I
Маленькие города легко прочувствовать в местных барах, где все делятся сплетнями и историями. Это был не первый город, в котором я искал последнюю часть заказа, я складывал и перебирал возможности и события в голове. Я не знал, верны ли мои расчеты, город казался чересчур милым, я изменил привычке и решил задержаться на неделю-другую. Сообщив об этом начальству, я выбрал отель с уютным баром, в котором старый бармен на инвалидной коляске разъезжал за стойкой, где бутылки стояли на уровне его глаз, и спуск из-за нее был плавной горкой. Артур повредил позвоночник, когда разгружал ящики с алкоголем несколько лет назад, и хозяин отеля переоборудовал бар под любимого всеми бармена. Я каждый день спускался туда из своей комнаты и слушал.
В сочельник в баре было немноголюдно. Редкие гости заходили погреться с улицы, пропустить стаканчик-другой горячительного, послушать истории старого Артура и разойтись по домам, завсегдатаи сидели на насиженных годами местах и вели неторопливые беседы. Канун праздника отличился хорошей, крепкой погодой и улыбками.
-Кэт! Можно тебя пригласить.
-Куда ты хочешь меня пригласить в такой холод? В библиотеку?
-Можно, конечно, пройти и в библиотеку, ты увидишь хранилище. Высотой во-о-от такое, - распаленный алкоголем посетитель показал на соседний дом, верхний этаж которого не был виден из окна бара.
Кэт сегодня была единственной официанткой в баре отеля, я узнал, что она выходит на работу и сверхурочно, и в праздники, когда все сидят за столами со своими семьями, и лишь одиночки напиваются в баре, пытаясь создать иллюзию присутствия. Я впервые увидел её сине-серые глаза в день приезда, тогда я и понял, что задержусь, чтобы разузнать о ней побольше.
Кэт подошла к стойке и сказала:
- Артур, два "Олд Фэшена" и один "Сауэр" на четвертый. Да плесни ка мне вина, сегодня праздник, в конце концов.
- Как сынишка, Кэт?
- Посиди с нами, Кэт, - каждый раз, когда она подходила к стойке постоянные посетители шутливо к ней обращались, на мгновения отвлекаясь от бесед, мыслей и своих стаканов.
Девушка пропускала эти замечания мимо ушей, отмахиваясь улыбкой или встречными вопросами. Каждый раз в её глазах мелькала искорка не то печали, не то легкого хмеля, так, что волосы, неизменно стянутые в хвост на затылке будто нарочно подскакивали.
Сегодня беседа за стойкой становилась все оживленнее, я специально завел ее туда, где мог услышать ответ.
- Этими детьми управляли, они делали, что им велят.
- Я слышал их кормили маленькими камешками, соединениями углерода, что ли.
- Я работал в одном из научных лагерей, участвовал в опытах с углеродом, я видел многое своими глазами! Это были не дети, они зверски расстреливали своих матерей и отцов, - на этих словах ожидавшая заказа Кэт стиснула кулаки. - Выбор делали они сами, никакими химическими воздействиями не заставить делать такое. Я знаю, что ни один из них не чувствовал страха, и что ни один из них, к счастью, не выжил, - мужчина с пышными седыми усами раскраснелся от выпитого и от избытка невнятной застарелой злобы сказал то, что я хотел услышать, то что подводило к концу моей миссии. - Мы были виноваты только в том, что вообще искали таких детей.
- Но ведь мы выиграли благодаря эти детям, - бросил я, исподтишка наблюдая за официанткой.
- Война была в самом разгаре, когда дети перестали шутить друг с другом и смеяться в лицо страхам, - задумчиво и отвлеченно пробормотала Кэт себе под нос, но я услышал её.
Я отправил сообщение, что всё произойдёт сегодня. Я засунул руку в карман и в множественный раз ощупал футляр.
- Будет вам, ребята! Я совсем не хочу ничего об этом слышать в своем баре. Сейчас мирное время, так что давайте лучше выпьем и пойдем по домам. За мой счет в честь праздника. Кэт, раздай всем, - Артур поставил в ряд несколько рюмок и одним ловким, доведённым до автоматизма, движением наполнил каждую из них.
II
Говорят, если хорошо вести себя целый год, то под Рождество получаешь исполнение самого заветного желания. Мир видится обновленным, непорочным, правдивым. Чистота этого праздника не столько в религии, а в сиянии веры друг в друга, в человечность, в ценности, принятые в обществе этой местности.
Город выглядел как на открытке: снег тонким слоем рассыпался на крышах домов, чисто выметенные тротуары, украшенные входные двери венками и иллюминацией, отсутствие аэропорта, несколько церквей, мелкие магазины, четыре школы; он пестрел праздником и дышал морозными узорами, уютом, даже пах горячим шоколадом с корицей и имбирным печеньем.
В окнах догорал свет, последние рождественские вечеринки с добрым хохотом, служебным флиртом, домашними хлопотами заканчивались. Подарки ждали под деревьями у каминов. Люди готовились ко сну и ждали. Ждали как и каждый год рождественского утра. Ждали чуда и шуршания открывающихся подарков. Улицы опустели, бары закрылись, чтобы заработать завтра с предновогодним рвением. Казалось, на Земле нет городка счастливее, тише, сказочнее.
