослушается.
Дитрих, похоже, не хотел понимать, что происходит. Тогда я снял с пояса второго немца ремень с кобурой и коричневой сумкой, достал из кобуры пистолет и наставил на него.
- Вставай.
Я не умел пользоваться парабеллумом, но вот Дитрих этого знать не мог. Он встал. Осколки посекли ему руки, и щека была разорвана, больше ничего. Я гнал его к мотоциклу, а сам ковылял сзади. С каждым шагом нога болела всё сильней. Я жестом показал Дитриху, чтобы он садился за руль. Оглянулся. Внизу, у ручья, метрах в двухстах, стояли немцы и смотрели на нас. Но стрелять они начали уже после того, как мотоцикл чихнул мотором и поехал. Попасть было нереально.
9.
Все эти восемь дней после того, как я вошёл в дверь школы Староконюшенного переулка, я только и делал, что выполнял приказы. Наша дивизия носила теперь номер 173. Отца, с его тягой к анализу чисел, это вряд ли бы обрадовало – сумма цифр была несчастливой. А мне новый номер дивизии понравился.
Это означало, что где – то рядом ещё сто семьдесят две дивизии или даже больше стоят перед Москвой.
Было просто невозможно представить, что какая – то сила способна уничтожить такую огромную армию людей и зайти в наш город. Гитлер, чтобы там про него не говорила Лени Рифеншталь, вряд ли мог себе вообразить всю мощь нашей ненависти.
Самые разные люди- от нас, москвичей, до невесть откуда попавших сюда бурятов, могли, конечно, ругаться друг с другом, роптать и материться, но вот слово «приказ» всех уравнивало. Надо так надо. Тем более, если ты – рядовой.
Просто займи в ряду своё место, и он никогда не кончится. Через него на Москву не пройдёшь.
Нас почти ничему не учили, и я почти сразу понял – почему. Смысла в этом не было, эта скотина Пауль в чём - то был прав. Но даже если так, эта скотина Пауль ничего такого не увидит.
Если бы кому – то пришло в голову снять фильм об этих восьми днях моей жизни до первого боя, он точно вышел бы медленным, тягучим, невесёлым. Я не взялся бы за его монтаж. Точно не мой стиль.
Приказ идти на край деревни Безухово отдал майор со злыми глазами и очень усталым лицом. Думаю, что после того, как он выбрал именно нас, майор почти сразу забыл об этом.
10.
А деревня казалась совсем пустой. Единственным живым существом, которое мы встретили, пока не заглох мотоцикл, был кот. Серый кот. Он сидел на заборе палисадника. Он явно не одобрял всего происходящего.
- Он заглох, - сказал Дитрих – Что ты будешь теперь делать, русский?
- Пойдём пешком, - сказал я – Снимай свой ремень.
Я опять помахал пистолетом, и немец отдал мне свой ремень. Я перетянул ногу чуть повыше раны, снял пропитанную кровью занавеску и хотел было её выбросить, но передумал. Вместо этого я выломал из чахлого заборчика, ограждающего палисадник, деревянную жердь и приказал Дитриху прикрепить к ней красную занавеску. Кот протестующе заорал и упрыгал куда – то, а у меня в глазах уже темнело от боли.
- Солдат, ты очень странный, - сказал мне Дитрих после того, как сделал красный флаг – Тебе часто говорили об этом?
- Это не твоё дело. Пошли, недолго осталось.
А оставалось с километр или немного больше, это был очень длинный километр. Если я и надеялся, что кто – то выйдет из своего дома и поможет мне, то зря. Никого, ни одной живой души. Дитрих подбадривал меня каждую минуту, говоря, что я сейчас упаду и сдохну. Вот дебил.
Хотя он же не знал о моём сыновьем обещании. Когда деревня кончилась, я поднял красный флаг как можно выше, и он тяжело хлопал на осеннем ветру, капли крови с него летели куда попало. В другой руке я держал пистолет и сумку Пауля, а икону сунул под ремень. Мне казалось очень важным донести в целости все эти вещи.
Я заговорил, чтобы не потерять сознание.
- Майнц, - сказал я – Майнц. Это ведь небольшой город, верно, Дитрих?
- А это – не твоё дело, - ответил немец- Зачем тебе? Ты что, был там?
- Нет, не был. Но знаю, что город небольшой. Как думаешь, там уже все знают, что ты рогоносец?
Дитрих остановился и завыл.
- Ты слышал, ты всё слышал! Что это вообще? – мне показалось, что он посмотрел наверх, в наше осеннее небо – За что это вообще?
