Метро. Семь станций о любви. Пионерская

Михаил Владимирович Титов
Станция первая. Пионерская

- Ты мне ничего о нем не говорила, – мать моет посуду, говорит громко, через плечо, чтобы перекричать воду.  – Почему?
Мать обижена, и Марина это понимает, но молчит. Не объяснишь. Сгорбилась над тарелкой, глотает не глядя куриный бульон, щедро приправленный крошевом укропа. Прядь выбилась из-за уха, нависает угрожающе над тарелкой, вот-вот смешается с желтым и зеленым. 
- Ну? Кто он? – мать закрывает кран, вытирает руки о фартук. Потом снимает с крючка полотенце и еще раз вытирает руки. – Волосы со лба откинь. Супом накормишь.
Марине кажется, что мать не выдержит и запустит в нее полотенцем. Такого никогда не было, они подруги, так мать говорит, но сейчас почему-то отчетливо представилось, как скомканная тряпка летит ей в голову. 
- Человек, - говорит Марина, не поднимая глаз. 
- Человек, - повторяет мать. – Звучит гордо. И все же?
- Мам, я взрослая. Сама разберусь, - набирается смелости Марина. – Хватит уже.
- Хорошо, допустим взрослая, - мать садится напротив. – 17 лет. Конечно, взрослая.
- Ты меня в 17 уже родила, - робко перечит Марина.
- Вот я и не хочу, чтобы ты тоже в 17 родила.
- Не вижу в этом ничего плохого.
Мать молчит. Мнет полотенце. Мучительно подыскивает слова.
- Ты с ним спишь?
- Ну, мааам! – тянет Марина, не то что бы напуганная этим вопросом, а скорее от неловкости за мать. – Глупости не спрашивай.   
- А мне в голову ничего больше не идет, кроме этих глупостей. Не хочу…
- Я не собираюсь повторять твой опыт, - перебивает ее Марина. – Дети в мои планы пока не входят.
- А что входит? – мать все так же мнет в руках полотенце. – Что? Мне-то подсказать некому было. Отца вообще не знала. Мать по компашкам каким-то пропадала, появлялась раз в три дня, полупьяная, опухшая. Хорошо, бабка иногда заходила. Кто бы остановил тогда? А тут он… такой весь из себя.
- Отец? – Марина отодвигает тарелку. – Может, уже расскажешь о нем?
- Там и рассказывать нечего, - мать встает. – Был и сплыл. Ты осталась – и слава богу!
- А могла и не остаться?
- Могла и не остаться, - на автомате повторяет мать. – Делай выводы. 
- Сделаю, - Марина встает, обходит мать, еле сдерживая себя, чтобы не обнять ее. Иначе разревется. – Я к себе.
- Иди, - мать отворачивается к плите и зачем-то заглядывает в кастрюлю.
 
Из комнаты дочери слышен вначале звонок, а потом смех. Заливистый. Счастливый. Мать вздыхает. Помешивает в кастрюле давно сварившийся суп. Вслушивается в бормотание за стеной: ни слова не разобрать. Сплошной гул. 
- На Пионерскую подъезжай. У пионеров жди, - вдруг слышит она отчетливо.
Дверь в комнату открыта, Марина уже в коридоре, плечом прижимает телефон к уху, улыбается, угукает в ответ на что-то, пытается одновременно зашнуровать кроссовки.
- Ты куда? – мать смотрит с подозрением и обидой.
- Все нормально, мам, - говорит Марина, оторвавшись от телефона и отключая его. – Я быстро.
- Он опять?
- Опять.
- Домой когда?
- Скоро. Я ненадолго. Погуляем немного.
- Ты поаккуратней все-таки. И смотри там…
- Я тебе обещаю, - Марина расплывается в улыбке. – Не забеременею точно. 

Дверь хлопнула. Мать стоит на кухне у окна, смотрит, как через двор практически бежит дочь. На дорогу не смотрит, уткнулась в телефон. Бедная маленькая девочка. Тощая косичка, ярко-красные колготки, поверх - любимые серые шорты, с которыми почти не расставалась. Детский сад. Мать стряхивает наваждение. Нет. Взрослая. Высокая. В отца. И характер его: не прошибить, если упрется. Не переубедить.
На автомате делает себе чай и долго-долго размешивает сахар, который забыла положить.

Марина бежит, уже зная, что на выходе с Пионерской, у стайки пионеров, катящих натертый до блеска круг, ее будут ждать.   
- Оля, - повторяет она на бегу. – Оля. Я рядом.