В этом году исполняется 178 лет со дня гибели М. Ю. Лермонтова. И чем дальше уводит нас время от этой трагической даты, тем больше возникает вопросов о предпосылках, обстоятельствах и условиях поединка. Ученые, историки проводят свои исследования, восстанавливая по крупицам биографический и художественный путь поэта, уделяя особое внимание спорным аспектам, обозначая и аргументируя свое видение.
Первая научно обоснованная, насыщенная неизвестным, фактическим материалом лермонтовская биография, была издана 1891 году к пятидесятилетию со дня смерти поэта, в которой автор биографии П.А. Висковатов впервые высказал предположение об иных предпосылках и причинах трагического события у подножия горы Машук.
"Мы находим много общего между интригами: доведшими до гроба Пушкина и до кровавой кончины Лермонтова. Хотя обе интриги никогда разъяснены не будут не потому, что велись потаенными средствами, но их главная причина в условиях жизни и деятельности характера графа Бенкендорфа...".
Но так ли, верно, это предположение? И на чем оно основывается? Никаких документальных свидетельств, уличающих главу Третьего отделения в каких-либо действиях, направленных против Лермонтова до сего времени не найдено. Однако бездоказательный намек П.А. Висковатова в 20-е годы в советское время принимается в качестве непреложной истины. Гибель Лермонтова на дуэли преднамеренное, спланированное убийство подается в учебниках, в истории как аксиома, не требующая доказательств.
«И если Сергей Есенин В стихотворении «На Кавказе" в 1924-ду с легкой долей иронии на происшедшее пишет:
"За грусть и желчь в своем лице,
Кипенья желтых рек достоин,
Он, как поэт и офицер,
Был пулей друга успокоен".
То Сергеев-Ценский объявляет Лермонтова «жертвой низких и подлых людей, с угодливой готовностью исполняющих волю властей» (повесть «Поэт и чернь».
И это объяснимо, потому как именно в советский период согласно марксистско-ленинскому подходу трактовка отечественной истории и литературы, приводилась к анализу политической социальной, духовной и культурной жизни, к выявлению двух лагерей: деспотичного, жестокого самодержавия и непреклонных, бесстрашных борцов за дело народное, «в рядах которых разумеется, находился автор антиправительственной инвективы "Смерть поэта"».
В школьных учебниках давался подробный анализ стихотворения, а личная жизнь, дружеские отношения оставались в глубокой тени, тем более что доступ к подлинникам многих документов был недоступен широкой публики.
В настоящее время с приходом «Эпохи рассекречивания» появилась возможность непредвзятого, объективного освещения пятигорской трагедии, но количество версий, в которых "обыгрывается" тема злонамеренной ликвидации Лермонтова, продолжает множиться.
В книге С. Чекалина "Знакомясь с биографией поэта" (1991г.) рассказывается о том, где и как проводил свои дни Лермонтов, о его походах в гости, в числе которых была и семья Верзилиных, где и произошла роковая ссора с Мартыновым и последующая за ней дуэль И далее, как в школьных учебниках - плохой Мартынов убил при дуэли на пистолетах «борца за справедливость» Лермонтова.
О. Картушина в публикации "К следствию по делу о дуэли" ("Аргументы и факты", 1994, № 47), приходит к выводу: "Мартынов мог вызвать Лермонтова на дуэль, но хладнокровно довести дело до убийства без подстрекательства со стороны вряд ли. Тут требовался ум расчетливый и мстительный, чтобы незаметно, вопреки желанию друзей поэта, не дать помириться противникам и свести их в поединке"
Иначе как сенсационной не назовешь и статью Алексея Корнеева "Погиб поэт, невольник чести..." ("Российская газета", 1994, 19 октября). Уже в подзаголовке напористо декларируется: "Пистолет убийцы Лермонтова, повидимому, направлял темный аферист, тайный агент Третьего отделения, между прочим, пописывавший стишки"
Автор предисловия М. Гиллельсон в третьем издании сборника "М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников" (1989; первое— 1964) утверждает:
«Мартынов понимал, что гибель Лермонтова будет благосклонно принята Николаем I. Уверенный в безнаказанности, он убил поэта, наотрез отказавшегося стрелять в него. Ни один из четырех секундантов не сумел предотвратить кровавой развязки дуэли". Из чего следует, что вызов на дуэль и ее финал осуществлены были Мартыновым под незримым покровительством монаршей воли, а секунданты не захотели вмешиваться в не ими затеянную игру.
