Моя бабушка встретила начало войны в минской тюрьме, куда попала по политическому обвинению. Когда Минск начали бомбить, заключенных вывели из тюрьмы и погнали в эвакуацию. Ослабших по дороге расстреливали. Бабушка спаслась от расстрела чисто случайно - она была так измучена, что на каком-то привале, перед отбором обреченных, заснула под подводой. В городке Червень Могилевской области оставшихся в живых заключенных загнали во двор тюрьмы – в камерах мест не было. Ночью Червень бомбила немецкая авиация. Охрана во время налета разбежалась. Заключенным сказали, что они свободны и могут идти куда хотят. Бабушка с группой «политических», которые считали, что с ними просто произошла чудовищная ошибка, дошла до Могилева – и там вступила в действующую армию. Это было 29 июня 1941 года.
Семья до 1942 года не знала, что она осталась жива. А она не знала, живы ли ее родные и ее дети. К тому времени, что она разыскала семью в эвакуации в Новосибирске, у моего деда уже была другая жена – офицерская вдова со своими двумя детьми. В 1944 г. бабушку признали ограниченно годной к службе по тяжелому ранению и поручили переформировать и возглавить госпиталь. Бабушка приехала в Новосибирск, забрала детей 8 и 6 лет, которые, естественно, ее не узнавали, забрала старика-отца – и приступила к заданию...
Эвакогоспиталь № 3519 был развернут в г. Заводоуковске (Тюменская обл.) на базе туберкулезного санатория. Бабушке предстояло перевезти его из тыла к фронту, на железнодорожную станцию Уша (д. Красное Молодечненского района Минской области). Был сформирован железнодорожный эшелон , куда погрузили всю материальную часть и медицинский персонал с семьями. В последний момент к эшелону присоединили вагон с уголовниками, направлявшимися на фронт, в штрафбат. Терять этим людям было нечего – это понимали все.
Бабушка пошла к уголовникам и объяснила, что если они, не дай Бог, что-то сотворят в поезде – расстреляет собственноручно, по законам военного времени. Они как-то сразу поверили и прониклись. Тем более – пистолет у нее всегда был при себе. И на самом деле, в поезде не безобразничали. Но вот однажды на долгой стоянке на какой-то узловой станции они исхитрились ограбить дом начальника станции. Среди прочего украли швейную машинку и козу. Начальник станции со старушкой-тещей догнали эшелон на дрезине на следующей станции. Найти швейную машинку проблемы не составило – уголовники привязали ее к своему последнему вагону, она тащилась за поездом своим ходом. А вот козу никак не находили. Прирезать ее и съесть по времени как бы не должны были успеть... Уголовников выгнали из вагона и построили. Старушка-теща начальника станции шла вдоль строя, заливалась слезами и в голос причитала: «Манька, Манька моя........» И вдруг из рядов штрафников раздалось жизнерадостное «Ме-е-е-е»: козу, оказывается, одели в шинель и пилотку, поставили в строй на задние ноги, и двое уголовников держали ее с боков...
Эшелон шел на место назначения через Минск. Мама рассказывала – они, дети, залезали на оставшийся от памятника Ленину постамент - и сколько видел глаз, вокруг были одни развалины. Бабушка пошла к тому месту, где до войны стоял ее дом. О том, что дом разбомбили в первый же день войны, ей сказали еще в 1941-м случайно встреченные знакомые. На руинах дома в шинели, с рюкзаком за плечами стояла и плакала бабушкина младшая сестра Дора, тоже военврач, комиссованная по беременности. Бабушка забрала ее в эшелон. 17 февраля 1945 года тетя Дора родила дочь, а 11 мая 1945 года в Праге от шальной пули погиб ее муж, с которым они от Бреста прошли почти всю войну...
