3. Променад. И первые видения
Вообще говоря, сделаем краткое, а может, даже и длинное, как получится, отступление…
Венечка, Вениамин Иванович Голубь, отставной художник управления ЖКХ, любил иногда прогуляться по Орловскому, как бы это сказать, то ли проспекту, то ли бульвару, то бишь по улице Ленина, Болховской бывшей, этаким фертом, лучше даж, франтом, привлекая к себе внимание разного люда, собственно тружеников искусства, с утра уже высыпавших на улицу и маячивших там-сям у порогов вдоль улицы, по всему её спуску, начиная от губернской площади и кончая Александровским мостом, ну, точно таким, как в Париже, как и в Орле, Александровским.
Стоит заметить, Вениамин Иванович даже если только мысленно приближался к мосту, как уже становился взволнованным. Сердце у Вениамина Ивановича сладко сжималось, - когда-то он сам там, не здесь, а в Париже, бродяжничая по Европам, стоял там, над Сеной, на Александровском, вместе с Анечкой, обнимая её за талию. Немного даже переклоняясь спиной через перила, Аня подставляла ему губы, и Венечка ловил их вместе с летевшими из под косынки золотыми её волосами, падающими ей на губы и развевающимися над золотыми орлами России – там, снаружи, за аркой, сбоку пролёта моста.
Обычно, как всегда это бывало, едва выйдя из подъезда и промахнув двор, Веня вступал под арку дома, параллельного своему, арку, которая выводила его прямо к художественному салону, то есть прямо к проспекту. Там сбоку высоких дверей с ползущей вверх по углу изящной гирляндой из медных цветов, орфических струн и даже ксиллофонических палочек, под ажурным навесом, под кованной его сенью, стояла одна фигура, как изваяние, печальное, под шалями на плечах, проеденными молью, с откинутой от лица на сторону вуалью. Веня уже и не мыслил Орловского проспекта без измученной сей фигуры, без высокой благородной флейтистки с изможденным и длинным лицом, напоминающем лицо, гм, лошади, или, скажем так, Ибиса (с мордой собаки) на египетских фресках, и в руках с дудочкой. Вениамин Иванович с другой стороны улицы немножечко слушал её и умилялся божественной музычке. Если бывал пьяненьким, клал ей копеечку в шляпку, рублёв до пятидесяти, трезвым не клал, берег всё же копеечку. Копеечка к копеечке, глядишь, и машина будет Манечке.
И всё же, случалось, что-то точило изнутри Венечку.
То есть, в связи с флейтисткой…
Как-то хотелось устроить Венечке эту не пристроенную, неприкаянную и окаянную жизнь. Конечно, может быть, энтой «лошади» (с головой собаки, то ли крокодила, уточнял про себя Венечка) просто нравилось быть на публике. Однако ж смущала шляпка с денежкой… И энто её, пущай и поношенное, и всё ж какое-то даж бесстыдное благородство, сквозившее ну прям из каждой складочки, из каждой поры её академического платья (академического в чем-то, и однако ж - безусловно, как полагал Веня).
Словом, Веня ещё немножко задерживался.
Мысленно, только мысленно, Веня доставал из штанов карандаш.
Не по картону, прям по воздуху, наспех, с великой поспешностью даж и тем не менее с молниеносной точностью вызревшего в сердце замысла чертил он по воздуху некие контуры и, приопуская их книзу, как бы клал ей в шляпку золотые червонцы, царские; подкатывал поднос к ней, как в ресторанах, сверкающий, с шампанским (в ведёрке со льдом, кусками наколотым, местами ж сыпучим); к ведёрку с шампанским рисовал тарелку, настоко тонкую, что светящуюся, из фарфору, с чёрным светящимся же виноградом; к сему добавлял другую тарелку, погрубее, фаянсовую, полную снедью, с целой горою котлет, поскоку, конечно, «лошадь» голодная. Потом – шоколад, в хрустящей обертке, - ломать и бросать в фужеры с шампанским. М-да. Девицам, им ндравится, - кусочки туды-сюды, вверх-вниз плавают, завлекательно очень. Поверху, над головою флейтистки, пускал ангелов с луками и стрелами. Пущай жалят. Можа, влюбится в кого, хучь и в Веню, любовь окрыляет человека, любую даж даму, даж в солидном возрасте, бывает… С любовью в сердце как-то оно, конечно, не так, что совсем помогает, но всё ж таки как-то оно полегче жить…
Уже отходя, Веня оглядывался. И, господи боже мой, случалось, глазам собственным не верил. Не верил, однако же тихо радовался. Манкируя чё-т шампанским, «лошадь» быстро и жадно ела, сметая с тарелки одну за другою всю гору котлет. Должно быть, сильно оголодала, заключал для себя Веня.
