Пасхальная история
Каждому дано пережить свою личную пасхальную историю, постигая ее суть и значение. Когда только это случится, - зависит от жизненных обстоятельств, или судьбы.
Утром первого мая 1977 года я стояла в группе второкурсников юридического факультета Белорусского Государственно Университета имени В.И. Ленина в ожидании выхода в колонне демонстрантов трудящихся города Минска. Прийти следовало заранее, чтобы томительно-долго ждать, изнывая от безделья, а потом, в установленное время строем пройти отрезок пути мимо правительственных трибун, радостно выкрикивая «Ур-р-р-а-а!» в ответ на призывы из громкоговорителя: «Да здравствует Мир! Труд! Май!»
Ответственные работники раздали комсомольским вожакам красные флаги и праздничные транспаранты, а разноцветные шары мы заранее купили сами, и надули их еще с вечера, привязав к веткам едва зазеленевших деревьев, безжалостно сломанных где попало по такому торжественному случаю.
Каблучки моих туфель впивались в раскаленный асфальт. Нещадно полило солнце. Город окунулся в неожиданную, необычную в такую пору, изнуряющую жару.
Этот год так и запомнился минчанам – небывалой майской жарой, и страшной аварией пригородной электрички, повлекшей гибель многих людей, на следующий же день после праздника.
Ровно через девять лет мы опять пойдем на демонстрацию, а в детских садиках будут спать дети в комнатах с открытыми окнами, никто не предупредит воспитателей о страшном облаке радиоактивной пыли, опустившемся на Минск после взрыва на Чернобыльской АЭС. И люди непростительно долго будут дышать этим отравленным воздухом, есть зараженные радиацией продукты просто потому, что там, наверху, возможно даже кем-то из стоящих на трибуне, было принято решение не информировать население, не беспокоить, зачем нас беспокоить, может возникнуть паника. По началу пожарники даже работали без специальной изолирующей одежды, и солдаты срочной службы, направленные для помощи в ликвидации аварии, защитной формы не имели. Но это все станет известно лишь задним числом, когда наступят последствия, непоправимые, ужасающие. Ликвидаторы, кто выживет, останутся калеками, и будут лечиться, может быть всю жизнь. А белорусских детей в течении многих лет придется вывозить на оздоровление в европейские страны, где незнакомые, но сопричастные трагедии сердобольные люди откроют для них свои дома, церкви, и примут, как к родных.
Пока же колонны движутся к трибунам, «Партия - наш рулевой!». Мы счастливы, мы солидарны с пролетариями всех стран. Мы едины в своем порыве изменить мир.
Мир, конечно, изменился, без нашего участия. Все как-то само собой произойдет, необратимо и последовательно.
Согласно учению Будды, например… Ничто не постоянно. Все меняется: и мир, и мы. Но ни о Будде, ни о буддизме мне ничего не известно. Да и о других религиях тоже. В институте преподают научный атеизм: «Религия - это опиум для народа!», - пропечатал в сознание Маркс, а потом и «великий Ленин».
Празднично раскрашенная, разноголосая толпа движется по проспекту, ранее носившему имя Сталина, теперь Ленина, а после распада казавшегося вечным и нерушимым СССР переименуют этот проспект в честь Франциска Скорины, переводчика и первопечатника белорусско-язычной Библии, которую нам никто никогда не показывал.
Я вовсе не горю желанием стоять тут, и ждать, когда разрешат пройти мимо трибуны с вяло машущими приветствие партийными лидерами, под возгласы из громкоговорителя, но иначе лишат стипендии, а значит не смогу оплатить снятую у неразговорчивой, странного вида женщины, вечно подвязанной платочком под подбородком - тети Нины часть ее однокомнатной квартиры, отгороженную темной, в крупные цветы ситцевой занавеской. Там стоит старая металлическая кровать, место моего ночлега. В этой трущобе я стараюсь не бывать, появляюсь лишь ближе к ночи, поскольку, кроме обилия коричневых мясистых тараканов, активно распространяющихся повсюду, залезающих в одежду, и все возможные щели, других признаков жизни там нет. Наглые тараканы царят повсеместно, так что даже пресловутый чай в прикуску с чем-нибудь, лишь бы утолить вечный голод, приходится с отвращением пить стоя посреди тускло освещаемой маленькой кухни, озираясь по сторонам, не залезли бы и на меня. Но что делать? Родители живут не в Миске. Общежитие не дали, на всех мест не хватает. Снимать более-менее приличную квартиру средств нет.