В наше время пора поисков душителей и гонителей гения постепенно сменяется объективным, непредвзятым выяснением истоков пятигорской трагедии. Книга Владимира Захарова "Загадка последней дуэли" – убедительный тому пример. В предисловии он поясняет: "Свою задачу автор видит в том, чтобы познакомить читателя с имеющимися документами и прокомментировать источники, не оглядываясь на идеологические штампы советской эпохи. Поэтому исследование ведется на основе большого и наиболее полного цитирования источников: необходимо дать читателю возможность познакомиться с тем или иным документом в его полном объеме, а не с его частью, как это часто делалось. Иными словами, автор предлагает документальное повествование".
День за днем В. Захаров прослеживает жизнь Лермонтова летом 1841 года на Кавказских Водах, описывает и анализирует события, предшествовавшие дуэли, на основании документальных свидетельств составляет характеристики лиц, окружавших Лермонтова в те дни. Используя свидетельства современников, архивные документы, новонайденные и забытые материалы, убедительно доказывает, что никакого заговора с целью убийства поэта не существовало.
Впервые В. Захаров, опираясь на мощный документально источниковедческий пласт, сформулировал идущее вразрез с общепринятым каноном свое видение ситуации. Это:
- Никакого заговора против Лермонтова в реальности не существовало.
- Сознательно обдуманная анти лермонтовская интрига — из области домыслов, без доказательных предположений.
- Трагическое стечение обстоятельств не фатальное.
- Вина в различной степени ложится на всех, вовлеченных в дуэльную историю, как самих дуэлянтов, так и принимавших участие в данном поединке.
В обоснование выдвинутой, последовательно отстаиваемой концепции автор выдвигает ряд, убедительных, весомых положений.
- Причастность к дуэли власть держащих бездоказательна и невозможна так как, визит и пребывание в Пятигорск было инициировано по желанию и воле Лермонтова. Последуй он согласно приказанию со Столыпиным в крепость Теми-Хан-Шуру (ныне Буйнакск), события потекли бы по другому руслу. О пребывании поэта в Пятигорске никто в Петербурге не подозревал, известие о его гибели стало там полнейшей неожиданностью.
- В курортном городе весной и летом 1841 года "… перед дуэлью Лермонтов оказался не среди клеветников и завистников, его окружали хорошо знакомые, близкие ему люди, друзья" ( В.Захаров)
- Ссора Мартынова и Лермонтова носила частный характер, и о ней знали немногие. Лермонтов сам спровоцировал Мартынова на вызов, подсказывая, что тому следовало делать.
- Всерьез предстоящую дуэль никто не воспринимал. Настоящие попытки примирить соперников не предпринимались, скорее, все готовились к новому развлечению, разнообразившему жизнь на Водах. Относительно же самого поединка тоже вносятся важные уточняющие детали: "...никакой предварительной договоренности» о том, как вести себя на дуэли, между секундантами не существовало. Друзья приятелей в ходе подготовке долго не могли определиться кто чей секундант.
- Решение о дуэли, о ее условиях, было принято скоропалительно, причем условия были поставлены жесткие, вероятно, чтобы «напугать Мартынова и заставить его отказаться от дуэли».
Рассматривая предпосылки и причины событий в жизни Лермонтова летом 1841 года, «…Сосредоточившись на строго фактической подоплеке случившегося, В. Захаров поневоле (или сознательно) вывел за скобки онтологическую составляющую и отчасти личностные параметры лермонтовской судьбы, без чего полномасштабное осмысление смертельного исхода дуэли у горы Машук невозможно». (А.В. Очман)
И продолжая свою мысль профессор Очман А.В. подчеркивает: «Поистине поразительна та сосредоточенность на предвидении ранней, безвременной смерти, которая пронизывает творчество Лермонтова от первых поэтических опытов до самых последних созданий преддуэльной поры».
Н.Ф.И…вой
Но пылкий, но суровый нрав
Меня грызет от колыбели…
И в жизни зло лишь испытав,
Умру я, сердцем не познав
Печальных дум, печальной цели.
1830г.
Рано оставшийся без матери и воспитанный бабушкой среди лоска и роскоши, он недополучил лишь одного — обычного человеческого тепла, нежной материнской любви. О таких в народе говорят: «Родила мать, да не облизала». В отличие от А.С. Пушкина, у Лермонтова не будет Арины Родионовны, которая вырастит его на русских сказках, легендах и поверьях; ему не будут прививать любовь к России на каком-то генетическом уровне — ему придётся учиться этому самостоятельно.
В этом мире он чувствовал себя одиноким, покинутым, чуждым обществу, в котором живёт, и людям, с которыми вынужден общаться. На свете не нашлось человека, который сумел бы его понять. Может быть поэтому мотив одиночества, смерти проявится в его ранней лирике и будет сопровождать всю жизнь. В юном возрасте, когда поэту едва исполнилось 16 лет, он пишет с прозорливостью старика пророческие строки:
Поэзия Лермонтова представляет собой своеобразную лирическую исповедь, личный дневник, посредством которого он делился интимными переживаниями, философскими рассуждениями, политическими взглядами, подражая зарубежным романтикам и продолжая традиции, заложенные еще в прозе Жан-Жака Руссо, отдавая предпочтение жанрам исповеди, писем, дневников, отличающихся субъективизмом и эгоцентризмом. Смерть не страшит его. Ужасным ему кажется другое – тесно связанное с физической гибелью забвение. «Исчезнуть совершенно» — вот главный страх. Гибель тела, не так волнует поэта, как исчезновение духовного «я».