Словом. И Далее.
Насладившись музыкой, тихой и светлой, как светлое христово воскресение, прибавим, ещё и колдовской, как смех русалки в майскую ночь, как полевые бубенчики за окном несущейся в поле по дороге кареты с невестой, увозимой из церкви женихом, так вот, далее Венечка переходил от салона несколько ниже, от волшебства к реалиям, так сказать, на пятачок, под клумбы с наивными глазастыми фиалками, у кинотеатра «Победа», на месте снесенной некогда Георгиевской церкви, к брянским заезжим бродячим музыкантам, чуть свет уже выползавшим из подворотен на улицу с подпухшими и потухшими от недосыпа сивушными лицами (что, поделаешь, дань искусству), и угощал братию взятыми так, чтобы про запас, папиросками.
Надо сказать, Веня до сих пор курил советские папироски и на дух не переносил сигарет В крайнем случае, когда исчезал «Беломор» в киосках, пользовался табачком, с грядки…
Откроем секрет. Веня выращивал табачок дома, у себя на балконе, отменно даже застекленном (от холодов) и с некоторым подогревом, хм… Между нами – Венечка поворовывал электричество, вставляя в провод иголку… Но строго между нами… А то упрячут в тюрьму Венечку… До времени… До естественного, как бы это сказать, феерического и страшного своего финала, который ещё ждет впереди Вениамина Ивановича… И, может быть, даже так, что нас всех…
Два-три куста в сиреневых с синеньким - пахучих соцветиях -вымахивали у Венечки аккурат к осени.
Веня тогда настежь распахивал окна, и табак заволакивал двор и даже окрестности, будто дымом.
Табачок накрывал весь город усладительным преприятным запахом, заставляющим останавливаться мужиков в недоумении и, паче того, замедлять движение баб, извините, жён орловских, облечённых в солнце, красивше которых нет, даже в целом мире, - кто-кто, а Венечка знал толк в женских формах и прелестях, прелести премного умножались при окуриваниях, даже не ладаном, табачком, ибо табак так обвевал их, так усладительно, столь убедительно, что они останавливались и распускали – прям на ветру, посередь улицы, по целому городу и надо всем им золотые их волосы.
Будто Анечка над Парижем. Будто Богородица над Орлом так раскидывала покрывала, воздушные и нетканые… Никому от Вениного табака не было спасу. Даже Евангелина Иоанновна, и та, бывало, скрученной Венею папироскою баловалась.
Бутылочки же Веня принципиально с собою не брал, хотя и жалел братию, - однако же неприлично, да и нельзя с утра напиваться. Если не до вечера, то хотя бы до полудня нужно ждать, и с полудня, значица, с исполненным чувством долга, то есть в полном соответствии с академической наукой, с лёгким таким сердцем – ну, напиваться…
Профессор Углов и тот так советует. И Ане всегда так советует Веня. Даже настаивает на неприятии до самого полудня… И Анечка, даже она, случается, слушается Венечку. Пропадёт без Венечки Анечка. Места ж живого в голове у ней нет. Не голова у Евангелины Иоанновны – кладбище. То есть нейронов. Так говорит профессор Углов. Ибо нейроны, иначе говоря, нервные клетки, они загибаются от алкоголя, обыкновенно - мрут. За один раз только – компаниями, семьями, целыми миллионами, а то и миллиардами, смотря сколько на грудь примешь. От одной только пьянки… Ну и до другой, значица. Сколько ж у самого Вени их было? Пьянок то есть. Много. И вот, значит, Веня посчитал.
