Эпизод 3

Лгент
Барышня, посторонись!
Поспешно отскочив, я обернулась: двое крестьян тащили тяжелую стопу съемных ставней. Они крепили их к окнам первого этажа и забивали крест-накрест двумя досками.
Я присела на скамью рядом с садовником, жителем соседней деревни, служившим здесь по совместительству сторожем, дворником и кочегаром. Это был грубоватый и прямой, но добрый старик. У нас сразу сложились теплые отношения, и он нередко приносил мне из сада полный фартук холодных, туго налитых, сочных яблок.   

Недавно здесь было многолюдно. Аккуратно в положенный час все обитатели дома поднимались в просторную столовую к обеду и ужину, становилось по-праздничному шумно. В теплые дни небольшими группами прогуливались по саду. Иные, прихватив шаль или плащ, усаживались на садовые скамьи и лениво нежились в мягких лучах уже негорячего осеннего солнца.
Зима тянулась долго. Занятий для досуга, кроме чтения, можно было придумать не много. Всё дольше просиживали за трапезой в неспешных зимних беседах. В камине натопленной столовой уютно стрекотало пламя. Пили чай, играли в карты. Когда кому-то нездоровилось, обед ему приносили в комнаты. 
Иногда кто-то навсегда уезжал. Короткое прощание по окончании обеда, и уже через неделю счастливец бесследно таял в памяти обитателей этого странного дома.
Одни отбывали, другие прибывали, и баланс восстанавливался.

Если один из постояльцев всё реже поднимался в столовую, а затем и вовсе прекращал, о нем старались не говорить, а произнесенное случайно имя вызывало кратковременное замешательство и резкую смену темы.
Каждый мог оказаться следующим, все понимали: жизнь – непредсказуемая лотерея.
Ближе к весне бывали дни, когда к обеду никто не выходил. Двухэтажный особняк незаметно пустел.


Старик наблюдал за рабочими и ласково почесывал за ухом крупного пса с лохматой золотистой шевелюрой.

- Почему забивают окна?

- В этих комнатах теперь никто не живет, ответил он.

Я с удивлением рассматривала изменившийся за зиму деревянный дом с длинными рядом окон в нарядных резных ставнях, жутковато перечеркнутых крестовинами прибитых досок. Каждый крест сообщал о бывшем обитателе своей комнаты безжалостное: «выбыл».
- Но они забили почти все окна! Мы же не можем жить в заколоченном доме!
- Постояльцев теперь очень мало,-  сказал старик, - хозяевам не на что содержать усадьбу. Лечебницу скоро совсем закроют… когда никого не останется.
- Как не останется? А мы… куда же?
Я хотела увидеть в его глазах, то ли он имеет в виду, о чем я подумала, но он уже отвел их, поняв, что сказал лишнее.
- Я тоже умру? 
Затаив дыхание я ждала ответа. Старик сосредоточенно рассматривал пса, будто впервые его видел.
- Я умру?
Я готова была нырнуть под его взгляд, чтобы понять ответ и одновременно боялась прочесть в нем приговор, но он упрямо смотрел в сторону. 
- Не знаю, когда-никогда все умрут, - от смущения резко буркнул он и пошел в сторону сада.

***
Отцовский дом стоял на вершине холма, поэтому сразу за каменной оградой, вдоль которой проходила широкая тропа, начинался довольно крутой склон с густой древесной порослью. Помню деревья, растущие по склону, суглинистую почву, обувь на своих ногах, такого маленького размера, словно у золушки.
Я шла по тропе, глядя на ботинки коричневой кожи, наблюдая, как при каждом шаге отлетают вперед длинные многослойные юбки, и несла в себе единственную мысль: неужели у меня нет будущего? И мне больше не ходить этой тропой, не видеть вот этого склона, своего дома и никакие отцовские капиталы и любовь семьи не способны спасти мне жизнь? Неужели я, едва успев вырасти, уже должна покинуть этот мир? Ну не могу я это представить!
А мой дорогой брат? Такой способный и деятельный, радость семьи и надежда отца.
Я знаю, он пожертвовал бы ради меня всем, что имеет, жизнь бы отдал. Он знает все ответы, всегда у него в запасе множество способов и идей. Брат постоянно в разъездах по делам отцовского предприятия, нет у него ни одного дня без хлопот и тревог, но мы будто пуповиной связаны.  Как близнецы, чувствуем друг друга на любом расстоянии.
Если даже он не смог найти средство…
Держась рукой за ограду, я заходилась в рыданиях до спазмов дыхания, перешедших в глубокий, раздирающий кашель. Оторвав платок от губ, впервые я увидела на нем алые пятна крови.
Неужели у меня нет даже малого шанса?

***
Горькая весть настигла брата по приезде из очередной поездки.  Я была рядом. Мне хотелось утешить его, объяснить, что конца света не случилось, и я в порядке. 

Домашние назвали ему место, он бегом бросился из дома. Я спешила за ним, звала, но он не обращал на это никакого внимания, как и на хлеставшие по лицу и телу ветви. Потоки слез беззвучно лились по щекам. И только иногда громкие стоны, казалось, разрывая все его нутро, вырывались наружу. Глаза, прежде зеленые, были сейчас совершенно бесцветными.
Наконец он остановился. Я снова стала объяснять, что жива, и это какая-то ошибка. Он застыл, обратив взор в одну точку, будто сосредоточенно слушал.
Я огляделась. Место мне знакомо. Кажется, мы всей семьей были здесь недавно. Мать с отцом, сестры и все родные стояли вокруг этой насыпи. Кого-то хоронили. Кого-то похожего на меня. Или меня. Да нет, глупость какая!  Я же здесь и, как прежде, жива.
Он молча опустился на колени перед могильным холмиком. Потом упал на него, обонял и дико исступленно завыл. Он плакал, кричал как сумасшедший, бил землю кулаками. Обе сестры, бежавшие следом, только что нагнали нас. Его пытались сначала утешить, потом пристыдить, а он распалялся в истерике все большим отчаянием. Когда он обессилел и умолк, его подняли под руки и попытались увести, но он вырвался и стал яростно пинать деревянный могильный крест. Громкие стенания в божий адрес сетовали на несправедливость, а в мой – на жестокость, раз покинула его,  даже не попрощавшись. Сестры корили его за святотатство, а он пинал распятие все злее и отчаянней. Крест упал на землю. 
Я кричала изо всех сил, что я здесь, я жива, но он меня не слышал. И, похоже, не слышал никто.