«Боюсь не смерти я. О, нет!
Боюсь исчезнуть совершенно».
Исчезнуть из памяти людской, не оставить следа на земле – вот что с ранних лет до последнего часа волновало поэта, ощутившего в себе присутствие творческого дара.
За дело общее, быть может, я паду
Иль жизнь в изгнании бесследно проведу;
Быть может, клеветой лукавой пораженный,
Я не спасу стыдом сплетаемый венец
И сам себе сыщу безвременный конец;
Но ты не обвиняй страдальца молодого,
Молю, не говори насмешливого слова.
Ужасный жребий мой твоих достоин слез,
Я много сделал зла, но больше перенес.
(Из Андрея Шенье)
Мрачные предчувствия, сопровождавшие поэта всю жизнь, не превратили его в покорное существо, ожидающее конца жизненного бытия. Наоборот, они укрепили в нем чувство пренебрежения опасностью. Ему нравилось играть с Судьбой. Отсюда и мрачный сарказм, ироничность, задиристость – маска, скрывающая душевную ранимость, нежность, отзывчивость.
Но вернемся к факту прибытия поэта в Пятигорск. Насколько документально известно, что 23 апреля 1841 года, согласно предписанию, он выезжает из Москвы на Кавказ. В Туле он встречается с ожидавшим его другом и родственником Алексеем Аркадьевичем Столыпиным и 9 мая они вместе прибывают в Ставрополь, где располагалась ставка Командующего Кавказкой линии и Черномории генерала Грабе П.Х. Получают от начальника штаба распоряжение о прикомандировании к отряду, "действующему на левом фланге Кавказа для чествования в экспедиции" с пунктом назначения — крепость Темир Хан Шура (ныне Буйнакск). Это в какой- то степени лишало Лермонтова возможности участия в военных действиях, представлявших возможность отличиться, быть награжденным, заслужить желаемую отставку.
Из Ставрополя он пишет Елизавете Алексеевне:
"Милая бабушка, я сейчас приехал только в Ставрополь и пишу к вам; ехал с Алексеем Аркадьевичем, и ужасно долго ехал, дорога была прескверная, теперь не знаю сам еще, куда поеду; кажется, прежде в крепость Шуру, где полк, а оттуда постараюсь на Воды. Я, слава Богу, здоров и спокоен, лишь бы вы были спокойны, как я; одно только и желаю, пожалуйста, оставайтесь в Петербурге: и для вас, и для меня будет лучше во всех отношениях... Я все надеюсь, милая бабушка, что мне все-таки выйдет прощенье, и я могу выйти в отставку".
Обратим внимание на маршрут движения, который Лермонтов наметил для себя. В начале – в крепость Шуру, представиться на новом месте службы, а потом получить разрешение и постараться убыть на Воды.
В это же время из Ставрополя он шлет весточку и дочери знаменитого историка Карамзина – Софье.
"Я только что приехал в Ставрополь, дорогая Софи, и отправляюсь в тот же день в экспедицию с Столыпиным Монго. Пожелайте мне счастья и легкого ранения, это самое лучшее, что только можно мне пожелать. Надеюсь, что это письмо застанет вас еще в С.-Петербурге и что в момент, когда вы будете его читать, я буду штурмовать Черкей. <…> Итак, я уезжаю вечером; признаюсь вам, что я порядком устал от всех этих путешествий, которым, кажется, суждено вечно длиться".
Решение принято, впереди Темир Хан Шура, опасные столкновения с горцами, желание остаться живым. Особого воодушевления в предвидении очередных изматывающих поездок Лермонтов не испытывает. Он надеется, что «милая бабушка» и «легкое ранение» помогут ему уйти в отставку чтобы «целиком посвятить себя литературному творчеству, изданию журнала» — планы, связанные с укрепляющимся день ото дня осознанием истинного своего предназначения.
