Менза большое село, а слух о нас в минуту долетел до самой древней старухи. Приехало четверо журналистов, и не за тем, чтобы написать и прославить охотника или кого другого, а чтобы шишку кедровую бить.
Мужики старались интерес не показывать, скрытной усмешкой обходились, а женщины, особенно те, которые помоложе, насмехались вслух. Соберутся в кучку, руки скрестят на груди и начинают по переменке прикалывать: «Ой, какие бравенькие мужички к нам приехали! Надолго, мужички?» Вторая: «Кого там надолго… Как шишку у нас всю побьют, так назад». Третья: «Ой, девки, да вы поглядите, какие они славненькие, какие ручки-то у них беленькие!» Первая перехватывает, вздыхает: «С кедрача-то вернутся, и поглядеть не на что будет. Так что успевайте ноне наглядеться».
Такие чертовки разбитные, а еще семейские, двумя пальцами крест кладут. Мы под их издёвку покупали в сельпо продукты. Накануне купили две трехлитровые банки домашней сметаны, густой, словно сливочное масло, три соленых ленка, каждый килограмма под два. И теперь очень удивили продавщицу, запросив две бутылки водки. «Две?», переспросила она. Мы подтвердили – две. Она пожала плечами. Еще взяли шесть пачек сигарет «Прима».
Охо-хо! И сегодня, спустя не один десяток лет, хлопаешь себя по лбу: это же надо было придумать такое испытание! С водкой-то ничего; разделались с ней вечером, когда устроились в зимовье. А дальше – нет, ну, и нет. А вот с куревом вышла драма. Ополовинили его в тот же вечер под водку и ленка, три оставшихся пачки растянули на три дня. На хребте, пока бьешь шишку, не думаешь о куреве, пока спускаешься вниз с двумя мешками сырой шишки, тоже не до него – ноги подкашиваются, а присесть передохнуть никак нельзя, потому что без посторонней помощи не поднимешься. А вот вечером после ужина, у костра так и несется наружу мат-перемат. И главное, не на кого злиться, коллегиальное решение бросить курить принимали. И мох пробовали курить, и высохший прошлогодний бадан: не принимает душа, вонище такое, что еще пуще хочется табаку. Одно спасение – пораньше лечь и уснуть.
Через неделю я на день остался в зимовье. Ныла рука, уснуть всю ночь не мог. А болела, потому что сдуру так наприкладывался колотом по стволу кедра, что отбил кость. Полегче становилось, если поднимешь руку вверх. Я и додумался: привязал веревку к дверному косяку, сделал на конце петельку и просунул в нее кисть. Со стороны, конечно, зрелище еще то.
Стоял сентябрь. Тихий, задумавшийся. С сосны долго и шибко ругалась на меня белка, и, наругавшись, куда-то упрыгала, может, жаловаться своему начальству. Поползень собирал крошки с земли и прятал их за корой в пне – на зиму запасался провиантом.
Пригревшись на солнышке, я задремал. Вдруг издали донесся собачий лай. И – о, как все-таки слаб человек, как сильно подвержен он своим привычкам! – первая мысль была о том, что идет человек к зимовью и у этого человека есть сигареты. Сейчас, через пять, ну, десять минут он подойдет, поздоровается, присядет рядом, достанет пачку… Я никак не мог допустить, что он может быть некурящим, это было бы очень жестоко.
Собака между тем ускакала куда-то в сторону; это ничего, размышлял я, кого-то учуяла, вот и сбежала с тропы. Затем ее лай раздался чуть глуше, и я догадался, что она вернулась к хозяину, стало быть, человек еще далеко. Но как бы ни был он далеко, все равно с тропы не сойдет, а тропа непременно приведет к зимовью. И в подтверждение моих догадок лай донесся слева и совсем близко, потом снова отдалился и, наконец, совершенно неожиданно раздался …сверху.
Я взглянул наверх. На верхушке высокой сосны сидел ворон. Мне почудилось, что он пристально и насмешливо смотрит на меня и очень доволен своей проделкой. И вроде даже предлагает: ну, давай поиграй со мной.
P.S. В назначенный день местный лесник привел лошадей, нагрузили мы их 32 мешками сухого провеянного ореха. В каждом мешке 25-30 килограммов. Пересмешницы наши покачивали головами, сомневались, не врет ли Петр Алексеевич, то есть, лесник их, говоря о таком намолоте. Ну, а чего бы ему врать? Петр Алексеевич – человек серьезный.