Ежели поставить клеткам, то есть каждой мёртвой Вениной клетке – по памятнику, а нельзя же так, чтобы обижать какую, - Веня умножал мильоны ( миллиардами умножать не решался) собственных клеток, вымерших только в одной голове Вениной, на сотни, нет, на тысячи пьянок (и то, прикидывал Веня, мало, потому что их было бессчётно), прикидывал и ужасался, - даже тогда можно утыкать монументами не только Орёл, Россию, но и целую, всю землю! – не без некоторой гордости заключал Венечка (ибо высокая мысль была у Вени). Получалось бессчетно памятников! Вона какой человек Венечка! Веня всплакивал – жалко всё ж было Орёл. Этакая тьма памятников. Ни домов, ни кафе – негде будет даж поселиться, чтоб жить, даж приткнуться, то есть присесть, чтобы выпить. Токо одни памятники – с севера на юг, с востока на запад, вообще, по кругу, а также вдоль и поперёк, ну и обратно, значица… Занятно-с… Венечку пучило, распирало от высоких и печальных мыслей. Можно заселить Вселенную. И не одну. Потому что вселенных много, несть числа, как утверждает сэр Ричард Пенроуз (есть такой английский математик и мыслитель, провидец, Венечка зачитывался его трактатами, это кстати). Но вот такая, значица, у Венечки голова, что на целый континуум хватит. Стоит надеяться, во всяком случае, что достанет и монументам (травленного и погибшего разума), всем памятникам хватит во Вселенной места. Тем паче, ежели они распределяться по целой куче Вселенных.
- Наше Вам!
- И Вам… - Вениамин Иванович в смущении теребил бородку, приподнимал берет, изрядно потрепанный, - наше… - и кланялся очередному прохожему, который приветствовал Вениамина Ивановича. Вениамин Иванович никак не умел привыкнуть к тому, что он знаменит. Ну уж определено, что здесь, на Бродвее. Орловском-то. А Орёл – пуп. Как мы уже сказали. Всея земли русской. Значит, пуп мира. Вениамин Иванович – пуп пупа. Центр Вселенной, да.
Правда, случалось, что отбоя от прогуливающихся по Арбату у Вени не было. Как от мух. Всяк хотел послушать Веню, приобщиться, так сказать, к культуре его мысли. Тут главное – масштаб. Глубина мысли и высота духа, полёт вениамино-ивановичей мысли. Сопряжение с общечеловеческой и даже вселенской мыслью, ибо и её нус (ум) Вениамина Ивановича проницал. Вениамин Иванович читал в провалах меж звездами. Проглядывал тайные знаки равно в египетской и иершалаимской тьме, выуживая их оттудова. И как-то так просто (мудрец!) увязывал с учением Канта о человеческом разуме, с фиалками на клумбе ( при этом он зачем-то поглядывал на дам и говорил о расцветке французских шляпок, которые носят мадемуазель в Париже, как же, бывал там) и, наконец, глаголел о погибших нейронах в его голове, в мозгу то есть. И, правда, даже дамы заслушивались. Плакали. Вышибал таки даже из них Вениамин Иванович слезу. То есть, такой был Вениамин Иванович весь из себя трогательный, тонкий льстец, потайный, завуалированный, проказник, обольститель не только умов, женских, или там сердец, но даже угодий их, - груди у дам, когда Веничка говорил, выпячивались, как-то сами собой, губы же тянулись к нему, складываясь в трубочку, для поцелуя… И да, Вениамин Иванович, случалось, срывал поцелуи. Будто бы целомудренные… Но тут ведь как знать… Тут всё покрыто туманом. Да, Вениамина Ивановича прямо на улице целовали! И что же вы думаете, господа, случалось, - взасос… Знамо дело, в душе, внутри там у себя, Вениамин Иванович был - сладострастник, о, это само собой, и даже, впрочем, снаружи. Сладострастие его различалось даже в звуках, произносимых им. Стояло в воздухе. Как табак. Дамы-с дышали им. То есть в то время, как Вениамин Иванович завлекал их и заволакивал звуками, умел он. В самом деле, одно ведь дело – табак, которым он окуривал барышень. Другое всё ж – мифология!
Вениамин Иванович прям таки сыпал античными именами. При бабах, конечно, мужскими. Понятие имел. На чё бабам – женские… Вообще же…
Господа, Вениамин Иванович, не так, чтобы так, Вениамин Иванович был поклонник – богинь, тайный… Дриад, нимф, ор и харит. Случайно ли, что первым в списке обожаемых им творцов – чьё бы вы думали было имя? Ну конечно, - имя Сандро Боттиччели. И его Весны. Вечной! Рrimavera!! Потому в петлицу пиджака (или комбинезона) Вениамин Иванович всегда втыкал - ветку оливы, цветок примулы или цветок – табака. Нужно сказать, даже зимой цвёл табак у Вениамина Ивановича в окошке – его было хорошо видно, снизу двора, как стоит он за оконною рамой, - над двором, над снегами. Хоть бы что. Хоть бы хны.