Но неожиданная встреча в Георгиевске решит его Судьбу иначе. Вот как об этой встрече вспоминает ремонтер Борисоглебского уланского полка П.И. Магденко:
"Солнце уже закатилось, когда я приехал в город, или, вернее, только крепость Георгиевскую. Смотритель сказал мне, что ночью ехать дальше не совсем безопасно. Я решился остаться ночевать и в ожидании самовара пошел прогуляться. Вернувшись, я только что принялся пить чай, как в комнату вошли Лермонтов и Столыпин. Они поздоровались со мною, как со старым знакомым, и приняли приглашение выпить чаю. Вошедший смотритель на приказание Лермонтова запрягать лошадей отвечал предостережением в опасности ночного пути. Лермонтов ответил, что он старый кавказец, бывал в экспедициях и его не запугаешь. Решение продолжать путь не изменилось и от смотрительского рассказа, что позавчера в семи верстах от крепости зарезан был черкесами проезжий унтер-офицер. Я с своей стороны тоже стал уговаривать лучше подождать завтрашнего дня, утверждая что-то вроде того, что лучше же приберечь храбрость на время какой-либо экспедиции, чем рисковать жизнью в борьбе с ночными разбойниками. К тому же разразился страшный дождь, и он-то, кажется, сильнее доводов наших подействовал на Лермонтова, который решился-таки заночевать. Принесли что у кого съестного, явилось на стол кахетинское вино, и мы разговорились. Они расспрашивали меня о цели моей поездки, объяснили, что сами едут в отряд за Лабу, чтобы участвовать в "экспедициях против горцев". Я утверждал, что не понимаю их влечения к трудностям боевой жизни, и противопоставлял ей удовольствия, которые ожидаю от кратковременного пребывания в Пятигорске, в хорошей квартире с удобствами жизни и разными затеями, которые им в отряде, конечно, доступны не будут. На другое утро Лермонтов, входя в комнату, в которой я со Столыпиным сидели уже за самоваром, обратясь к последнему, сказал: "Послушай, Столыпин, а ведь теперь в Пятигорске хорошо, там Верзилины (он назвал еще несколько имен); поедем в Пятигорск". Столыпин отвечал, что это невозможно. "Почему? — быстро спросил Лермонтов, — там комендант старый Ильяшенков, и являться к нему нечего, ничто нам не мешает. Решайся, Столыпин, едем в Пятигорск". С этими словами Лермонтов вышел из комнаты. На дворе лил проливной дождь. Надо заметить, что Пятигорск стоял от Георгиевского на расстоянии сорока верст, по-тогдашнему — один перегон. Из Георгиевска мне приходилось ехать в одну сторону, им — в другую. Столыпин сидел, задумавшись. "Ну, что, — спросил я его, — решаетесь, капитан?" "Помилуйте, как нам ехать в Пятигорск, ведь мне поручено везти его в отряд. Вон, — говорил он, указывая на стол, — наша подорожная, а там инструкция— посмотрите". Я поглядел на подорожную, которая лежала раскрытою, а развернуть сложенную инструкцию посовестился и, признаться, очень о том сожалею. Дверь отворилась, быстро вошел Лермонтов, сел к столу и, обратясь к Столыпину, произнес повелительным тоном: "Столыпин, едем в Пятигорск! — С этими словами вынул он из кармана кошелек с деньгами, взял из него монету и сказал: — Вот, послушай, бросаю полтинник, если упадет к верху орлом — едем в отряд; если решеткой — едем в Пятигорск. Согласен?" Столыпин молча кивнул головой. Полтинник был брошен, и к нашим ногам упал решеткою вверх. Лермонтов вскочил и радостно закричал: "В Пятигорск, в Пятигорск! Позвать людей, нам уже запрягли!" Люди, два дюжих татарина, узнав, в чем дело, упали перед господами и благодарили их, выражая непритворную радость. "Верно, — думал я, — нелегка пришлась бы им жизнь в отряде". Лошади были поданы. Я пригласил спутников в свою коляску. Лермонтов и я сидели на задней скамье, Столыпин на передней. Нас обдавало целым потоком дождя. Лермонтову хотелось закурить трубку, — оно оказалось немыслимым. Дорогой и Столыпин, и я молчали, Лермонтов говорил почти без умолку и все время был в каком-то возбужденном состоянии. Между прочим, он указывал нам на озеро, кругом которого он джигитовал, а трое черкес гонялись за ним, но он ускользнул от них на лихом своем карабахском коне. <...> Промокшие до костей, приехали мы в Пятигорск и вместе остановились на бульваре в гостинице, которую содержал армянин Найтаки. Минут через двадцать в мой номер явились Столыпин и Лермонтов, уже переодетыми в белом как снег белье и халатах. Лермонтов был в шелковом тёмно-зелёном с узорами халате, опоясанный толстым снурком с золотыми желудями на концах. Потирая руки от удовольствия, Лермонтов сказал Столыпину: "Ведь и Мартышка, Мартышка здесь. Я сказал Найтаки, чтобы послали за ним". Именем этим Лермонтов называл старинного своего хорошего знакомого».