Приговоренная существовать в этом аду, я ненавидела кровать за занавеской, торжество тараканов, тетю Нину, которая никакой тетей мне не была, и вся эта, полная мучений жизнь казалась ужасной, без перспектив иметь свой угол, без надежды.
Не верила, что будет лучше, ибо вера слаба, всего лишь поверхностные знания.
С Библией ознакомилась из книги Лео Таксиля «Забавная Библия». Интересно было узнать, что же это такое?
Иронические комментарии пропускала, вычитывала лишь самое нужное, то, что приоткрыло завесу запрещенного, - закавыченные цитаты, истинное Слово Божье. Они-то и остались в памяти, а все остальное исчезло, не оставив следа.
Чуть позже еще одно открытие - ошеломляющий роман про Мастера и Маргариту. Масштабы и пласты, поднятые автором, казались столь впечатляющими, что трудно было отойти от потрясения. Это было как удар в сознание, сохранившийся на всю жизнь неизменным ощущением лучшего. Не читала, - проглатывала, не сомневаясь верила всему.
Пройдет много лет, прежде чем пойму, как была обманута.
В отсутствии свободы религии, доступа к первоисточникам, в отсутствие нужного и умного учителя рядом, способного донести смысл, и помочь осмыслить, - произошла подмена неким суррогатом, и я, как и многие другие, с благодарностью, и казавшимся пониманием, все это впитала и пронесла долгую часть жизни, пока не наступило осмысление, взгляд с другой точки отсчета.
Не только потому, что нет уже той страны, и свободно можно постигать любую религию. Это вроде этики обращения с текстом Нового Завета, в нем изложена суть христианства, не просто история жизни человека.
Можно ли в условиях отсутствия доступа к первоисточнику, переписывать Евангелие, даже в благородных целях?
Крестный Путь, принятие смерти, отношения с матерью, с учениками, с окружающими людьми... Все в романе не так. Все лишено смысла.
Путь - сам по себе философия, основа многих восточных религий.
Крестный путь Иисус проделал сам, нес свой крест до конца, падая от усталости, и истекая кровью. И величайшая трагедия - встреча с матерью, переживающую вместе с ним муки этого пути. Вероника, отирающая его лицо… Это не просто персонажи истории. Это символы сострадания, любви и доброты. Сложнейшая палитра человеческих чувств, отношений, которая попросту отсутствует в романе.
Вместо этого, лишь обезумевший Ливий Матвей сопровождает Христа к месту казни, и пытается убить его ножом в спину, как бы хочет таким образом избавить от мук. Только вдуматься. Это же акт убийства, противоречащий заповеди «Не убий». Или момент поднятия креста, поданный как протест Матвея, - он ругает(!) Бога, кричит на Бога, упрекает его. Но ведь это проявление душевной незрелости. И тут, о автор! Бог, словно устыдившись упреков Матвея, насылает грозу, и тогда Иисус умирает. Вот как. Человек накричал на Бога, устыдил его. Бог послушался, и совершил то, что он со своим сыном должен был совершить. Когда я читала это впервые, не зная сути, все казалось замечательным. Но теперь и представить себе не могу, что форма обращения человека с Богом может быть такой: Матвей кричит и ругает Бога, оскорбляет его, требует...Нет. Только просьба. Только молитва, только смиренное желание понять и услышать, быть услышанным, принять все, что дано, и должно свершиться. Не спорить с Богом, или с Судьбой, а прислушиваться, пытаться понять, и идти своим Путем.
Не об этом ли жизненная драма Августа Стриндберга «На пути в Дамаск». Его искания, протест, и принятие, наконец, истины и веры. У каждого своя пасхальная история.
Страшную казнь распятия, смерть Иисуса пережила с ним и его скорбящая мать. Умирающий сын обращается к ней, словно соединяясь в общем горе, доверяет попечение о матери своему любимому ученику.
«25 При кресте Иисуса стояли Матерь Его и сестра Матери Его, Мария Клеопова, и Мария Магдалина.
26 Иисус, увидев Матерь и ученика тут стоящего, которого любил, говорит Матери Своей: Жено! се, сын Твой.
27 Потом говорит ученику: се, Матерь твоя! И с этого времени ученик сей взял Ее к себе.
(Иоан.19:25-27)»
Каждый момент наделён особой философией, заслуживает осмысления, сопереживания и понимания.
