Одновременно с каким-то воплем или свистом я оказалась в незнакомом помещении. Дверь за спиной захлопнулась, как бы отсекая от света и звуков, оставляя в полной тишине и темноте. Я замерла, и, чувствуя себя зажатой между дверью и пугающей темнотой, стала напряженно вглядываться, а приглядевшись, поняла, что здесь не так уж темно и не совсем тихо. В тусклом, еле заметном свечении нескольких редких неярких лампочек под потолком, с трудом пробивавшимся через толщу густого воздуха, можно было разглядеть бетонный пол, стены, а вдоль стен двухъярусные шконки.
- Проходи, доча, не стыдись, - из полутьмы "проявилась" и подошла ко мне, шаркая по бетонному полу, невысокая коренастая женщина с круглым лицом. Одета она была во всё серое: серый платок, завязанный под подбородком, серая рубашка, а может платье, поверх которого надет тёмно-серый, почти чёрный передник. – Я – Баба Нюра, присматриваю тут за всем, - представилась она, одновременно вытирая о фартук красные, как будто распаренные после стирки руки. – Иди, давай, выбирай себе место, перекличка еще только через три дня, успеешь обвыкнуться.
И я пошла вглубь барака, вдоль деревянных, грубо сбитых двухъярусных кроватей. Почти на всех обитали женщины разного возраста: кто-то расправлял постель, некоторые лежали лицом к стене или глядя в потолок. И всё это как-то буднично и отрешенно. Моё появление никого не удивило, кто-то коротко взглянул, не более того.
Захотелось спросить, что происходит, где я и что они тут все делают, и для чего мы все здесь. Но мой порыв, как и шаги, мгновенно растворились в этой странной безнадёжной тишине. Никто ни с кем не разговаривал. И это выглядело как соглашение, как молчаливый уговор. Как будто все слова уже сказаны там, за стенами этого помещения.
Страха не было, как, впрочем, и остальных чувств, только ощущение полной безысходности, будто всё страшное уже произошло и хуже уже не будет.
Три дня в бараке прошли как во сне, было тихо, только иногда, ночью, слышались сдавленные рыдания, но никто никого не успокаивал. Уговор. Еду, которую привозили в барак почти не ели – она оказалась совершенно безвкусная, и Баба Нюра, собирая почти нетронутые тарелки, кряхтела и приговаривала «ох, девки-девоньки», выкатывала тележки за дверь.
На четвёртый день, ранним утром, нас разбудил лязг открываемых ставней: в барак хлынул холодный серый дневной свет и все мы, щуря глаза, почти на ощупь, стали пробираться к выходу. Снаружи угадывалось оживление, откуда-то доносились зычные выкрики «по четыре становись!», и, выйдя на свет и кое-как приткнувшись в очередную четвёрку, я осмотрелась. Мы стояли на огромном плацу, окруженном множеством таких же бараков, как наш. Все одеты в одинаковые серые робы-плащи из мешковины, у всех на головах платки из того же материала. Лица у большинства странные, как будто закрытые, с выражением сосредоточенной отрешенности и покорности одновременно, головы слегка опущены, вгляд вниз. Мне почему-то очень захотелось увидеть хоть одно «не такое» лицо, я завертела головой и стала вглядываться. И увидела, - в колонне возле другого барака. Она тоже растеряно озиралась по сторонам, но когда повернулась в мою сторону, не узнала меня.
- Мама? - у меня сбилось дыхание, - Мама! Мамочка!! – закричала я каким-то не своим, тонким голосом и тут же получила тычок в бок.
- Тихо ты, - прошипела за моей спиной баба Нюра.
- Что она здесь делает? – похолодевшими от ужаса губами прошептала я.
- То же, что и ты, - усмехнулась Баба Нюра, - все вы здесь обоюдоосУжденные, чалитесь. Ша, перекличка началась,– бросила она и пошла править строй.
Я ничего не понимала. С тем, что сюда попала, я смирилась, но мама? Как же она это выдержит? Как она вообще здесь сможет выжить? И, тут меня захлестнул ужас, что если мама здесь, то с кем и где тогда дочка?!
