Лепёшки на воде
«Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего».
Библия: Исход, глава 20.
Уважаемые читатели! Я не нашел ничего лучшего, чем именно такой заголовок к данной истории. Если помните, в детстве многие из нас пекли «лепешки» или «блины», то бишь, кидали плоские камешки вскользь по водной глади речки, пруда и любого другого подходящего водоема. Шлепнется такой камешек о поверхность воды, подскочит в воздух, снова шлепнется раз, другой, третий… Самым удачливым пацанам и пацанкам удавалось таким образом «напечь» по десять-пятнадцать «лепешек», пока камешек не потеряет скорость и не булькнет на дно. Здорово было! Помните?..
На днях я, как говорится, трюхал себе на полусогнутых с рыбалки. На озерцо подался еще затемно, дабы, значит, к утренней зорьке поспеть. Поспеть-то поспел, да рыбалочка по нынешней антинародной весне вышла по нулям. Оно бы и ладушки: главное — процесс, а не сам результат, однако устал я почему-то зверски, будто пару вагонов с углем разгрузил… В общем плетусь я и мечтаю о толченой картошечке с укропчиком и свежем огурчике в сметанке, паче того, о любимом полужестком диванчике, куда я кину свои кости вкупе с организмом и придавлю эдак часика полтора-два на радость нам, назло врагам! Ну и, такая вот вредоносная закономерность, — получаю в результате полный пердюмонокль. Вы, уважаемые мои читатели, наверное, и сами не раз примечали: думаешь о хорошем, обязательно вляпаешься в неприятность. Кто-то когда-то давным-давно мне изрек: думай о плохом, а хорошее само придет. Вот я и вспоминаю всю сознательную жизнь данную сермяжную мудрость только в те моменты, когда выходит из моих прекраснодушных мечтаний и задумок полная и бесповоротная хрень…
У родного подъезда традиционного «наружного наблюдения» (уважаемых мною глазастых и ушасто-локаторных старушек), как ни странно, не было. Погода на редкость солнечная, тихая, а старушек- «кагебушек» нетути! На митинг какой ни то рванули? Нет, скорее всего, над очередной «Мирабеллой» по «ящику» рыдают… А, да ладно, мне же спокойней: языкастые бабки подкалывать не будут!..
И вот вам нате, не обляпайтесь! В дверях подъезда сталкиваюсь нос в нос с бомжем неопределенного, как у данной категории граждан великой страны водится, возраста. Бомж пугливо отшатывается, вжимается в угол, инстинктивно подняв руку к заросшему рыжевато-седой клочкастой бороденкой лицу, будто защищаясь от неминуемого удара. От неожиданности я отскакиваю в противоположный угол подъездного предбанника. Чтоб тебя, блин малиновый!..
-Простите великодушно. — говорит простуженным голосом бомжик:— Я к вам, Владимир Алексеевич! Помните меня? Коля я. Воскресенский Коля…
Помню ли я Колю Воскресенского, мальчика потрясающей воспитанности, интеллигентности и доброты? С ним, позже с его мамой, я познакомился на преддипломной практике в детском саду одного из отдаленных районных центров нашей области, (сам выбирал себе такую практику, ибо детскую психологию хотел изучить и постичь с чистого листа.). Мне дали группу пятилетних ребятишек. Зайдя впервые в игровую комнату, я ошалел от веселого бедлама, творившегося там в виду отсутствия воспитательницы. Малышня резвилась кто как хотел. Некоторые, честное слово, буквально пытались даже на голове стоять! Понятное дело, не получалось, но сама возможность попытаться доставляла детишкам несказанное удовольствие.
Я загляделся и забыл, для какой надобности оказался в означенном гаме-тарараме. Впору бы и самому на голову стать и с восторгом кувыркнуться на задницу. Кайф!
И в данный момент моих сугубо непедагогичных раздумий перед глазами возник приглаженный, аккуратненький рыженький мальчишечка и изрек с самым серьезным видом:
—Здравствуйте, уважаемый! Будьте любезны, представьтесь, пожалуйста! И простите великодушно, если я вас потревожил.