То, что показано в романе, выхолащивает суть. Иисус вступает в дискуссии с римскими воинами, и спрашивает, зачем они пришли сюда. Это человек, висящий на кресте! Затем он пьет то, что они ему дают пить, обмакнув губку в ведро. Теперь мы знаем, что это был уксус, смешанный с желчью. Напиток этот притуплял чувство боли, и несколько уменьшал мучительные страдания распинаемых. Но мы знаем и то, что Иисус отказался. Он желал испить всю чашу страданий в полном сознании. В книге же он не только пьет, но и просит, чтобы дали испить и тем, кто висят на крестах рядом с ним.
Отображение религиозных сюжетов в произведениях искусства, и свобода авторского выражения - материя очень тонкая.
Современность диктует свои нормы. Карикатуры на пророка Магомета, «Je suis Charlie ”...
Искусство свободно в выборе тем и способов.
Однако, книга написана в то время, и в той стране, где другие источники не были доступны.
Казавшийся мне совершенным роман теперь предстает совсем в ином смысле.
Но для этого надо было пройти Путь, и научиться понимать и слышать.
Никто не учил, и не объяснял. Ничья вина.
Что ж, стоя на раскаленном асфальте в Минске я об этом ничегошеньки не знала, как не знала смысл страдания. От того, что предстояло возвращаться в квартиру с тараканами, все казалось ужасным, без надежды на перемены, полная неизвестность, в общем ничего хорошего.
Жизнь постепенно приоткрывала завесу над общей картиной, как бы давала постигать суть, но малыми частями, не составляющими панораму истинного сюжета. Оно и верно. Ибо кто сдюжит знать все и сразу. Кто сможет справится с этим бременем знания, способного раздавить неподготовленную душу.
Но уже тогда существовали и жара 1977 года, и праздник во время Чернобыльской катастрофы, и нынешний день первого мая, когда около балкона моей квартиры в центральном районе второго по величине города Швеции спокойно сидят два больших коричневых зайца, прибежавшие из соседнего парка, где скамейки амфитеатра выкрашены в цвета радуги - символ флага борцов за права и равенство разных. Зайцы часто прибегают, и рассаживаются под деревьями во дворе. Однажды я запустила в них морковкой, - угощение, так сказать. Но они порыв мой не оценили, убежали, и какое-то время не показывались вовсе.
Я устроилась на балконе с книгой, и чашкой кофе. Зайцы мне не мешают. Каждый существует в своем пространстве.
Если правда, что мы приходим в этот мир, чтобы испытать множество оттенков чувств, познавая жизнь в деталях, то как раз этим измерением, этим языком можем научиться общаться с природой, с той неопознанной высшей силой, именуемой Творец.
Язык этот в картинах художников, в доступных способах самовыражения.
На Пасху ездили в музей акварели. Он расположен на острове, и сквозь высокие прозрачные окна видно движущееся, живое море - тоже часть аква-коллекции. В этот раз выставляли работы японской художницы, в основе ее творений идея синтоизма - обожествление природных сил. Каждое природное явление, вещь, камень, гора все имеют свой дух, свою духовную сущность. Эта древняя и традиционная японская религия, к слову, придает особую роль генеральной уборке в доме осенью и весной, что символизирует церемонию очищения, Великое Очищение.
В унисон ей, уже в наше время на другом континенте возникло эзотерическое учение Карлоса Кастанеды «Путь к знанию», тоже наделяющее природу живыми силами, способными помогать человеку.
Не удивительно, что церемонию отречения от престола этим утром японский император начал с посещения синтоистского храма богини солнца, и только потом принял благодарность от премьер-министра, выразившего волю всего японского народа, и произнес ответную речь.
Богиня солнца Аматэрасу считается прямой прародительницей императорской семьи. Она Мать. К ней первой и пошел из уважения, признательности, и любви.
Японцы считают частью живой природы каждого человека, даже тех материалистов, которые лишены понимания сути природы как таковой.