- Слушай, может, и не в тебе дело? Эти крупные блондинки. Я моложе, конечно, но тоже видел кое – что. Они так увлечены собой, что на некоторые вещи смотрят шире. На свой брак, например. Иди давай. Мы же просто болтаем.
- Ты дьявол! – Дитрих сделал несколько шагов, а потом вдруг развернулся и прыгнул на меня, он был килограммов на двадцать тяжелее. Мы оба упали, он навалился на мою руку с пистолетом, вырвал его и наставил мне в лицо. Совсем рядом были его глаза- зелёные, дикие, с красными прожилками, и у него тряслись губы.
- Это тебе не поможет, - сказал я.
Тогда он оттолкнул меня, приставил пистолет к своей голове, что – то щёлкнуло, и только чудом мне удалось ударить его перед выстрелом по руке кончиком своего красного флага. Ему не удалось с собой покончить. Пуля только ухо ему отстрелила.
11.
Я взял из руки немца пистолет. Встал, опираясь на древко флага. И начал стрелять в воздух. Дитрих снял предохранитель, так что нужно было просто нажимать на курок. Каждый выстрел давался мне всё тяжелее, я палил в серые облака и видел, как с берёз падают последние листья. А может, это мне просто казалось так, и листьев никаких и не было.
А эхо было. Оно возвращалось ко мне и толчками вырывало из забытья. Я очень устал. Когда из рощи справа вышли двое в нашей форме, я опустил руку с пистолетом, и он выпал у меня из пальцев.
- Ты кто, солдат?
Я вспомнил кто я и ответил. Поднял свой флаг вверх. Потом мои глаза стали закрываться.
12.
Девушка – медик надела форму Красной Армии на неделю раньше меня. Об этом она поведала в первую же секунду. Похоже, я был одним из её первых пациентов. А возможно, самым первым. Не знаю, изучала она вообще медицину или нет, но вид крови подействовал на девушку удручающе. Когда с меня откинули одеяло, она постояла передо мной, а потом осела на стул. Глаза у неё смешно закатились вверх.
На моё счастье, ещё до этого меня осмотрел фельдшер, который, вообще не раздумывая, сделал мне укол и остался рядом, пока я не пришёл в себя. Фельдшер носил очки с толстыми стёклами и какие – то совсем не армейские усы.
- Ну вот, действует, - сказал он – А тут ещё сомневались, что срок действия прошёл. Ну что с того, что прошёл, я спрашиваю? Легче тебе, сынок?
- Легче, да.
- Вот! – фельдшер поднял вверх жёлтый от никотина палец – Вот. Это у меня с финской войны остались укольчики. Трофей. Ихнее производство, боль на раз снимают. И главное, всё просто! Иголка там- внутри. Только на кнопку нажмёшь, и готово. А ты у нас герой, сынок, да?
Я кивнул. У меня в голове начали летать воздушные шары, как на празднике первого мая. На каждом шаре было человеческое лицо. Я увидел Челюскина, Байдукова, Чкалова, а потом и себя самого. Я отлично получился на этом шаре! Конечно, я герой. Фельдшер сделал мне ещё один укол, а потом исчез.
- Красавица! – позвал я девушку. Красавица не отзывалась, и тогда я бросил в неё какую – то штуку, по виду напоминавшую вставную челюсть. Она откатила глаза обратно, встала, закомкала руками полотенце, выругалась, зачерпнула себе спирта железной кружкой, выпила и подпрыгнула на месте.
- Вам налить?
- А разве мне можно? У меня же ранение, кровь течёт. Или я неправ?
- Правы. Правы, конечно, - девушка явно пришла в себя и быстро меня перевязала, сообщив попутно, что ранение сквозное, и ничего такого не задето.
- Так значит, нога у меня останется? В смысле- она никуда не денется? – спросил я.
- Ну я с собой её не заберу, - ответила девушка и ушла, оставив меня смотреть парад воздушных шаров. Их стало больше, лица на этих шарах меняли друг друга, а я всё удивлялся – где же товарищ Сталин, а его лица всё не было, и я уже подумывал об этом сообщить, но тут меня выдернули прямо из гущи праздника, и я увидел перед собой хмурых людей в красно – синих фуражках НКВД.
- Рядовой, вас ждут у командира дивизии, - сказал тот, что повыше. Тот, что пониже, поднял меня с койки, дал железный костыль и вывел из медицинской палатки.
13.
У командира дивизии была большая, наголо обритая голова. С ним за столом сидело двое офицеров. Приглядевшись, я увидел ещё кое – что, но решил, что это нужно сохранить в тайне. Ещё в палатке был Дитрих, перевязанный как мумия, и какой – то солдат, который сидел, опустив низко голову.