Вот таким образом я познакомился с Колей Воскресенским, единственным сыном Анны Ильиничны Воскресенской, преподавателя музыки и пения в городской музыкальной школе. Саму Анну Ильиничну мне довелось узреть и перекинуться парой-другой словечек уже под конец моей практики, поскольку солидный человечек Коля Воскресенский самостоятельно доставлял себя в садик и обратно, да еще и своего ровесника Мишку из соседней квартиры водил. А жилище их, между прочим, ни много - ни мало, в километре от садика располагалось…
При единственной нашей встрече после родительского собрания я выразил Анне Ильиничне свои восторги ее педагогическими талантами в воспитании сына. Польщенная молодая женщина тем не менее преувеличивать собственные заслуги не стала. Рассказала, что у Коли это врожденное, на генетическом уровне, а она лишь поддерживает усилия малыша в самоутверждении. Дескать, папенька у него дворянских кровей. И не просто служило-дворянских, а столбовых княжеских, каким-то краешком прилепленных к роду Юсуповых. Тех самых, чей молодой представитель, женатый на племяннице царицы, порешил Григория Распутина…
Почти тридцать лет я ничего не знал о том, как сложилась жизнь и судьба Коли Воскресенского и вот передо мной грязный, провонявший помойкой, нечесаный, обросший щетиной классический бомж в неописуемой рванине, бывшей когда-то костюмом. И если бы не это его детское «простите великодушно», я отказался бы поверить, что это он!
Не знаю, как поступил бы кто-то другой, а я повел Колю к себе на квартиру. Вовсе не потому, что я хронически сердобольный, просто хочу прожить отведенный мне Господом срок в человеческом обличье. Такой вот закидон…
Толковали мы весь день и всю последующую ночь до самого рассвета. И поведал мне Коля свою историю в мельчайших подробностях. Ему, собственно, ничего другого, кроме как выговориться до конца, и не требовалось. Требовался слушатель. И я слушал.
Вежливым и культурным мальчиком Колей умилялись все окружающие. Его ставили в пример собственным неслухам и оболтусам и очень скоро наследственная воспитанность обернулась для него обратной стороной. Я ведь, грешным делом, еще тогда, на практике, предположил, как трудно придется Коле в окружающей действительности, ежели он не научится показывать зубы. В беседе нашей выяснилось: не научился! Первым его принялся бить тот самый ровесник Мишка, которого он водил в садик. Потом били и издевались все, кому не лень, а он упорно, маниакально продолжал оставаться самим собой: умным, предельно, если позволите так выразиться, вежливым и обходительным. Мама, говорил Николай, принялась обвинять папу в бесхребетности, неумении жить, как все нормальные люди.
Бабушка и дедушка Коленьки со стороны матери однозначно приняли сторону своей дочери. Дедушка-то изначально издевательски называл Колиного папу «соплей в шляпе», поскольку сам в третьем колене был паровозным машинистом и органически не переносил «буржуйских выродков», хотя вынужден был терпеть, ибо родная коммунистическая партия приказала считать таких, как папа, «социально полезными» и призвала крепить «союз рабочего класса, крестьянства и интеллигенции», которая была «прослойкой». Одна из таких «социально полезных», гардеробщица районного дома культуры, бывшая графиня Изольда Тимуровна Панкратова-Воротилина привила будущей Колиной маме любовь к классической музыке, русскому романсу и в результате мама окончила московскую консерваторию и автоматически была зачислена дедом в категорию ненавистных ему «соплей в шляпах». Тем не менее, зять, естественно, был «соплей» в кубе по сравнению с родной дочкой. А потому все беды, рухнувшие на Коленьку, однозначно ставились в вину его папе, который в конце концов не выдержал родственного пресса, собрал чемоданчик и навсегда отбыл в абсолютно неизвестном направлении. Пытались его искать, дабы востребовать на Коленьку алименты, но даже объявленный милицией всесоюзный розыск закончился ничем.
Коля рос, мама, подававшая, как говорится, большие надежды в плане вокала, потихоньку кисла в провинциальной обывательщине и зверела от пофигизма своих учеников к пению, как предмету вовсе необязательному, к дальнейшей жизни и карьере непригодному. И Коля тоже не пошел в консерваторию, хотя имел все шансы со своим хорошо поставленным голосом, отменным знанием нотной грамоты, виртуозной игрой на аккордеоне и пианино попасть туда даже вне конкурса. Он предпочел полиграфический институт со специализацией «библиотечное дело».