Это эпизод подтверждает, что мысль отстрочить на время малопривлекательное походно-бивуачное бытие, нежелание подставлять свою голову под горские пули, провести летние месяцы в Пятигорске возникала у Лермонтова спонтанно. В те далекие времена такой поступок в офицерской среде являлся заурядным и не грозил карательными мерами.
Н.П. Раевский, однополчанин Лермонтова, находившийся в тот период в Пятигорске, рассказывал: "... В Пятигорске была жизнь веселая, привольная <...> Всякий туда норовил. Бывало, комендант вышлет к месту служения; крутишься, крутишься, дельце сварганишь, — ан и опять в Пятигорск. В таких делах нам много доктор Ребров помогал. Бывало, подластишься к нему, он даст свидетельство о болезни, отправит в госпиталь на два дня, а после и домой, за неимением в госпитале места. К таким уловкам и Михаил Юрьевич не раз прибегал".
По прибытии в Пятигорск Лермонтов со Столыпиным временно выпадают из поля зрения верховных властей, так что плести против поэта какие-то интриги, на чем настаивают многие исследователи, Властьдержащие были не в состоянии, даже если бы очень этого хотели.
Из свидетельства П.И. Магденко необходимо выделить два факта. Первое и не маловажное — это факт приезда Мартынова на Воды задолго до неожиданного прибытия поэта в Пятигорск. И второе - неподдельная радость Лермонтова, узнавшего о присутствии в городе приятеля Мартынова.
Дружеские отношения они поддерживали со времен обучения в Юнкерской школе. Лечась водами летом 1837 года в Пятигорске, Михаил Юрьевич постоянно посещал семейство Мартыновых, которое в этот период по случаю болезни отца проживало на Водах. Семейство Мартыновых благожелательно принимало друга сына. И ему доставляло удовольствие любезничать с сестрами красавицами своего товарища. Лишь мать Мартынова не разделяла восторга дочерей. Сохранилось письмо 1840 года матери Мартынова к сыну.
"Лермонтов у нас чуть ли не каждый день. По правде сказать, я его не особенно люблю; у него слишком злой язык, и, хотя он выказывает полную дружбу к твоим сестрам, я уверена, что при первом случае он не пощадит и их; эти дамы находят большое удовольствие в его обществе. Слава Богу, он скоро уезжает; для меня его посещения неприятны".
13 мая 1841 года друзья прибывают в Пятигорск, где было расположено немало военных госпиталей, но для выезда сюда из зоны боевых действий нужно было либо ранение, либо заболевание, подтвержденное медициной. Лермонтов и Столыпиным, передав привет из столицы военному лекарю Иоганну Барклаю-де-Толли, дальнему родственнику знаменитого фельдмаршала, получили подтверждение своих хронических заболеваний. Как значилось в медицинской справке, Лермонтов был «одержим золотухою и цинготным худосочием, сопровождаемым припухлостью и болью десен».
Оба офицера подали рапорт пятигорскому коменданту Ильяшенкову, тот отдает распоряжение об соответствующем обследовании офицеров в военном госпитале, а когда они были признаны больными, доложил об этом в Ставрополь. Начальника штаба командующего Кавказской линией и Черноморией Траскин, высылает коменданту отношение, предписывающее удалить Лермонтова и Столыпина из Пятигорска:
"Не видя на представленных вами рапортах от 24 марта сего года за №№ 805 и 806 свидетельств №№ 360 и 361, чтобы Нижегородского драгунского полка капитану Столыпину и Тенгинского пехотного полка поручику Лермонтову, прибывшим в Пятигорск, необходимо нужно было пользоваться кавказскими минеральными водами, и напротив, усматривая, что болезнь их может быть излечена и другими средствами, я покорно прошу Ваше Высокоблагородие немедленно, с получением сего, отправить обоих их по назначению, или же в Георгиевский военный госпиталь ".
Однако Лермонтов сумел получить благожелательное заключение врача Барклая де Толли.
"Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьев, сын Лермонтова, одержим золотухою и цинготным худосочием, сопровождаемым припухлостью и болью десен, также изъязвлением языка и ломотою ног, от каких болезней г. Лермонтов, приступив к лечению минеральными водами, принял более двадцати горячих серных ванн, но для облегчения страданий необходимо поручику Лермонтову продолжать пользование минеральными водами в течении целого лета 1841 года; остановленное потребление вод и следование в путь может навлечь самые пагубные следствия для его здоровья".
Сохранился рапорт Лермонтова на имя командира Тенгинского полка Семена Ильича Хлюпина о задержке в Пятигорске:
"Отправляясь в отряд командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории г. Генерал-адъютанта Граббе, заболел я по дороге лихорадкой и, был освидетельствован в гор. Пятигорске докторами, получил от пятигорского коменданта г. полковника Ильяшенкова, позволение остаться здесь до излечения".