Госпиталь развернули в деревне Красное, под Молодечно. У нас в семье все произносили «КраснОе» - видимо, по-польски: между мировыми войнами Красное относилось к Виленскому уезду и принадлежало Польше. Вокруг госпиталя были леса, в лесах – мины, снаряды, патроны . В госпитале – табун детей, практически без присмотра. Как-то они, сговорившись, собрали в лесу целую гору боеприпасов, спрятались в лесном блиндаже и подорвали всю эту гору. Взрыв был такой силы, что в госпитале повылетали все окна. Когда взрослые пришли в себя от первого шока, вдруг обнаружили, что на территории госпиталя НЕТ НИ ОДНОГО РЕБЕНКА. Матери начали голосить. Под этот страшный крик из леса появились дети – всем отрядом, целые и невредимые, очень довольные. Бабушка отдала приказ запереть их всех, в том числе и своих, на сутки в подвале с крысами. Ее отец, мой прадед, всю ночь ползал на коленях у подвального окна, звал детей по именам , кричал им: «Дети, не спите, иначе вас съедят крысы».
Среди мин, оставленных немцами, были и мины-обманки, замаскированные под детские игрушки. На такой мине подорвался деревенский пастушок лет 9. Спасти его в условиях госпиталя было невозможно , транспортировать в таком состоянии тоже было невозможно, видеть все это – тоже невозможно. И тем не менее бабушка собрала всех детей госпиталя – и заставила смотреть, как он умирает. Ради сохранения их же собственных жизней. Чтобы знали. Чтобы понимали. Чтобы помнили.
Кроме этого, моя мама на всю жизнь запомнила, как контуженный комиссар госпиталя зверски избил свою беременную жену, и она кричала у себя в комнате. Кроме детей, в здании, где жили медработники, никого не было – все работали. Дети вбежали в комнату, из которой доносился крик, и молча смотрели, как женщина корчится на полу в преждевременных родах – пока не прибежал кто-то из взрослых...
В госпиталь, естественно, обращались и жители деревни. Как-то рассказали про деревенскую старуху, детей которой немцы убили за связь с партизанами, а хату сожгли . И она с малолетники внуками ютилась в землянке. Соседи помогали, чем могли, но могли они немного – в деревне остались только женщины, дети и старики. Бабушка выделила команду выздоравливающих, они сложили домик. В благодарность деревенские пришли в госпиталь целой делегацией и принесли бабушке старинную хрустальную вазу, «экспроприированную» кем-то из них в смутное предвоенное время в покинутой помещичьей усадьбе. Эта ваза хранится у меня как напоминание о превратностях человеческой судьбы...
Подписания Акта о капитуляции ждали в начале мая 1945 года со дня на день. Дежурили у радиоприемника. Сообщение по радио прозвучало ночью. Все – и медработники, и больные – выскочили на улицу, начали на радостях кричать и стрелять . Крики и стрельбу услышали в деревне. И решили, что на госпиталь напали из леса. В разгар всеобщего ликования во двор госпиталя вбежала толпа деревенских – в исподнем, с колами и вилами, госпиталь боронить. Дальше, естественно, были слезы радости, всеобщая эйфория и братание...
В День Победы вся наша когда-то большая семья собиралась за праздничным столом. За столом всегда пели военные и белорусские народные песни. А еще, пока бабушка была жива, в этот день мы ездили в Белоруссию: к Кургану Славы, в Хатынь, в Брест...
75 лет для истории – не так уж много. Особенно когда читаешь в новостях, что в Вильнюсе, прямо в центре города, при строительстве обнаружили очередную авиабомбу. Или когда знакомая из Минска рассказывает, что в турпоходе ночью неудачно поставили палатку: утром оказалось, что палатка стоит прямо на краю траншеи («Ты же знаешь – у нас в Белоруссии все леса в траншеях, оставшихся с войны»).
А вот в середине 90-х мой ребенок, вернувшись из школы в День победы, рассказал, что на вопрос учительницы: «Дети, а вы знаете, какой сегодня день?» из всего класса смог ответить только он один... Я рассказала об этом маминой подруге. Она вздохнула и спросила: «А может, это хорошо, что дети не знают, что такое война?»