(Без жанра)
И пришли они на поля Моавитские и остались там.
Руф. 1:2
Все нищие, страждущие петрозаводские пишутся одинаково: темны ликом, как бы из старого винного камня, и в глазах – всепрощение, – можешь ли осудить меня? когда я – вот! – прощаю тебе заранее всё?
А случись показать дерзость в глазах – и будет как с этим Анатолием. Знакомец бомж просил возле церкви, в камуфляже и стоптанных донельзя ботах. Налетели, испинали – кто, спрашиваю, – подростки, говорит, – за что, – да ни за что... низачто: вот тебе и ответ на все твои вопросы, гласные и негласные, в глазах и на уме.
Дама в пальто, из железного ящика, не иначе, просит на еду, прибавляя: даже борща нет, дети, то-сё... помирает, борща просит... Слишком ясно и с пугающей, если в первый раз (а кто ж у нас в первый раз), определённостью читается во всём облике и обиходе верная цель прошения. Ну да от сумы... Покопался в кармане, дал десятку монеткой. В старое время в ресторан можно было с десяткой, с червонцем... Дал – царевичем себя почувствовал...
Больше никто ей не подал. А посмотрели как на дурака: ну не дурак ли? не знаешь разве – на что твоя десятка уйдёт? Глаза из медного камня непонятно глянули. Тоже, между нами, без всякой приязни, без понимания. Ну так его не купишь на десять рублей – понимание. За пониманием иди ступай – в библиотеку, библиОтеку, как у Гумилёва поэта, "где пыль пьянее чем наркотик", – туда... Опьянишься, поймёшь...
На улице, на свежем воздухе – бодрее потянулись ноги к дому. Да и кофе, искусственный бодряк, вступил в права свои и качал, качал сердечную мышцу, надувая аорту до недостижимой и нежеланной, хотя возможной, степени полной и окончательной несовместимости с пошлой скукой бытия.
"Пошлый" означало "обыденный" в старые времена, а также "заурядный", потому царь Иван Васильевич мог называть королеву английскую – "пошлой женщиной"...
Две девочки, пОдростки, как говаривал пошлой памяти подданный, преподаватель педагогики в институте, вывалились из-за угла во всём блеске и шуме своей едва оперившейся гусе-лебединости. Два чистеньких, умытых и накормленных, в одинаковых светло-голубеньких джинсах, туго облегающих лебединые части, пОдростка. Имеющих если не в королеву, то в пошлую женщину подрасти окончательно, и тем закончить неначатый свой полёт. Смотреть на них с приязнью никогда не бывшего отцом.
Треща крылышками и как бы делая взлёт с каждым припрыгивающим от возбуждения шажком, они бежали невесть куда торопясь чтобы не опоздать чтобы не началось без них а скорее всего к торговому центр бежали не в библиОтеку же им бежать в четырнадцать что ли неполных лет в библиОтеку опьяняться пылью чужого ума поплетёмся под вечер понимать всё то что безвозвратно пропустили на бегу молодости. Эх, молодость, молодость, петля на шее. И давит, и тянет, и не пускает – всё сразу и всё одновременно. Пьянит и морочит голову и остальное тело. Уже как в детстве не главная голова уже тело возрастая переходит допустимые границы оставляя детскую голову там за шеломом вместе с землёй без названия. Молодость! Улететь бы, да крыла не те.
Девчонки трещат, одна перебивает другую, по-хлебниковски упиваясь самим звучанием слов:
– ...должен!
– ...обязан, – правит первую вторая...
– ...под закон! – ещё громче горланит счастливая первая...
– ...под силу закона! – тарахтит вторая...
И в танце пчёлок, привлекая праздные взоры, летят чертовки куда-то за другой угол, а кажется – скрозь, попирая геометрию и здравый смысл... О чём они? Спроси – да разве скажут... Сами поди мало понимают, хорошо если слышат добрую половину вылетевшего из румяных уст нецелованных (гм... ну так... типа...). Слов много и они прутся наружу, приветствуя молодую погоду. А стержень отсутствует. Не вырос. Он и не вырастет – стержень, формирующий суждение и подводящий итог.
Весна! Праздник! Сегодня – и вчера – и завтра будет как сегодня и как вчера, а иначе зачем жить и просыпаться на подушке, мокрой от ночных не то слёз, не то слюней, – и то и другое как бы рановато пока... ну дак это... порепетировать. А в бесформенность общего смысла, – он и не может иметь форму, форму получает законченное и полностью завершённое, здесь же невозможна полнота всеобъемлющая и законченность предварительная, чертежа, здесь – всегда будет место подвигу, и этот подвиг мы сейчас сочиним! ура! – посторонний кто-то вставит стержень шампур в словесное рыжее мясо и так придаст незаконченному – временно! – какую-то видимость... а раньше одна угадательность, игра и пузыри. Проницательный доктор Чехов подметил эту наклонность женскую к структуризации в одном направлении и описал её в рассказе "Душечка", знаток человеческих слабостей этакий.
Все, все душечки. А иначе не проживёшь. И мужики – ... иначе с бабой не выживешь.
Думал себе под нос, обходя между прочим лужи гоголевские и поменьше. С теми не поговорить об этом, думать нечего. А вот: договор с греками в 911 году подписали с нашей стороны – славянофилу на заметку – Карл, Инегельд, Фарлаф, Веремуд, Рулав, Гуд, Руалд, Карн, Фрелав, Рюар, Актеву, Траян, Лидульфост, Стемир. Рюски Иван, во бист ду? Не родился ещё, али завис на цепях в чулане, в общеславянском значении "я бы выпил"? С кем побазаришь об этом...
"Отпустите только поводья этим слабым существам или неукротимым животным, этим необузданным натурам – и не надейтесь, что они сами положат предел своему произволу. Нет, они скорее сядут нам на шею и тотчас станут выше нас." Кто сказал? Катон Старший! О женщинах...
Друзья мои, спартиаты! Ветер унёс вас, одного за другим, на север, где суровый Авалон и где не понимают солнечной музыки греческой речи. Рушась, за шагом шаг, в падении возрастала стена наших красных остроконечных щитов, и косые лучи солнца в пробоинах искали уцелевших в тени, где сражались мы плечом к плечу, и где пали все до одного, осыпаны "медноголовыми тонкокрылыми змеями" (Тимофей. Персы). И не один ли из нас, перед тем как упасть и навеки умолкнуть, выбросил дерзостно слово: "Merde"? Или это было позже, ближе к острову мёртвых, куда все идут безвозвратно, возвращаются в тень, откуда их вынесли змеи? "Мёртвые бо сраму не имут." Честь моя, Спарта! Слава твоя миновала и память забыта, но катехоны стоят и хранят за собой то, что ещё стоит и можно сберечь.
– Дунь!
Дунул, и вот: ветер несёт паруса, целую гору парусов, как снежные шапки по воздуху, сбиты с голов северных великанов.
– Плюнь...
Трижды плюнул – воды весьма велики и могучи и глубоки! Весь окружён водой, весь вдруг остался наг на ветрах, как чистая плащаница в ожидании трепетном, когда же неведомый лик, подобие и образ, выступит из глубины материи сам, и выведет и его за собой, как сына выводит отец, или тот, кто будет ему отцом.
"Александр говорил, что сон и близость с женщиной более всего другого заставляют его ощущать себя смертным, так как утомление и сладострастие проистекают от одной и той же слабости человеческой природы." (Плутарх. Александр и Цезарь)
20 апреля 2019 г.