Официоз окончен, пребывание легализовано! Друзья из гостиницы Найтаки переселяются во флигель, снятый у В.И. Чилаева, в доме которого уже жили князь А.И. Васильчиков и князь С.В. Трубецкой, и почти рядом в домике для приезжих, принадлежащего семейству Верзилиных, располагались корнет М.П. Глебов, поручик Н.П. Раевский и отставной майор Н.С. Мартынов.
С детства воспитанный бабушкой внимательно относиться к своему здоровью Лермонтов сразу же после первого обследования регулярно употребляет минеральную воду и горячие серные ванны. Обстановка позволяет обдумывать зреющие планы об отставке, осуществлять творческие замыслы.
28 июня он пишет бабушке:
"Милая бабушка. Пишу Вам из Пятигорска, куда я опять заехал и где пробуду несколько времени для отдыха. Я получил ваши три письма вдруг и притом бумагу от Степана насчет продажи людей, которую надо засвидетельствовать и подписать здесь; я это все здесь обделаю и пошлю. Напрасно вы мне не послали книгу графини Ростопчиной; пожалуйста, тотчас по получении моего письма пошлите мне ее сюда, в Пятигорск. Прошу вас также, милая бабушка, купите мне полное собрание сочинений Жуковского последнего издания и пришлите также сюда тотчас. Я бы просил также полного Шекспира, по-английски <…>. Только, пожалуйста, поскорее, если это будет скоро, то здесь еще меня застанет. То, что вы мне пишете о словах г. Клейнмихеля, я полагаю, еще не значит, что мне откажут отставку, если я подам; он только просто не советует; а чего мне здесь еще ждать? Вы бы хорошенько спросили только, выпустят ли, если я подам".
Желание поэта выйти в отставку, новые творческие замыслы занимали его ум, а повседневное времяпрепровождение?
Василий Чилаев вспоминал: "Квартира у него со Столыпиным была общая, стол держали они дома и жили дружно. В домике, который они занимали, комнаты, выходящие окнами во двор, называли Столыпинской половиной, а выходящие в сад — Лермонтовской. Михаил Юрьевич работал большей частью в кабинете, при открытом окне, под которым стояло черешневое дерево, сплошь обсыпанное в тот год черешнями, так что, работая, он машинально протягивал руку, срывал черешни и лакомился ими. <…> Дом его был открыт для друзей и знакомых, и, если кто к нему обращался с просьбою о помощи или одолжении, никогда и никому не отказывал, стараясь сделать все, что только мог.»
«День его проходил в обществе друзей— приятелей. «Пили кофе, курили и балагурили на балкончике, некоторые спускались в сад полежать на траве, и затем все уходили. Вечер, по обыкновению, посвящался прогулкам, танцам, любезничанью с дамами или игре в карты».
Слуга поэта Христофор Саникидзе вспоминал: "Писал он более по ночам, или рано утром, но писал и урывками днем, присядет к столу, попишет и уйдет. Писал он всегда, в кабинете, но писал, случалось, и за чаем на балконе, где проводил иногда целые часы, слушая пение птичек".
"В то время посещались только три дома постоянных обитателей Пятигорска. На первом плане, конечно, стоял дом генерала Верзилина. Там Лермонтов и мы все были дома. Потом, мы также часто бывали у генеральши Катерины Ивановны Мерлини, героини защиты Кисловодска от черкесского набега, случившегося в отсутствие ее мужа, коменданта кисловодской крепости. Был еще открытый дом Озерских, приманку в котором составляла миленькая барышня Варенька", вспоминал впоследствии Николай Раевский.
Гвардейская молодежь, залечивая раны после военных баталий, жила на водах разгульно. Устраивались танцевальные вечера, пикники, прогулки в горы. До сих пор экскурсоводы рассказывают о событии произошедшем 8 июля 1841 года.
«Светская молодежь задумала дать бал на одной из площадок аллеи у огромного грота. Свод грота убрали разноцветными шалями, соединив их в центре в красивый узел и прикрыв круглым зеркалом, стены обтянули персидскими коврами, повесили искусно импровизированные люстры из простых обручей и веревок, обвитых чрезвычайно красиво живыми цветами и вьющеюся зеленью; снаружи грота, на огромных деревьях аллей, прилегающих к площадке, на которой собирались танцевать, развесили, как говорят, более двух тысяч пятисот разноцветных фонарей… Хор военной музыки поместился на площадке, над гротом, и во время антрактов между танцами звуки музыкальных знаменитостей нежили слух очарованных гостей, бальная музыка стояла в аллее. Лермонтов необыкновенно много танцевал, да и все общество было как-то особенно настроено к веселью».
Ранним утром 9 июня «окончен бал, погасли свечи», праздная публика вернулась к курортной размеренно-ленивой жизни. Ничто не указывало на то, что в злополучный вечер 13 июля в доме Верзилиных произойдет роковая ссора между Лермонтовым и Мартыновым. Вот как об этом инциденте вспоминает Эмилия Шан-Гирей.
