«И стайкою, наискосок, уходят запахи и звуки…» (Б.А.)
Когда-то давно прочла в мемуарах известного поэта, что запахи не запоминаются. Мы помним деревья, цветы, дороги, дома, отдельные детали убранства комнат, узор на ковре, лица, голоса, пятна света и прочие вещи и обстоятельства, наполнявшие наше детство, а вот запахов не помним. Прочла – и усомнилась.
Одно из первых воспоминаний совсем раннего детства – запах разогретой солнцем придорожной ромашки. Такие крохотные кустики – лохматые, отчаянно зеленые, с желтыми в серединке бело-лепестковыми цветочками. Росли они скромно на обочине довольно широкой пыльной дороги, по которой теплыми днями детям разрешалось ходить – о счастье! – босиком. Дорога утопала в пыли – мягкой, уютно-тёплой и совершенно чистой. Да-да, чистейшая природная пыль, потому что по той дороге не ездили, а только ходили. И вот это чудесное ощущение – вольной жизни, летнего тепла и сладковатого с горчинкой ромашкового аромата – осталось надолго…
Еще эпизод из детства, совершенно обыденный. Если кто еще помнит, существовали такие мастерские, куда носили чинить обувь. Так было принято: если что-то в ботинках отрывалось, стиралось или снашивалось, их несли к сапожнику. Как же иначе? А уж он совершал разнообразные чудеса, которые заканчивались непременной чисткой ботинок до ослепительного блеска и торжественным вручением их («Ну, как новенькие!») владельцу. И в мастерской стоял тот самый дивный запах, который забыть невозможно. Только переступишь порог, сразу попадаешь под его покровительство. Он сочетал в себе ароматы кожи, сапожного клея, ваксы, легчайшего дыма и еще чего-то неуловимо-теплого, добродушного, ремесленного. Сапожник дядя Коля управлял единолично этим хозяйством, таившем волшебство обувного обновления, и при этом не был «пьян, как сапожник» (во всяком случае при народе), а если и водился за ним этот грех, то это никак не отражалось на его работе. Руки у него были золотые. Вечно измазанные, но ведь не грязные, сильные и умные мужицкие руки…
И еще давние вокзальные воспоминания – очень расплывчатые, стертые временем. Ни действующих лиц, ни знакомых голосов –- то ли уезжаем, то ли встречаем кого? – только обволакивающий все вокзальное пространство угольный запах. Густой, черный, всепроникающий, немного навязчивый, но по-своему приятный. Наверно, потому что означал ожидание, обещал что-то новое, нежданное, чего никогда не может случиться дома. И чувствовалось что-то слегка тревожное и зыбкое в этой вокзальной атмосфере. Уголь ни в каком виде в картине вокзала не присутствовал, но он был, царил, повелевал, правил всеми железнодорожными делам. Войдешь в купейный вагон, а он уже и там встречает, обещая горячий чай в стеклянный стаканах, уютно усаженных в подстаканники, позвякивающих тоненькими ложечками. Вагонные подстаканники почему-то никто до сих пор не упразднил…
А еще помнится почтовое отделение – совершенно особенный мир четких правил, обычаев, строгого порядка. Письма, телеграммы, бланки, открытки, бандероли, посылки – все рассортировано, учтено, разложено по местам. Конечно, здесь пахло и клеем, и чернилами, и бечёвкой, и древесиной. Но самым явным и сразу узнаваемым в пестром хороводе почтовых ароматов был запах сургуча. Он перебивал все прочие – да могло ли быть иначе! Сургучные печати на почтовых отправлениях – кто сейчас их помнит? Как эта расплавленная шоколадного цвета масса будоражила детское воображение! Так и хотелось лизнуть, пока она не застыла, не превратилась в строгую печать, скрепляющую незыблемую власть почтового ведомства над нашими пересылками – никому не нужными, смешными и наивными. Но именно благодаря им сохранялась связь между родными и близкими людьми, разделенными расстояниями…
Выходит, что наше прошлое, падая в пропасть времени, не пропадает совсем, а как бы невзначай иногда напоминает о себе, подает знаки из давно ушедшего милого детства.