Кэт помогла Артуру запереть бар и поспешила домой, где её нетерпеливо дожидалась приходящая няня, которую нужно было отпустить еще час назад. Она прошла пару улиц, тихо бормоча себе под нос какие-то слова. Когда Кэт пришла домой, Северин уже спал, она отпустила няню, отдав ей все чаевые за вечер и прошла в комнату сына. Там, по обыкновению, Кэт споткнулась об один из разбросанных по полу кубиков, пирамид или камней - любимые игрушки Северина. Она удивлялась, почему они ему так дороги, он никогда не играл с другими игрушками, даже спал в обнимку с пирамидкой. Тихо чертыхнувшись, она потерла ушибленный палец, с улыбкой взглянула на спящего мальчика и прошла в ванную. Через час она уже лежала в кровати и пыталась забыть разговор в баре. Город погрузился в сон.
III
В жилом доме, ближайшему к главной площади, внезапно загорелся свет.
Маленький мальчик стоял босиком у лестницы с распахнутыми глазами сине-серого цвета:
-Мама, ты куда? - его пальчики теребили поднятый с пола кубик.
Кэт не ответила, она взяла Северина за руку, отвела в комнату, уложила в кровать, прикоснулась материнским, но отчужденным поцелуем в лоб и быстрыми шагами вышла из дома.
Она не знала, что тянет её выйти в этот час на улицу, но её влекла туда какая-то сила, вырывающаяся из живота. Она оторопело шла с распущенными волосами без шапки, сердце разрывалось и не могло выпустить из памяти глаза сына, но она шла неуверенным быстрым шагом по площади, в центре которой стоял обелиск, привезенный каким-то купцом из Финикии.
Никто точно не помнил, когда он был привезен, но каждый знал, что обелиск обладает чудесными свойствами. Триста пятьдесят лет назад во время Большого Пожара город сгорел дотла, огонь уничтожил даже подвалы и расплавил подковы, отлетавшие с перепуганных лошадей. Тогда погибло три четвертых населения, не осталось ни одного здания или живого дерева но обелиск остался стоять в руинах торгового дома, где находился с тех времен, когда был привезен. Градоначальник повелел поставить его на улице, вокруг него построить фонтан, площадь, и восстановить город. Горожане почитали обелиск, но со временем, как это и бывает, бедствие стало историей, а она красивой городской легендой, которую рассказывают школьникам и туристам.
Женщину влекло встать рядом с этим обелиском, в голове Кэт крутились мысли, которые она всю жизнь отгоняла от себя, глушила, не давала им вырасти в законченное, обдуманное, существующее, а их скопилось много, они разом пытались вырваться, и шумели в ней, как все страшные сны, увиденные в одном.
Дойдя до обелиска, она вскинула голову и запела, точнее, завыла песню, мотив которой давно был ей известен, она тянула её, и песня летела вверх, разлеталась в стороны, билась, грубела, росла и расцветала. Кэт знала, что со всех дорог, ведущих к площади, идут люди туда, где она стоит, все жители города шли на площадь, влекомые её песней, не видя соседа, брата, друга, мать.
Словно в оцепенелом, но живом сне, они подходили и подходили, подходили с молчаливым недоумением. Ковыляли старики из дома престарелых, старый бармен катил на своей залитой вином коляске, вышагивали офицеры, раскачиваясь шли женщины из публичного дома, смиренно перебирая четки ступали монахи. Кэт продолжала петь, она шевелила губами и песня летала внутри нее и вокруг площади. Когда вся площадь заполнилась людьми, они разом начали что-то говорить. И у каждого была своя речь, угловатая, отрывистая, льющаяся, та, о которой думали годами или которую сейчас вырывали из недр своего существа. Рядом с Кэт мужчина, судя по всему, немой, стоял, раскачиваясь и обливаясь слезами, глядя в небо, мычал и разгрызал свой рот. Старуха справа без остановки, как заученную скороговорку, рассказывала историю за историей, и ее глаза излучали ужас перед собой. Вся площадь превратилась в исповедальню. Каждый человек высказывал или пытался то, что считал сокровенным, грешным, виновным. Кто-то кричал надрывно неизъяснимые звуки, молодой художник пытался в воздухе штриховать свои тайны. Молча поднятые к небу несколько тысяч глаз готовы были лопнуть от напряжения и сознания собственного порока. Шёпоты, вои, крики, стоны, дрожи были слышны и вились над площадью. Каждый хотел изменить свою жизнь, они разом увидели все свои недостатки и раскаивались в них здесь, на площади с обелиском. Они жаждали прощения, но никто не знал, у кого его ищет, кому открывает свои тайны, люди раскаивались, но хоровому раскаянию не дано достигнуть своей цели.