Вообще же, сказывали, будто Вениамин Иванович посещал не один Париж. По пути, дав крюк, будто бы заскакивал в Грецию. И, якобы он, Вениамин Иванович, там, на пару с Орфеем, спускался в Аид, тайно от Евангелины Иоанновны, то есть оттого, что хотел поднять оттуда одну зазнобу, первую, юную, незабвенную любовь свою, то есть Вениамина Ивановичеву (была, была у него такая, до Евангелины Иоанновны, умерла, но только одна, после Евангелины Иоанновны у Вениамина Ивановича никого не было, так страстно любил Вениамин Иванович Евангелину Иоанновну, и просто некому было больше умирать, - посему мы заключаем: Венечка только один раз спускался в Аид). Уф! Как ему там голову, имею в виду, в Аиде, бабы не оторвали, как оторвали Орфею, эти средиземноморские фурии…
Прогуливаясь по бульвару, Вениамин Иванович всегда, будто бы ненароком, случайно – но нет же, не зря, не случайно, брал да и трогал зачем-то руками шею, то есть прохаживаясь между парами. На месте ль сидит… Голова то есть. Для вида же, чтоб не угадали, поправлял бабочку. И убеждался – не оторвали-с…
Вообще Вениамин Иванович непременно, если выходил, то бывал при бабочке. Галстуха не носил. Душит. Давит. Будто петлю сам на себя накидываешь. Будто выходишь повеситься. Манечка говорит, приидет день, все, которые при галстухах, все разом и в один день – на крюках по кабинетам повесятся, то есть удавятся. Не приведи господи, как исполнится по сказанному Манечкой… Ибо Манечка далёко видит… Предчувствует… Не зря Манечка читает Бакунина и - апокалипсис… Напророчит Манечка, вздрагивает Вениамин Иванович.
- Здрасте! Наше вам!
Нет, правда, как ещё издалёка замечают Венечку. Венечка, чтобы лучше видели, то есть идя навстречу своим почитателям, также и в свою очередь, носит ярчайший комбинезон, чтобы ещё лучше видели, чего же приглядываться, на глаза наводить порчу, для чего искать Венечку, вот он – весь на виду, как маяк в тёмную ночь в море, как горшок на заборе у радивой хозяйки, значица…
Да, господа!
На Венечке не так, чтобы так, на Венечке отменнейший костюм - комбинезон, - от Версаче (так, во всяком случае, утверждает сам Вениамин Иванович). Оух!.. Фьюить! Тин-тин, дра-та-та! Померанчевые куски, быдто солнце, на ослепительной синьке… Горят! Переливаются! Светятся!
Прохожие падают.
Ну те, которые из других городов.
Все едут, чтоб поглазеть на Вениамина Ивановича. Наслышаны-с.
И всё равно грохаются.
Наземь.
Головой о булыжники.
С того, значица, на бульваре – скорая помощь, круглосуточно, чтобы отхаживать…
По честному… Венечка – ходячая иллюминация города (ужасная экономия электричеству), и не какой-то там, тмутаракани, - Орла, значица, града. В ентом, нет, в следующем, через год, да кады б и каждый год, - 450 будет граду, да ищё с лих… м, если считать до конца года, по декабрь, значица…
На штанах у Вени, то есть снизу штанов – кисточки. Штаны - с разводами. Разводы – с разрезом, кисточки – с бахромой. В бахроме семь цветов радуги. Штаны с напуском. Эй-е-ей! Веня, будто вьюгой цветной, метёт по бульвару штанами. Мятётся душа у Вениамина Ивановича! Весне радуется, черёмухе, одуванчикам. Раздуваются ноздри у Вениамина Ивановича от сумасшедших запахов.
Да вправду, как тут с ума не сойти! От стольких-то радостей. Как там Евангелина Иоанновна, ёжится Венечка.
Ну и, напоследок, скажем ещё, немножечко, совсем, чуточку, о гардеробе Венечкином, - не можно же не сказать… О Веничкиных-то карманах. Да. Фьюить! Тра-та-та! Едрёна его вошь! И ищё за ногу! Такой вот антаблемент! Такие балясины! Не фунт, господа, изюма! Такая цветистая речь у Венечки! Цветистее и наряднее только мысли у Вени. И – может, карманы…