Этот район кладбища, рассеченного асфальтом дороги, которая упиралась в недалекую опушку, только начинал заполняться новыми могилами. Сосновый лесок окружал небольшие, - двести на двести метров - участки земли, обнаженной до желтого цвета.
Открытый гроб стоял на двух табуретах. Он оказался коротковат, и покойник вынужден был упираться пятками, тело от этого выглядело напряженным.
В гробе выжидающе лежал тот, кого вот-вот, сейчас, через пять-десять минут, опустят в темно-желтый, чистый и такой, даже с виду, тяжелый песок. Ноябрьский полдень вызывал состояние отупения и озноба своей холодной тоскливостью, переходящей в прерывистые, все более частые приступы мелкого, жалящего до слез, дождя.
Стоявший немного в стороне, человек под зонтом, смотрел на покойника, редкие седые волосы которого зачем-то живо шевелились на ветру. Но не столько на них, а на то, как в запавший рот - зубные протезы были зачем-то вынуты, как будто могли еще кому-то пригодиться - залетают дождевые капли и робкие осенние снежинки. Снежинки, падая на замершее с удивленно и жадно раскрытым ртом лицо, исчезали. От этих шевелящихся седых волос, открытого рта и того, как снег таял на желтом исхудавшем лице, было не по себе.
Поеживаясь от колючего дождя, человек отвернулся от гроба и осмотрелся вокруг: ряды и ряды могил, на большинстве простые деревянные кресты, слегка накренившиеся в разные стороны в небольшом подпитии, с какой-то отталкивающей претензией на украшение: на коричневую или зеленую краску налеплен мелкий гравий. От этого и так грубо сколоченный крест выглядел шершавым, и эта шершавость вызывала еще большее чувство нереальности, искаженности и, несмотря явную упорядоченность могил, какой-то перекошенности, как и бумажные цветы в венках, опутанных лентами с трафаретными надписями: "Любимому мужу", "Дорогому папе", "От товарищей по работе", как и сломанные стебли неопрятных гвоздик.
Чем дальше от границы свежих захоронений вглубь, тем кладбище все больше превращалось в демонстрацию финансовых возможностей живых и тем больше различий в оформлении самих могил: загородки, решетки, скамейки...
А в другую сторону - от края заселенного участка до опушки серо-зеленого леса - еще всего-то метров сто-сто пятьдесят.
Район новостроек… Кладбищенские "черемушки".
"Интересно, за какое время заполнится весь этот участок? И не придется ли в скором времени снова приезжать именно сюда?" Мысль о том, что и он сам, и его родители, да и стоявшие рядом люди имеют на это реальные шансы, не поразила. Наоборот, он с более жадным интересом стал рассматривать кладбище, пытаясь представить себе то место, следующее. А этот участок кладбища действительно напоминал район новостроек своей торопливой неухоженностью. Только в отличие от жизнерадостной суетливости новых многоэтажек промежуток от границы захоронений до леса был манящей и завораживающей территорией чьих-то будущих смертей.
Пока родственники неловко молчали, обступив гроб, человек обошел несколько ближайших могил. Не столько из интереса, которого он в душе стеснялся, считая чем-то непристойным, а больше для того, чтобы не мешать людям, которые в последний раз видят это чужое для него осунувшееся лицо с глубоко запавшими глазами и нелепо открытым ртом. Останавливаясь возле могил, он механически сравнивал дату рождения и дату смерти, вычисляя возраст и примеряя его к себе. С тайным облегчением отмечал, что вот этого уже пережил, с уважением - что этот пережил его. Если же возраст был близок к его, ненадолго останавливался, пытаясь представить себе, кто же был его сверстник и отчего он здесь.
…Через несколько минут все было кончено. Парой гвоздей приколотили крышку, опустили гроб в яму. Двое мужиков с лопатами ловко забросали песком могилу, соорудили холмик, как будто играли в песочнице, воткнули крест, почему-то в ногах.