"По воскресеньям бывали собрания в ресторации, и вот именно 13 июля собралось к нам несколько девиц и мужчин, и порешили не ехать в собрание, а провести вечер дома, находя это и приятнее, и веселее. Я не говорила и не танцевала с Лермонтовым, потому что в этот вечер он продолжал свои поддразнивания. Тогда, переменив тон насмешки, он сказал мне: "M-lle Emilie, je vous en prie, un tour de valse seulement, pour la derniere fois de ma vie". — "Ну уж так и быть, в последний раз, пойдемте". Михаил Юрьевич дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав, уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Л.С. Пушкин, который также отличался злоязычием, и принялись они вдвоем острить свой язык qui mieux. Несмотря на мои предостережения, удержать их было трудно. Ничего злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его "montagnard au grand poignard" (Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал). Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал Лермонтову: "Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах", — и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову, а на мое замечание: "Язык мой— враг мой",— Михаил Юрьевич отвечал спокойно: "Се n'est rien; demain nous serons bons amis". Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора".
Однако она ошибалась. Обратимся к ответам самого Мартынова в Следственной комиссии.
"На вечере в одном частном доме, за два дня до дуэли, он вывел меня из терпения, привязываясь к каждому моему слову, на каждом шагу показывая явное желание мне досадить. Я решился положить этому конец. При выходе из этого дома, я удержал его за руку, чтобы он шел рядом со мной; остальные все уже были впереди. Тут я сказал ему, что прежде я просил его прекратить эти несносные для меня шутки, но что теперь предупреждаю, что если бы он еще вздумал выбрать меня предметом для своей остроты, то я заставлю его перестать. Он не давал мне кончить и повторял несколько раз сряду, что ему тон моей проповеди не нравится, что я не могу запретить ему говорить про меня то, что он хочет, и в довершение прибавил: "Вместо пустых угроз, ты гораздо бы лучше сделал, если бы действовал. Ты знаешь, что я никогда не отказываюсь от дуэлей; следовательно, ты никого этим не испугаешь". В это время мы подошли к его дому. Я сказал ему, что в таком случае пришлю к нему моего секунданта, и возвратился к себе. Раздеваясь, я велел человеку попросить ко мне Глебова, когда он придет домой. Через четверть часа вошел ко мне в комнату Глебов. Я объяснил ему, в чем дело, просил его быть моим секундантом, и, по получении от него согласия, сказал ему, чтобы он на другой же день с рассветом отправился к Лермонтову. Глебов попробовал было меня уговаривать; но я решительно объявил ему, что он из слов самого же Лермонтова увидит, что в сущности, не я его вызываю, но меня вызывают, и что потому мне невозможно сделать первому шаг к примирению".
Невольно возникает вопрос: достаточно ли весома причина, чтобы встать к барьеру. Российская дуэльная практика между тем полна примеров, когда куда более мелкие обстоятельства приводили к яростным, отчаянным дуэльным схваткам. В книге Якова Гордина "Дуэли и дуэлянты" (СПб., 1996) много примеров, отмеченных в качестве типичного отечественного варианта возникающей буквально на ровном месте, из ничего.
Достаточно вспомнить историю полковников лейб-гвардии Волынского полка, которые поссорились по служебному поводу и решили драться, а потом помирились, вняв уговорам своих товарищей. Историк полка рассказывает: «Однако об этом узнаёт цесаревич и, пославши к обоим своего адъютанта, а с ним и пару своих пистолетов, приказывает передать им, что военная честь шуток не допускает, когда кто кого вызвал на поединок и вызов принят, то следует стреляться, а не мириться Поэтому Ушаков и Ралль должны или стреляться, или выходить в отставку». (Тем самым Константин пошел против дуэльного кодекса, вполне допускавшего примирение)».
Дуэльные поединки между сослуживцами и друзьями были обыденностью. Лермонтов постоянно провоцировал Мартынова своими насмешками и остротами. Впоследствии Мартынов, оправдывая Лермонтова, скажет:
«Поводом же к его остротам на мой счет, вероятно, было не что иное, как желание поострить; по край ней мере, я других причин не знаю. Но как в подобном расположении духа человек легко увлекается и незаметно переходит от неуместной шутки к язвительной насмешке и так далее, то я был принужден несколько раз останавливать его и напоминать, что всему есть мера».
Однако иронические замечания на вечере у Верзилиных, высказанные в присутствии дам были сугубо оскорбительны. Нежелание Лермонтова признать свою ошибку и успокоить приятеля, вызывающая грубость его ответов усугубили создавшееся положение. Как и чем объяснить такое отношение поэта к своему другу, встрече с которым он еще недавно радовался?