Художницу зовут Леико Икимура. Она создает единство природы и человеческого тела. То лежащая на земле девушка в виде цветочного бутона, или моллюска, то скульптура скалы с выступающими на ее поверхности женским лицом, то растущие из уха деревья (они шелестят, шепчут), или вылетающая из уха птица (символ свободы) - так понимаю я. Корни и стволы деревьев изгибаются человеческими телами. Женщина без головы - это не ошибка, художница считает, что тело в процессе роста, как-бы поднимается из земли. А может быть это взгляд на натуру женщины, которая прежде чувствует, чем сознает, ведь она держит в руках щенка, а головы пока нет, голова еще вырастет. Круглое лицо с раздутыми щеками – ветер…
Но ведь это уже было, знакомо, встречалось давным-давно, в русских сказках. И могучий живой ветер, и лягушка-царевна, и хозяйка каменной горы. Ель протягивает мохнатую с зелеными клейкими шишками лапу: здравствуй! Природа улыбается улыбкой Чеширского кота, или предстает в образах трех богатырей, или чудовищ морских на картинах Врубеля. Природа дает подсказки: то теплым ветерком навстречу, то колючими кустарниками по голым лодыжкам, а то и жесткой веткой по голове… Она живет в нас, одновременно мы сами часть этой жизни. На глубинном уровне все это сохранилось в душе народа до сих пор - в преданиях, праздновании масленицы, в гаданиях на рождество.
Или вот, как говорит мой шведский друг про грачей на картине Саврасова: «Грачи приехали».
-Полный автобус, что ли?
Дело в том, что по-шведски пришли, или приехали, или прилетели - одинаково.
Или происходящее в местном музее искусств. Там уже несколько лет подряд, вместе с картинами Рембрандта, Зорна, Мунка и прочими выставляется красное пальто. Просто красное пальто. Его вывешивают то здесь, то там, то под стеклом, то просто так на разных этажах и в разных альковах художественного музея. Что это обозначает мне так и не удалось узнать. Охранница, пожав плечами, ответила: «Для реакции». То есть экспонат живет своей жизнью, вызывая реакцию посетителей. Ну чем не одушевление предмета? Впрочем, ну его, красное пальто. У меня есть свое предание.
На кухонном окне, в углу висит кофейный мужик. Последнее время, правда, он переквалифицировался в чесночного мужика, потому что охраняет гроздья чеснока, который я купила в восточном магазине поблизости.
Мужик этот представляет из себя голову с усами и в кепке, венчающую холщовую полоску ткани, которая заканчивается плетеным из грубых ниток карманом, с аппликацией зерен кофе. Его прислал в подарок Мигель из Коста-Рики. Когда-то, еще в Минске, мы были студентами, он приехал учиться марксизму-ленинизму. Познакомились на поэтическом фестивале. Я самонадеянно взялась переводить его поэзию, не будучи знакомой с испанским языком, на котором он писал. Мигель готовил подстрочники текста, а я оформляла их в стихи после того, как прослушивала несколько раз в его прочтении мелодию звучания оригинала. При помощи картинок на клочках бумаги, которые мы рисовали друг другу, выясняя непонятные слова, а также громкого их проговаривания по-русски, махания руками, и какого-то чуда сумели-таки перевести, и даже издать томик стихов. Мы дружили, мы кружились в приключениях, в водовороте жизни. Окончив учебу, Мигель уехал, и надолго пропал из поля зрения. И вот теперь, уже в Швеции, когда я села писать книгу, и в ней отдельную главу о Мигеле, неожиданно получила электронное письмо. Он меня разыскал. Через тридцать лет! Именно тогда, когда я усиленно думала и писала о нем. Его голос возник в паутине телефонных разговоров. И, наконец, почтальон принес посылку из Коста-Рики с пакетами кофе, и с этим вот кофейным мужиком.
Разгадав немедля за всем этим таинственную суть, мужика этого мы брали на дачу, с особым заданием. Он висел там на кухне, помогал продавать дом. Продал очень удачно.
Кто теперь поспорит о силе мысли, о глубинах и тайнах нашего сознания?
Но вернемся к пасхальной истории.
В этом году православная пасха случилась на неделю позже католической, и почти совпала с кануном вальпургиевой ночи, традиционным дохристианским праздником прилета ведьм, и встречи весны, который отмечался еще и как день солидарности трудящихся, с непременными шествиями социалистов, коммунистов, националистов, и прочих желающих поучаствовать в торжествах.