"А я считал всегда, что крест должен стоять у изголовья". Потом он подумал, что в этом есть смесь языческого и православного обычаев: лицом на восток, лицом на крест… и никакого смысла.
Подумал, да и тут же забыл.
Слез и причитаний не было, все устали и замерзли. Помянули рюмкой водки под все усиливающимся дождем, перекинулись парой фраз, что повезло с погодой: по крайней мере, успели похоронить до дождя как будто для покойного это имело какое-то значение; быстро забрались в автобус.
Отвернувшись к окну тряского маленького автобуса, человек продолжал размышлять об удивительной обстановке кладбища. О том, насколько это отличается от похорон на деревенском погосте, где могилы прибавляются не десятками в день, а единицами в год. О том, насколько ближе ему то, далекое кладбище: с часовней в центре; на высоком песчаном берегу; окруженное вековыми раскоряченными соснами, печальными березами, мрачными колоннами елей. Рядом с часовней растет мощный дуб; само кладбище никогда не выходило за пределы своей ветхой ограды. Не было никакой необходимости расширять его, уродуя законченный и невозмутимый вид. На деревенском погосте, вдали от крупных городов, смерть еще несла печать покоя: умершие и живые никуда не спешили: ни - в землю, ни - за стол. А сам этот погост, к которому перенесла мужчину его память, был виден издалека: настолько это место выделялось своей торжественной отстраненностью.
"Да… Нет человека: сначала девять, потом сорок дней, и что? Как без глаз, без ушей, без кожи может душа определить, что прошло девять или сорок дней и пора ей успокоиться? И если нужны эти дни, как же быть с бессмертием души?"
Он тут же мысленно рассмеялся своему детскому атеизму и головой покачал, опустив лицо, пряча даже от самого себя нечаянную улыбку.
Как всегда, поставив вопрос, на который не мог найти ответа, человек немного заскучал, но снова увидел за окном тот ноябрьский день, каким он был на самом деле. По крайней мере, этот день для этого человека. "Рефлексия, помноженная на депрессию и возведенную в энную степень чувствительность. Алгеброй поверил дисгармонию. Ловко!", - вновь усмехнулся он про себя.
Грусть прошла, незаметно и нелепо, как и все, что с ним происходило. Когда-то прочитал: "Столько способностей и ни одного таланта". И теперь он снова обнаруживал в себе признаки еще одной новой способности. В отличие от прежних аналогичных находок, эта не обрадовала. Предстоял новый круг от лихорадочной радости обретения надежды к отчаянию смирения, но он чувствовал, что на этот раз отчаяние может опередить надежду. Способность, которую он в себе открывал ничего, кроме усталости, похоже, не несла. И к таланту отношения не имела.
А он помнил, что когда-то это не казалось таким серьезным. Бывало, все идет хорошо: кажется, еще немного и он сможет понять что-то очень важное для себя и все сможет объяснить, но в полушаге от этого понимания все рушилось, накрывала темная волна и несла, несла без времени, не давая вдохнуть, а когда откатывала, он оказывался в пустыне - даже намека на понимание нет!
Эта темная волна была страхом перед безумием - это-то он понял давно, но выходя из нее, испытывал чувство стыда за то, что не решился пойти дальше. Почему? Разве до того как накатывало, он думал о спасении? Нет. Но животный ужас, кошмар наяву - паника тонущего. Неважно, что возможно, там ничего и не было, но стыд и раскаяние от этого бессознательного, в чем-то детского страха, оставались.
Завидовал ли он своим знакомым, которым, удавалось найти эфемерное равновесие между собой и окружающей действительностью? Наверное - да, завидовал, но вывернутой завистью - к тому, что эти его знакомые живут себе и не видят или не хотят видеть, какой невесомой и непостоянной преградой отделены их удачи от неудач и сколь непрочны все их достижения. Мысленно примеряя одежду их успеха к себе, он вновь и вновь убеждался в том, что она превратиться в прах, как только он к ней прикоснется. Чем бы он ни занимался, от всего, в итоге, оставалось чувство, что занимался не своим делом. И еще - нарастающего одиночества.