Эти и ещё миллион вопросов, закрутились, ускоряясь в паническом вихре, всё поплыло перед глазами, голоса отдалялись и доносились как из-под воды.
- Осуждала за чёрствость и невнимание, осуждена за навязчивость и гиперопеку! – неожиданно громко отрапортовала рядом стоящая со мной женщина и в тот же момент я потеряла сознание.
Очнулась от холода, в каком-то светлом помещении с белыми стенами. Лазарет. Рядом со мной сидела всё та же Баба Нюра, и, слегка покачиваясь что-то очень тихо напевала.
- Очухалась, - заметила она. – Что, силёнок маловато оказалось?
- Баба Нюра, как же это? Что же это такое? – выдохнула я.
- Это жизнь такая. Не понимаешь? Э-эх.. непонятливые все какие пошли, всем объяснять надо. Ладно. Вот мамка твоя на бабушку жаловалась? Горевала, что мало любили?
Я кивнула.
- Ну вот. А ты мамкой-то своей довольна? Любви, заботы, понимания хватало тебе?
Я помотала головой.
- То-то же, вот вы обе сюда и загремели.
- А бабушка?
- Бабушка? Помню её, помню. Тоже на мать свою обиду держала, так и не простила.
- А (я назвала имя подруги) тоже здесь?
- Нету её, она одна своей мамашей недовольна, а на неё саму еще никто из детей не жаловался.
- А ты из-за чего здесь?
- А я, считай, по доброй воле. Мать свою не помню, детдомовская я. Но хорошие матери детей не бросают, так ведь? А мои детки все умерли, слабенькие были, не хватило моего здоровья на них. Вот сама я себя осудила и сюда определила, так-то.
- А я, как же я-то?
- Что как? Ты, наверное, думала, что все материны ошибки разберёшь, запишешь и всё? И точно не будешь делать, как она. С тобой не считались, делали по-своему, а ты свою дочку будешь спрашивать и пожелания выполнять? Тебя учиться заставляли, а ты не такая, ты ни к чему принуждать не будешь, да? Тебя не любили, а ты свою в любви утопишь, так? Всё учла? Помогло тебе?
Голос Бабы Нюры становился всё громче, лицо всё ближе, последние слова она кричала, схватив меня за воротник робы, и трясла всё сильней с каждым новым выкриком:
- Понимает тебя дочка твоя? Ценит? Уважает? А здесь почему оказалась? Вспоминай! – кричала Баба Нюра, продолжая меня трясти.
И я вспомнила. Нашу последнюю ссору, как мы кричали друг на друга, её «ненавижу», свои слёзы…всё опять закружилось в странном вихре из слов и чувств, затягивающем в темноту.
- Маааам? – растерянная и смущённая, дочь не решалась зайти в мою комнату, - мамочка, прости меня, я не хотела, чтобы так…я очень тебя люблю, - всхлипывая, подбежала к моей кровати. Мы обнялись, ещё немножко всплакнули, и она с чистой совестью убежала гулять.
Какая у меня уютная комната и вид из окна прекрасный – свежая весенняя зелень верхушек деревьев и голубое с оранжевым закатное небо, - я поёжилась, вспомнив страшную тишину барака и робу из мешковины.
Вдруг захотелось позвонить маме, рассказать про страшный сон, про переживания, про… Про что? Мне стало горько и смешно - я знала, что услышу в ответ, или, чтобы не слышать, буду комкать и придумывать то, чего не было. Что же делать? Простить и забыть? Не получается. Простить и принять? Понять? Мне стало жалко всех: себя, маму, бабушку, дочку. Нелёгкие судьбы, трудные ошибки. Такая непростая штука жизнь.
Может, в той книге, которую я начала читать сразу после ссоры, есть ответ? Наверняка есть, раз я с ней даже в бараке из своего сна не расставалась. Точно помню, как прижимала её к себе, когда между шконками шла. Где же она? На тумбочке нет. Может под подушкой? Тоже нет. Наверное, упала под кровать. Я перерыла всю комнату, посмотрела в гостиной, на кухне, в коридоре, в сумке.
Книги не было.