«Адской скукой, которая побуждала его травить приятелей и Мартынова в том числе?» - как утверждал Б.Садовский. Или «дружескими шутками», развлекающими дамское общество?
«Хотя подобные шутки нельзя на звать дружескими, потому что они всегда обидны для самолюбия, но я еще раз подтверждаю то, что честь моя была затронута не насмешками его, но решительным отказом прекратить их и советом прибегнуть к увещаниям другого рода; что, вступая с ним в объяснения, я виду не имел вызывать его на дуэль, но что после подобной выходки с его стороны, по понятиям, с которыми мы как будто сроднились, мне уже не оставалось другого средства окончить с честью это дело: я почел бы себя обесчещенным, если бы не принял его совета и не истребовал у него удовлетворения".
Согласно российским дуэльным канонам в случае нежелания пойти на уступки, разрешалось дуэльным противостоянием. А следовательно, Мартынов обладал полным правом вызвать приятеля на дуэль.
Всерьез предстоящую дуэль никто из окружения Лермонтова и Мартынова не воспринимал, а потому и настоящие попытки примирить их не предпринимались, «скорее, все готовились к новому раз влечению, разнообразившему жизнь на Водах", наделись на мирный исход затеянного поединка.
Сотоварищами Лермонтов воспринимался равным, таким же, как все, присутствия гениальности в нем его пятигорские друзья абсолютно не ощущали, Офицерское окружение знало о его писательстве, в какой-то степени было знакомо с его поэтическими сочинениями, но о величии не подозревало. Автор одного сборника стихотворений, не нашедшего громкого отклика, единственного роман - очень не многими в тот период воспринимался как выдающийся гений. А потому озаботиться его судьбой никому и в голову не пришло. Вот как об этом пишет князь Васильчиков.
"Все мы тогда не сознавали, что такое Лермонтов. Для всех нас он был офицер, товарищ, умный и добрый, писавший прекрасные стихи и рисовавший удачные карикатуры. Иное дело глядеть ретроспективно".
Отсюда несложно сделать вывод, что Мартынов вызывал на поединок не гения русской словесности, а своего товарища, офицера, оскорбившего его честь.
«В вопросах чести ни гения, ни бездарности не существует, а есть только человек и его доброе имя» - сказал русский историк Норцов Алексей Николаевич. Признай свою ошибку Лермонтов и все закончилось бы веселой офицерской пирушкой. Но история не знает сослагательного наклонения.
К сожалению, и друзьями серьезных попыток примирить дуэлянтов предпринято не было. Лермонтов уезжает на несколько дней в Железноводск на ванны. Объясниться с другом и прийти к примирению он отказывается. Компромисс не найден и секундантам пришлось определять условия дуэли, все еще надеясь на примирительный исход и завершение инцидента дружеской пирушкой. А потому не приглашен медик, да место определено не было, не определились и с секундантами.
Вот что пишет Васильчиков "<...> 15 июля часов в шесть-семь вечера, мы поехали на роковую встречу, но и тут в последнюю минуту мы и, я думаю, сам Лермонтов, были убеждены, что дуэль кончится пустыми выстрелами и что, обменявшись для соблюдения чести двумя пулями, противники подадут себе руки и поедут... ужинать.
Когда мы выехали на гору Машук и выбрали место на тропинке, ведущей в колонию <…>, темная, громовая туча поднималась из-за соседней горы Бештау»
Природа возмутилась «противу действа» в тот роковой час. «Судьбы свершился приговор…»
В 1916 году русский литературный критик Большаков поставил в вину Мартынову убийство поэта. Однако спустя два года он пересмотрит свое отношение и напишет:
«Дуэль Лермонтова – замаскированное самоубийство. Самоубийство Вертера – с той же самой психологией «неприятия мира» и только без Шарлоты. По отношению к себе он был, может быть, и прав: он не боялся «исчезнуть», а хотелось поскорее «мир увидеть новый». Но он, несомненно, был неправ объективно – забыв свой гений. Сила личности (и отсюда самососредоточенности) слишком ослабила в нём чувство обязанности (своей относительности)».
Эту мысль ещё ранее в 1910 году приводил и А. Блок, который писал в статье «О современном состоянии русского символизма»: «Так или иначе, лиловые миры захлестнули и Лермонтова, который бросился под пистолет своей волей…»
В заключение стоит вспомнить слова известного литературоведа Б.М. Эйхенбаума: «…нарисовать подлинный его (Лермонтова) образ оказывается делом мудрёным».
И сто крат прав В.Ф. Ходасевич:
«Давно окончились отношения между людьми и Лермонтовым-человеком. Но отношения между ними и Лермонтовым-поэтом никогда не прерывались. Поэзия Лермонтова — поэзия страдающей совести».
05.04.2019г. г. Москва