Так он и жил: с тоской о том, что жизни не хватает; что любая из выбираемых им дорог приводит к начальной точке: к непересекающимся кругам вокруг двух центров: самого себя знакомого и скрытого за темной волной собственных страхов. С каждым новым кругом и следующим за ним неизбежным разочарованием все меньше оставалось желания вновь начинать движение, нарастало ощущение искривленности, нереальности и удаленности от состояния собственного равновесия по направлению к полному хаосу и тому участку песчаного грунта, который спрячет его навеки, успокоит и уравновесит.
В детстве он любил ходить по старым кладбищам. На старых могилах сохранились остатки памятников, но без крестов. На гладком черном граните еще просматривались надписи со старославянскими буквами, звучными фамилиями и титулами. В то время еще сохранилось и немецкое кладбище: парк из липовых аллей, по обе стороны которых вросли в землю каменные кресты с готическими надписями. Эти могилы остались еще с дореволюционных времен. Кладбище это, просуществовав Бог знает сколько лет, было стерто за короткие десять. Остались только ряды старых лип и трава.
Похожее католическое кладбище он видел в Риге. Но там все поддерживалось в порядке, который, тем не менее, не был навязчивым. И не было между деревьями нелепых маленьких оград, которыми в России пытаются отделить "своих" мертвецов от "чужих". Не было этого разделения на старом рижском кладбище: оно больше напоминало ухоженный парк. Прозрачные желто-зеленые тени играли на плитах и памятниках, аккуратные липы окунали каждого в аромат цветения.
"Вот был там, а почти ничего не помню: только блики солнечной листвы и липовый запах лета". Это было так похоже на мазки кисти по холсту, а липовое цветение напоминало запах краски.
Хорошо бы умереть в мае, когда только затуманиваются березы клейкой зеленью, земля почти отогрелась, еще неделя и прилетят ласточки. Умереть на ходу: зашел в дом, поднял ведро воды, захрипел и повалился на бок… или во сне.
И похоронят его на том деревенском кладбище с часовней в чистом, темно-желтом тяжелом песке. И будут не только родственники, а вся деревня: почти все такие же старики, как он сам.
Вместе с последним из них умрет деревня, чуть позже - кладбище. Кто-то из детей еще, быть может, приедет по лету, приберет опавшую листву, выдернет лишнюю траву, поправит крест. Кто-то из внуков уже вряд ли. Скоре всего и могилу не найдут, даже если захотят.
Нет на том кладбище ни нелепых каменных памятников, ни асфальтированных дорожек, зато есть покой и высокое небо, которое еще, наверное, сотни лет будет украшено по ночам только звездами да молчаливыми, стремительными росчерками метеоров - этих следов когтей космоса, который играет с небом как котенок с клубком. Не ругайте котенка и не топайте на него ногами: Земля со стороны так похожа на невесомый клубок разноцветной пряжи. Вот котенок и резвится.
…Мужчина наклонился к черному пушистому мячику, погладил. Тот, занятый игрой, этого даже не заметил. Похожий на бычка или на чертенка выставленными вперед ушами-рожками, котенок покатил клубок дальше, ловко подбрасывая его игольчатыми коготками. И мужчина тоже пошел дальше, через свою не прожитую жизнь, к еще далекому берегу лесного озера, где его ждал на веранде дома подрамник с неоконченным пейзажем, где пахло масляными красками, сушеной мятой и вениками. Он думал о том, как придет, сядет в скрипучее кресло-качалку против холста, а когда сел вновь поразился тому, как отличаются нарисованный пейзаж и тот, что лежит, неуловимо меняясь, перед ним. Удерживая в себе это удивление, он со вздохом взял нож и принялся соскабливать с холста чуть затвердевшую краску.