А можно просто пойти гулять по округе, по узеньким улицам с особняками, погружаясь в пьянящий аромат цветущих садов. Серый деревянный дом очень напоминает старинную русскую усадьбу. Но это на первый взгляд. Двор усыпан мелкими камешками, деревьев нет. Особняк принадлежит общине индусов. Здесь проходят их собрания. Зимой, когда холодно и темно, его украшают гирляндами разноцветных лампочек. Лампочки, мигая и перемигиваясь, живут какой-то своей жизнью, неподвластной логике понимания их разноцветной радости. Кто и когда их снимает, и символизирует ли этот момент нечто особенное, - мне не известно. В домике всегда тихо. Свет не горит. Двери закрыты. Но сегодня там праздник. Нарядно одетые в жёлтые чалмы мужчины собрались во дворе, обматывают высокий флагшток кусками оранжевой ткани, и водружают наверх красный флаг. Женщины в разноцветных сари выстроились по обе стороны двери, образуя галерею. Они поют тонкими голосами протяжную монотонную песню. Сквозь открытую дверь простирается далеко, так что слышно на другой стороне улицы, запах приготовленной со специальными пряностями еды. Мне неприятен этот запах. Но запах не виноват. Дело в том, что сейчас я просто не могу думать ни о чем другом, я погружена в гнетущее чувство тревоги. В постоянном ожидании вестей, а их все нет и нет, и они могут быть разными, и плохими тоже. Машинально достаю из кармана телефон, и тупо смотрю на экран.
- Ну, есть новости?
- Пока нет.
Моей пасхальной истории суждено было случится таким вот образом. Вдруг разбился молочник, который я так любила. Этот в цветочки, высокий, с выгибающейся ручкой старинный английской керамики молочник, купленный у антиквара, разбился так нелепо, стоило какой-то пластмассовой ерунде упасть на него с верхней полки, и краешек отломился. А значит надо выбрасывать. И я горько плачу, облокотившись на стол.
- Ну что ты, не плачь, я и не знал, что ты так привязана к вещам.
- Но это был мой любимый молочник! Символ уюта домашнего, понимаешь?!
- Не плачь, это не стоит…
И успокоение придет от понимания, что наверно, где-то там, на глубинном уровне кто-то сказал мне: «Хочешь твой любимый молочник разобьется, или произойдет другое… И я, не задумываясь, ответила молочник. Хотя и жалко его. Вот и горевала, сокрушалась…. Но надо доверять происходящему, полностью принимая, как данность. Конечно, это ни в коем случае не сопоставимо, не сравнимо с тем, что произошло, и даже позже по времени, но какая-то связь между этими событиями существует, я уверена!
А было вот как.
Недалеко от города, минут тридцать на машине, и вот уже лес окружает морской залив, огромные валуны образуют дорогу к морю, ласковая вода радостно плещет навстречу, и, наклонившись, сложив ковшиком ладонь, можно зачерпнуть пригоршней морскую воду, омыть лицо солёной этой негой…
И, глядя на то, как переливается мелкими серебряными блестками морская гладь, набрать полные легкие чистого воздуха, на раз, два, три, четыре. А потом выпустить из себя, так, словно все неприятности и плохая энергия, скопившиеся в эти дни пусть выходят на раз, два, три,…восемь!
Тепло, и солнце в дымке. Берег почти пуст. Если прислушаться, то голоса чаек звучат как приветствие «Хей, Хей!» За скалой кто-то громко разговаривает, смеется.
Влажной после вчерашнего дождя тропинкой поднимаемся, обходим каменную глыбу, чтобы пройти вперед. Две девушки срываются с места, и быстро удаляются, оставив вещи, - переносную морозильную коробку для пикника, какую-то одежду. Они увлеченно заигрывают, поднимаясь по горе, касаются друг друга с явным удовольствием. Радостно смеются и воркуют. Одна одета и пострижена как юноша, друга как девушка. Мы явно вмешались в их уединенное романтическое свидание.
- Это, все-таки, мальчик.
- Просто она так одета, но голос девичий.
Изменить пол популярно, такой молодежный тренд, приветствуется и поощряется, и обеспечивается нормами права. Врачи оперируют, а в школе радушно принимают бывшего мальчика, ставшего девочкой, и наоборот, -дружат еще крепче. Но вот проблема. Уже появились первые недовольные девочки, которые несколько лет назад изменили пол, они не рады вовсе, они хотят обратно, но обратно дороги нет. И кого винить тоже не знают. Некий врач говорил, что надо более серьезно подходить к их требованиям, проводить тщательные проверки, и вообще, зачастую это проблема психического заболевания, что не меняет сути.
- Но, посмотри, какие они счастливые! Бегают по горам у моря, и впереди у них только радость, только простор, только любовь. Давай не будем им мешать.