- Арсеньев, - громыхнул командир дивизии.
- Я. Да. Так точно.
- Нам необходимо допросить пленного. Мы все тут понимаем, что вы ранены, Арсеньев, но эта фашистская гадина хочет говорить только с вами.
- Да, и очень интересно- почему? – вступил один из офицеров. У него были эти красные штуки на воротнике, он, наверное, был комиссаром.
- Мы потом с этим разберёмся, - сказал комдив – Сейчас главное его информация- тут он хлопнул рукой по коричневой сумке, которую я дотащил - Ну вот, хренфюрер, - продолжил он, грозно глядя на Дитриха – Мы привели того, кто взял тебя в плен («Это ещё нужно выяснить» - начал было чекист, но сразу замолчал). Говори теперь. Шпрех.
Дитрих смотрел на меня, я увидел в этих воспалённых зелёных глазах вызов, недоверие и злобу. Но в целом он выглядел комично. Сидит здесь, в плену у людей, которых он не считает за людей, и хочет говорить с солдатом, которого не считает за солдата. Это показалось мне очень смешным, и я засмеялся.
- Ну что, Дитрих, горемыка. Фашистское чучело. Всё ещё хочешь увидеть Москву? Послушать куранты у Кремля? Теперь тебе придётся поворачиваться боком, чтобы услышать хоть что – то. Одноухий. Говори, зачем я тебе понадобился? Видишь- люди ждут.
- Арсеньев!!! – закричал чекист, но командир дивизии остановил его. Он, как это не странно, тоже едва сдерживал улыбку.
- Пусть продолжает.
Дитрих вздохнул и закрыл глаза. А когда открыл, то я сразу заметил, что злобы в них уже не было. И вызова тоже.
- Сегодня я понял одну вещь, - начал он – Я понял, что мы зря хотим захватить Россию. Я и раньше не видел в этом большого смысла, а сейчас не вижу совсем. Я не знаю, кто ты. Я не знаю, солдат ли ты вообще, или тебя специально для меня прислали из ада. Но, если таких, как ты, много, то мы раньше сойдём с ума, чем победим в этой войне.
Я заметил тут, что солдат, который сидел с опущенной головой, тоже слушает Дитриха. И он, похоже, всё тоже понимал.
- Я хочу, чтобы ты пообещал мне одну вещь, - продолжил немец- Если пообещаешь, то я расскажу всё, что знаю. Дам пояснения к карте, расскажу о наступлении, расскажу всё, что спросят. Если нет – я не скажу ничего. Ты знаешь, что я, также, как ты, не боюсь смерти.
- Ну, я могу пообещать тебе сейчас всё что угодно. Откуда ты знаешь, что я всё выполню?
- Потому что ты гордый и упрямый сукин сын, - сказал Дитрих просто – Я видел, как ты ковылял по этой деревне. С этим свои флажком. Ты ведь совсем не коммунист, но шёл и махал им неизвестно кому. Потом я понял, что себе. Ну скажи, что я не прав?
- Ну. Ты же знаешь ответ- это не твоё дело, - сказал я и увидел после этого, как Дитрих улыбнулся.
- Обещаешь? Это личное, война здесь не при чём.
- Да. Да.
14.
Я пообещал Дитриху, что найду способ сообщить его жене Магде, что он попал в плен, и что она теперь вольна принимать решение о своём будущем. Он примет это решение, любое её решение. Он её любит, очень любит. Дитрих хотел было написать адрес, но я заверил его, что и так запомню. Он спросил- всё ли мне понятно, и я ответил, безусловно, а после этого немец повернулся к сидящим за столом офицерам и чеканным голосом эсэсовца сказал, что он в полном их распоряжении.
- Он, как я понял, готов говорить? – спросил комдив.
- Да.
- Хорошо. Я уже распорядился укрепить левый фланг артиллерией. Мы их встретим, Арсеньев, будь уверен.
- Я и так уверен.
- А, точно. Ты же гордый и упрямый сукин сын! – сказал генерал – Что удивляешься? Думаешь, я немецкого не знаю? Нет, ну не так, как ты, но в академии был одним из лучших! Гапонов! Дальше будешь ты переводить. Арсеньев- свободен. Я напишу представление на орден.
- Орден, товарищ генерал? – НКВД даже приподнялся от изумления.
- Орден. Этот Дитрих – наш первый пленный офицер. И привёл его этот зелёный мальчик. Из первого боя привёл. Так, прощай, Арсеньев, ступай с глаз долой.
- А почему же – прощай? – выдавил я.- Нас что – всех убьют?
