Дети войны
(цикл ст-ий)
Мы пришли в этот мир накануне жестокой войны,
чёрной свастики тень стала тенью невиданных бедствий,
и уже от рожденья мы были с тобой не вольны,
а верней, лишены льгот и ласк, что положены детству.
Всё в стихах описать невозможно, не тот это жанр,
но семейные фото, – какие в них строгие лица!
В 45-ом казалось – потушен военный пожар,
да разруха и голод – от них ни уйти, ни укрыться.
И уже нас зовут с некой жалостью «Дети войны»,
и уже в нашу сторону тёплым как будто подуло.
Нам с тобой повезло, мы хоть вспомнить о прошлом вольны,
а скольких уже нет, их безжалостно время слизнуло.
И работать пришлось на износ, чтоб не сгинуть стране,
и бороться с недугом, и верить: я сильный, я буду!
Никогда не забуду, как шёл я по колкой стерне,
по холодной стерне, чтоб найти горстку зёрен, как чудо.
И вослед Ветеранам войны тают Дети войны,
и об этот сказать всё стесняются громко поэты:
мы гордились всегда нашей Родиной, были верны
ей всегда, и она, наконец-то, заметила это…
КОЖА ДА РЁБРА
Мне никуда уже, видно, не деться,
так и летать мне во снах дорогих;
дети, войною лишённые детства,
будут всегда уязвимей других.
Будут отзывчивы, искренни, добры,
будут деревья высаживать в сквер,
(мамины вздохи: «кожа да рёбра»,
хлебные карточки, тубдиспансер).
Город снесёт блиндажи и руины,
город воспрянет от моря до гор,
в этих работах я детские спины
вижу во снах дорогих до сих пор.
Я в них летаю, как в детстве летал я,
мне не забыть, как, разруху кляня,
мама одёжку простую латала
и рыбьим жиром поила меня.
Всё позади. Но печать лихолетий
нам не стереть в зыбких снах дорогих:
детства войною лишённые дети
будут всегда уязвимей других.
ВРЕМЯ НИЩИХ, КАЛЕК И СИРОТ
С неба падали хлопья холодные
на поля и хибары пустые,
мы голодные были, немодные,
непутёвые, строгие, злые.
И небритые фрицы пленённые,
от которых отрёкся их Бог,
копошились в карьере, как сонные,
в щебень камни дробя для дорог.
Почему-то лишь это из детства
и запомнил – сподобил Господь,
навсегда всенародные бедствия
в кровь вошли мою, душу и плоть.
И уже ни за что мне не вытравить
время нищих, калек и сирот.
Нувориши, по-честному, вы-то ведь
нас давно уж списали в расход?
Долго ж, Родина, долго скрывала ты
и таила всё чувство вины;
то ль очнулась, то ль тоже устала ты,
причисляя нас к «жертвам войны»…
ДЕТДОМ
Раздетый. То слякоть, то холод,
Подвал. Мы ютимся в углу.
И голод. Космический голод.
Наесться с тех пор не могу.
Что помню?.. Я палец слюнявил,
к муке прикасался – и в рот.
А друг мой, Ананиев Павел,
подался из детства на фронт.
Вернули. И снова бежал он.
Ругался вовсю военком.
Что помню?.. А помню я мало.
Отчётливо помню детдом.
Стоял трёхэтажный. Безмолвный.
И строгий, как ночью поля.
Мой друг сиротою был полным,
и, значит, неполным был я.
Я не был детдомовцем. Не был.
И верил сильнее всего,
что если обрушится небо,
то мама поднимет его.
И рушилось.… И поднимала…
И вдруг задохнусь на бегу:
– Ах, мама! Прости меня, мама!
Когда ж я тебе помогу?..
НА ЗАПЯСТЬЕ - ЯКОРЁК
Ноги в руки – и таков!
Феней щеголял отменно.
Не жалела тумаков
жизнь шпане послевоенной.
На запястье – якорёк.
Шик презренья в мине шалой.
За ограбленный ларёк
кореша «пошли по шпалам».
Безотцовщина. Разор.
Голодуха – зверь глумливый.
Справедливый приговор,
только жизнь – несправедлива.
Всё прошло, «как с яблонь дым».
Сгинул тот, воскреснул этот.
А меня родимый Крым
уподобил стать поэтом.
Я его воспел, как мог,
но грущу порою, ибо
«сколько пройдено дорог,
сколько сделано ошибок».
А всему виной – война.
Вовсе не считаясь с нами,
прокатилась, как волна,
пострашней любой цунами.
Ноги в руки – и таков!
Мамы нет - ночная смена.
Не жалела тумаков
жизнь шпане послевоенной
МЕЛА ПОЗЁМКА ЛИХО
Контуженый дебил,
подстриженный «под нолик»;
и кто его не бил
в послевоенной школе.
Жестокость детских душ
ему, как мне, знакома,
и терпкость диких груш,
и алычи оскома.
Рот вяжет мушмула,
Тарзан кричит с экрана.
Наветы и хула,
и нелюбовь, как рана.
Послевоенный быт.
Несытость…
- Что он плачет?..
Он больше всех был бит,
не могший дать нам сдачи.
Он умер в феврале.
Мела позёмка лихо.
Потом ушло калек
и нищих племя тихо.
Воспрянула страна
до темпов довоенных,
и отпустили на,
на все четыре – пленных.
Меня кидала жизнь,
как всех, полвека кряду,
и я кричал: - «Держись!» -
себе и тем, кто рядом.
За что, лишая сил,
полуночной порою,
контуженый дебил
стал сниться мне порою?..
О, ТРОФЕЙНЫЕ ФИЛЬМЫ…
Если все мы из детства, то детство моё – из войны:
порт, разбитый торпедой, остался в нём, видно, навечно;
в трюмах баржи затопленной были ловить мы вольны
вот такущих креветок сачками из марли аптечной.
На суровую нитку таскали с причалов бычков,
море щедро делилось своими живыми дарами,
а ещё мы спасали от местной шпаны морячков,
уводя их от взбучки, салаг, проходными дворами.
В гальке медных патронов и гильз от снарядов полно,
каждый шторм их на пляжи выбрасывал гневно и рьяно,
мы сдавали в утиль их и брали билеты в кино
и играли потом в Робин Гуда, индейцев, Тарзана.
О, трофейные фильмы, их магию мне не забыть,
может, это и было то самое нам дорогое:
безотцовщина, голод, ну что их сейчас ворошить,
мы не знали, подростки, что жизнь может быть и другою.
Поднималась страна из такого (дай силы!) дерьма,
так в работу впрягалась, что некогда и оглядеться,
а у нас во дворе созревали айва и хурма,
значит, были деньки, подсластившие горькое детство.
Это позже поймём, что его, нас лишила война,
что, живыми оставив, о скольких и скольких скосила;
и выносит на пляж мандаринные корки волна,
как патроны и медные гильзы тогда выносила…
РЖАВОЕ ЭХО
Таял снег в предгорьях Ялты,
цвёл кизил, искрился смех,
юмором своим пленял ты
в этот вечер тёплый всех.
И никто представить даже
ну не мог, - здесь нет вины,-
что ждала тебя на пляже
мина ржавая с войны.
Той взрывной волной контужен,
до сих пор всё маюсь я:
неужели был не нужен
ты в анналах бытия?
Искривлённой вбок антенны
тень ложилась на кусты,
где не добежали – те мы! –
шаг, чтоб эхом стать, как ты…
Сколько лет прошелестело,
проскрипело в тьме пустой,
но безжизненное тело
всё лежит на гальке той…