От каждого человека, его звука, движения отрывались почти невидимые тени и собирались в облако, которое с каждой секундой разрасталось, пока не превратилось в тучу, которая совсем скоро выгнулась в огромный иссиня-черный многогранник, огромный, он зловеще висел грузом над площадью. Казалось, что тяжелее него во всей Вселенной нет ни одного тела. Раздувшись до диаметра площади многогранник начал опускаться, пока одна из его граней не коснулась вершины обелиска, тогда он начал раскладываться и накрыл собой всю площадь замкнутым куполом. От людей продолжали отрываться тени, только теперь, поднимаясь вверх, они отталкивались от стен купола и молниями стреляли обратно в людей. Каждая тайна собиралась в разряд и возвращалась на площадь. Молнии били наугад, они стреляли в людей и, когда попадали в человека, которому принадлежало откровение, то он испытывал дикий экстаз, будто тысячи оргазмов разом заполняли не тело, но душу. Но не все молнии попадали в цель. Если разряд состоял из тайны не того человека, последний испытывал ужасающую боль, кривляясь, скручиваясь, пытаясь избавиться от чужого порока и позора. Неприкрытая человеческая правда, истина каждого отдельного раскающегося крутилась под куполом, стремясь выстрелить. В геометрической прогрессии росло количество людей, испытывающих боль неприятия чужой тайны. Исповедуясь сам, человек ждал прощения, очищения, возможности искупления, а получал посторонние сокровенные тайны, они накладывались, слоились и снова вырывались вверх. Люди наступали, падали друг на друга, но не замечали ни прикосновений, ни дыханий, ни запахов, ничего, кроме ощущений внутренней боли или экстаза. Раскаяние и ненависть к этому раскаянию, тяжесть сами по себе не давали вырваться на волю отвержению понятия греха или же его отсутствия.
Какая-то женщина рухнула на колени, разбив одно из них в кровь, вскинула руки к небу и зарыдала:
-Я не нашла его… я его и не искала… я не нашла его… я ненавижу свою дочь… ей было четырнадцать… я хотел их убить… я нарочно не довел исследования до конца… я сбежал… я спала с Павлом… меня не увольняли.., - обрывки незаконченных фраз воплями вырывались из нее.
Бармен бился головой о землю, его коляска лежала на боку поодаль от него. Тело толстого градоначальника принимало неестественные, невозможные для его комплекции положения. Люди корчились, как будто стараясь изменить очертания самих себя, своих и чужих душ, воспоминаний, тайн.
Кэт уже прекратила свою песню, она с паническим ужасом наблюдала за происходящим, она чувствовала, что когда-то так уже стояла, что ужас, испытываемый ей сейчас, не первородный, она спиной вжималась в обелиск, от вершины которого исходил холодный густой синеватый свет, многогранник походил на огромный драгоценный камень, в котором искрились лучи луны.
IV
Я вышел из отеля, вертя в одной руке футляр, а другой отправляя сообщение. На улицах не было ни души, я не торопился, ощущая, что работа завершена. Подойдя к краю площади я любовался светящимся телом, в которое она была заключена. Площадь выглядела как сувенир из синего стекла, который хорошо потрясли и от этого в нем кружились мерцающие шустрые снежинки, а фигуры людей катались в хаотичном танце, линии электропередач по-новогоднему искрились в месте касания с куполом.
Я открыл черный пенал, и купол стал в него сворачиваться небольшими, с размером с человеческий ноготь многоугольниками, отражая иллюминацию площади своими краями.
Люди вставали с асфальта, осматривая себя, они не подозревали, что только что создали одно из самых опасных оружий на Земле. Что своими тайнами, страшными или скудными, они создали то, что способно уничтожать души и мысли человека без пыток, без биологического оружия, без бомб, без опытов, без наркотиков. Совершенное углеродное соединение было в моих руках. Созданное молниями откровений, оно способно делать невероятные преображения городов, людей, мира. В футляре лежала внутренняя нерешённая борьба человека с самим собой. Я еще не знал, как следует с ним поступить, или как это работает, чётких указаний по этому поводу не поступало.
Когда последняя часть купола сложилась в пенал синим камнем, формой идеально сооветствующей усеченному платонову телу, я задумчиво приложил палец к губам, глядя на людей, получивших вместо искупления всеобемлющее чувство чужой вины, о которой завтра не подумает ни один из них. Они молча разбредались, потирая ушибы, прочь от площади, все еще находясь в сомнамбулическом состоянии, к своим домам и обыденности, стараясь не смотреть друг другу в глаза, казалось - стоит только одному начать говорить и в него ударит током его же слов, так они были напряжены. Я знал: на утро никто, кроме Кэт, не вспомнит о том, что было на площади. Каждому только что приснился кошмар, от которого он упал с кровати. Того, что случилось на площади не было.
Внезапно кто-то дернул меня за штанину:
-Скажи мне, что это? - мальчишка лет шести с широким, будто вырезанным опасной бритвой ртом и сине-серыми глазами показывал пальцем на вытянутую черную коробку в моей руке.
Я увидел приближающуюся Кэт, и ясность, с которой ко мне прилетело решение, не оставляла сомнений. Никто не станет мне возражать в его верности.
-Война, - я передал пенал в цепкие детские пальцы и поспешил скрыться в толпе.