- Тебя- точно нет, - сказал командир дивизии - На тебя пришёл приказ из штаба армии. Ты им там понадобился.
Мне очень захотелось сказать генералу, что с третьим офицером, сидящим за столом, и который до сих пор не произнёс ни слова, явно что – то не так, но я всё же сдержался. Меня отвели обратно в полевой госпиталь. Девушка, которая меня перевязала, спросила – не нужно ли чего, и я попросил срочно найти этого фельдшера с усами.
15.
Максима Гапонова я хорошо знал, мы встречались с ним на Мосфильме. Он работал там помощником режиссёра. Причём он помогал самым разным режиссёрам, что было необычно, потому что режиссёры, как я мог заметить, все до одного были упёртыми самовлюблёнными эгоистами, не замечавшими никого вокруг.
Максим, наверное, был талантлив. Он мог помогать кому угодно. Когда он пришёл в палатку, где я лежал и смотрел на забинтованную ногу, вид у него был такой, как обычно. Никакой.
- Арсеньев! Привет герою войны!
- Привет, Гапонов. Давно призвался?
- Уже месяц. У нас всех гребли на Мосфильме. В боях не был, служу переводчиком.
- И что? – спросил я – Много работы?
- До сегодняшнего дня вообще не было, - ответил он с какой - то гордостью- Комдиву помогаю, бытовые вопросы. Нет, но ты то каков! Я кого угодно готов был здесь встретить, только не тебя!
- Это почему?
- Почему? - изумился Гапонов - Я что, должен объяснять – почему?
- Ну да. Объясни уж, будь так добр.
Максим усмехнулся и отвёл взгляд.
- Арсеньев, - сказал он – Арсеньев. И ведь всегда Арсеньев. Я от всех режиссёров слышал: «Арсеньев. Вот он. Вот у него. Вот он бы смог, он бы сделал. Найдите его, уговорите его». Потом ты приходил и делал что – то с этой чёртовой плёнкой, я не знаю – что. А потом они сидели и крутили головами. А потом ты возникаешь здесь на одной ноге..
- Подожди, - прервал я его – Мне сказали, что с ногой всё наладится. Лёгкое ранение.
- Хорошо. Просто возникаешь. Просто возникает этот бог монтажа, в деревне Безухово, с пленным немецким офицером, которых никто не видел до этого, получает потом орден, а я не должен удивляться? Зачем ты здесь, Игорь? Ты же мог получить вместо ордена и дырки в ноге бронь, если б захотел!
- А где же мне быть, Гапонов? – ответил я – Мне, может и хотелось остаться, но я просто не смог. Давай не будем об этом. Скажи лучше. Только подвинься ближе.
- Что?
-Ты ничего у комдива там не заметил?
- А что я должен был там заметить? - он засмеялся – Необычного? Кроме безумного немца, нервного комдива, бешеного комиссара и тебя, который всё время хохотал? Было ещё что – то?
- Ну вот этот. Третий. Который за столом сидел.
- Третий?
- Да. Такой пожилой. В кафтане. И в шапке. Будто бы древний старик. У него глаза ещё такие- будто смотрит на тебя и всё – всё понимает. Как будто с иконы сошёл. Вот он то что там делал?
- Игорь, - сказал Гапонов – у тебя, наверное, жар. Последствия ранения. Я и не знал, что бывают такие последствия.
- Да какой жар, Гапонов! Скажи мне – что он там делал?
Максим грустно посмотрел на меня и встал.
- Ты теперь, наверное, старше меня по званию, товарищ Арсеньев. И я не могу тебя оскорблять. Но за столом, кроме командира и комиссара, никого не было. И это точно. Выздоравливай, Игорь.
И он пошёл выходу. С такой прямой, обиженной спиной. Я подумал, что он врёт. Я точно видел того, о ком говорил ему.
- Гапонов!
- Что ещё?
- Будет бой, Гапонов.
- Я знаю.
- Хочешь, дам совет?
- Пошёл ты к чёрту.
- Нет, это без меня. Совет такой- держись правого фланга.
- Почему?
- Просто держись правого фланга, - сказал я – Тогда ты выживешь, вот и всё.
Когда снаружи палатки поднялся вдруг невообразимый шум, я лежал и представлял этого человека перед собой, как совсем недавно, у командира дивизии. Это было легко для меня.
16.
Мне всегда хотелось, чтобы жизнь текла быстрее, чем это есть на самом деле. Наверное, поэтому меня и привлекало кино. В кино жизнь можно было сделать такой, как мне хотелось.