Коля выучился. Обзавелся дипломом и был распределен в родной городок на должность заведующего районной библиотекой. В двадцать девять лет наконец женился. Вроде бы удачно. Мама его тем временем ударилась в религию. Нетрадиционную! На заре легализации капитализма и правительственного внедрения демократии даже в их тихом городке появились вдруг какие-то секты, общества, братства. К услугам любого, так сказать, пост советского гражданина, ничего дотоле не знавшего кроме монументальной лозунговой пропаганды. Анна Ильинична выбрала себе одну из новомодных сект. Поначалу (я специально опускаю название секты, понеже не мое дело нынче обличать, потрясать, отговаривать и пр. ) это были невинные курсы по изучению и толкованию Библии. Анна Ильинична радовалась открытиям и откровениям, почерпнутым из данной поистине Книги Книг и не замечала целенаправленности психологической обработки, которую вели начальники «прогрессивного» религиозного течения. Не замечала и … незаметно превратилась в фанатичку.
Николай выписался из родительской квартиры и переехал жить к супруге, которая, кстати сказать, прописывать его на своей жилплощади не спешила. Николаю же данный факт на ум не запал, ибо он вообще никогда не придавал какого-либо особого значения штампам, «толкушкам» и прочим бюрократическим заморочкам, подтверждающим существование индивидуума на земле. Коля полагал, что у Господа все мы посчитаны и этого достаточно.
Между тем Анна Ильинична, ни разу в жизни, коль не считать роддома, не бывавшая у врачей, вдруг самым непостижимым образом тяжело заболела и в одночасье померла. Вскрытие, к слову, ничего не дало: весь организм, все его запчасти оказались в полном порядке, то бишь, в идеальном состоянии, при котором запросто можно было прожить лет сто, да еще и с гаком.
Уму непостижимо, однако Анна Ильинична, как оказалось, составила завещание, заверенное нотариусом и, естественно, имеющее силу неоспоримого документа, и только потом скоропостижно скончалась. Ни любимый сын Коленька, ни здравствующие поныне ее родители в завещании упомянуты не были. Все движимое («жигуленок», подаренный к свадьбе родителями мужа и зарегистрированный на Анну Ильиничну) и недвижимое (гараж, трехкомнатная приватизированная квартира, земельный участок с дачным домиком) имущество по собственноручно подписанному Анной Ильиничной документу отходило секте!
Николай, в общем-то, не так уж крепко и расстроился, ибо по жизни не был стяжателем и куркулем. Это мамино решение, и для него лично, привыкшего всегда и во всем уважать мнение других, их поступки и деяния, данный факт не стал шоком. Ударом, от которого он так и не оправился, явился скоропалительный развод с женой, инициированный ею самой. Вот так! Жили тихо, мирно, казалось бы, в полном взаимопонимании и любви и вдруг развод? А причина, ставшая, к сожалению, банальной, крылась именно в мамином наследстве. Жена Николая мечтала, что придет когда-нибудь счастливый момент и все будет принадлежать ей. Вышел же полный облом!
Сразу же после развода Николай был последний раз допущен на порог «семейного гнездышка» лишь для того, чтобы собрать свои трусы-носки-майки и кое-какую одежонку. Идти было не к кому. Какое-то время он, осмеиваемый завистниками (странно, но нашлись и такого рода сапиенсы), ютился на диванчике в библиотеке, пока слух «о вопиющем нарушении правил эксплуатации государственных помещений и зданий» не дошел до местечковых вождей. В мгновение ока Николай Андреевич Воскресенский, прекрасный специалист своего дела, был уволен с работы и при помощи милиции выдворен из «государственного учреждения». Заведовать районной библиотекой поставили бывшую начальницу ЖЭКа, благополучно развалившую всю городскую «коммуналку» (она же законная супруга бывшего секретаря райкома партии). Но это уж я так, к слову…
Мы проговорили с Николаем до самого рассвета. Потом он ушел. Куда? Не знаю. Наверное, туда же, откуда и появился: на чердаки, в теплотрассу. На вокзалы и свалки. Нам, относительно благополучным, имеющим пока еще крышу над головой и штампик в паспорте, пришпиливающий нас к «определенному месту жительства», как букашек-таракашек в коллекции энтомолога, не дано понять их, «лишних» людей «великой державы». А жаль. Жаль!