Учителей у меня не было. В нашем кино кадры плавали по экрану в ритме Государственного гимна – спокойно и властно. Царственно. Ой, нет – державно. Кино должно было быть понятно любому советскому человеку, любому. Торопиться было некуда. Если монтажёр делал больше двух монтажных склеек за смену, он просто падал в обморок.
Я в монтажную забрёл первый раз потому что ждал папу, а он задерживался где – то. Ничего удивительного. Папа часто увлекался. Я был не единственным его сыном, у меня есть двое сводных братьев, но отец всегда говорил, что один дурак из трёх бывает только в сказках.
Он был со мной всегда. Может быть, разглядел во мне талант, которого так не хватало самому, а может быть, слово «любовь» наконец обрело для него смысл.
Если у меня и оставались сомнения на этот счёт.. Сначала в палатку ворвалась медсестра, которая меня бинтовала, она смотрела во все стороны и охала, потом проплыл в воздухе запах неземного одеколона, а потом на пороге возник он сам. Дмитрий Ильич Арсеньев.
В сером костюме с тонкими вертикальными полосками. В идеально начищенных ботинках – конечно, безо всякого лака. В рубашке, которая не знала жизни. Со своим идеальным пробором. Со своей невероятной улыбкой.
Мы не могли заглянуть друг другу в глаза, потому что между нами висела прикреплённая к крыше палатки лампочка. Но я видел, как он всплеснул руками. Опять.
- Нет. Вы только посмотрите! Я оставил его на неделю, только на одну неделю! И что же я вижу здесь? Ты едва ногу не потерял! Чего же стоят твои обещания?
- Папа, я..
- Всё знаю! Я всё знаю, сын. Ты, как и обычно, сделал всё по – своему. Ты убил всех фашистов, до которых сумел добраться, раскрыл их планы, взял в плен главного мерзавца и доставил его сюда.Тебе дадут орден, и правильно сделают. Я только что от командира дивизии, он всё мне рассказал. Прекрасный человек. И комиссар тоже.
- Это вряд ли, - несмело буркнул я.
- Что- вряд ли? Прекрасный, я тебе говорю. И давай не будем спорить. Может, твои подвиги и стали для кого – то сюрпризом, но не для меня, я всегда в тебя верил. Собирайся, я приехал за тобой.
- Ты же должен быть в Алма – Ате?
- Я ничего не должен, - отрезал он – Я убедил режиссёра, что монтаж у него –за гранью критики, без тебя эта картина не получится. Так что полетим туда вместе. И не смотри так на меня. Сделаешь доброе дело. Добраться до Гитлера на одной ноге у тебя всё равно не получится. Помогите ему, девушка.
Девушка помогла мне встать. Если бы я сейчас превратился вдруг в маршала, она вряд ли сделала это бережней. Отец – это магия. Я заметил усатого фельдшера в углу палатки, он стоял, открыв рот, и держал в руках мой флаг. Он почти уже высох.
- Вот, возьми, мальчонка. И ампул этих финских две штуки возьми, пригодятся тебе.
- Спасибо, - сказал я – Ещё икона у меня была. Не видел икону?
- А не было иконы у тебя! Вот флаг только был. А иконы как бог свят не было!
В подтвержденье своих слов фельдшер тряс усами, и отец дружески похлопал его по плечу.
- Странная фраза, конечно, но я вам верю. Мой сын, эээ, не религиозен.
- У него лёгкое ранение, я в отчёте написала! – вставила девушка, набравшись храбрости.
- А вам придётся ответить за свои слова, - заявил ей папа - Вот приказ, вы едете с нами. За героем нужно ухаживать, имейте это в виду. Вам понятно, надеюсь?
17.
Медсестру усадили на переднее сиденье, а мы с отцом уселись сзади. Вернее, уселся он, а я просто забился в угол, вытянув раненую ногу перед собой. Усатый фельдшер ткнул меня ещё раз своей волшебной финской коробочкой напоследок, так что боль уснула где – то далеко.
На коленях у меня лежал красный флаг.
- Название не поменяли? – спросил я – Оставили свинарку?
- Бывают вещи, которые просто нужно принять, - ответил папа.
Когда мы уже далеко отъехали, и можно было уже различить вдали огни Москвы, позади едва слышно начали стучать пушки.
Я был уверен, что комбриг не подведёт, разобьёт немцев на левом фланге, и не видать им победы, как своих ушей. Это – наша земля, а остальное- не ваше дело. Я засыпал, вот только этот третий человек. В старой шапке, в старом кафтане. С ясными, пронзительными, наполненными светом глазами. Он всё время смотрел на меня. Потом кивнул едва заметно.