И мы уходим. Выше, в гору, туда, где среди пряничных домиков вдоль узкой асфальтированной дороги вдруг возникает детская площадка с качелями. И можно на старой шине, подвешенной к перекладине, по-детски: то вытягивая, то сгибая ноги качаться вверх-вниз, или оседлать льва на широкой железной пружине, или просто сидеть на посеревшей и потрескавшейся деревянной скамейке под цветущим деревом, рядом со скалой, и слушать как поют птицы, и гортанно окликаются пролетающие утки, и наслаждаться запахом цветущих яблонь.
А если пройти еще дальше, за поворот, мимо приготовленной для ночного костра кучи мусора с картонными коробками, чтобы лучше горело, когда ведьмы прилетят, - то возникает сказочный какой-то дворец, белый, огромный, с балконами, пилонами и пилястрами, со высокими воротами, и согнутая спина женщины, очевидно хозяйки дома, работающей в саду, где невысокие, но плотные кусты аккуратно пострижены кругами. Гостеприимно выставлены садовые кресла и столик, приглашающие присесть, и любоваться этой красотой.
Но женщина разогнула спину, и с недоумением смотрит на нас, отчего совсем не хочется садиться тут, и наблюдать, а хочется поскорее вернуться к машине, где припрятаны пара бутербродов, и бутылка воды. Впереди вальпургиева ночь.
Но самое страшное уже позади. Уже случилось. Прошедшие дни той самой православной пасхи - чудовищное испытание. Онемение от неизвестности, страха за происходящее где-то далеко. Не здесь, там, где малыш лежит в больничной кроватке за решетками перекладин, и рука его забинтована крепко, чтобы не сдернул иголку, через которую в кровь поступает лекарство, и не известно, будут ли оперировать, или обойдется, и я молюсь доброму Богу, и прошу, чтобы обошлось.
Еще пару дней назад, когда все были на своих местах, малыш с родителями на улице кормил уток, и сам с удовольствием откусывал от плоской и широкой булки, а мы переживали чему-то пустячному, забытому уже, не связанному с главным, вот с этим выворачивающим нутро чувством незнания, и глубинного беспокойства, ужаснее не бывает! Разве можно было представить, что есть такая сильная страсть единения, поддержки через многие километры, такое от всего отречение, когда пустота вокруг, и, что бы ни возникало в поле зрения кажется ничтожным и жалким по сравнению с происходящим там.
И, пока не пришло короткое сообщение, что обошлось, операция не нужна, слезы не хлынули очищающим чувством освобождения «Слава Богу! Слава Богу!»
Но разве не об этом думалось, и даже уверенность возникла, когда прошлой ночью, вглядываясь в спокойное и мудрое лицо патриарха, служившего пасхальную службу в соборе Христа Спасителя, переодевшегося в красные одежды после полуночи, в знак праздника воскресения Христа, поднимавшего над головой светильник: «Христос Воскрес! Воистину воскрес!», с молитвой за всех страждущих и нуждающихся ныне, и весь этот, наполненный просветленными лицами, в тесном сообществе людей собор, просил «Господи помилуй», склоняя голову, крестясь, уже тогда стало понятно, что все будет хорошо, все обязательно будет хорошо!
«14 Все они единодушно пребывали в молитве и молении, с [некоторыми] женами и Мариею, Материю Иисуса, и с братьями Его.
(Деян.1:14)»
Но надо было дождаться этого короткого текста, этих слов, этих букв.
- Ты не помнишь, где мы покупали эту испанскую Каву?
- Нет, но может быть в аэропорту, когда возвращались от них?
- Прекрасный повод открыть, правда?
Какое счастье, что есть близкие люди, и что можно просто наблюдать, как то-то на балконе завязывает длинные ботиночные шнурки, соединяя ими балконную дверь с металлической перекладиной, чтобы не дергалась от ветра, такое вот простое приспособление придумано.
И знать, что когда навзрыд заплачешь, то кто-то подойдет и сядет рядом, склонив к твоей голове свою голову, и тихо спросит: «Ну что там, что написали?» А ты в это время и выдавить из себя не сможешь ни звука потому, что горло перехвачено каким-то потоком, удушливыми слезами. И вот, как лягушка начинаешь квакать, произнося по слову: «Все… все… хорошо…не надо… операции!»
И, наконец, все это произнеся, крепко-крепко обняться, «…а давай шампанское выпьем, отличный повод ведь!»
Но и про повод этот тоже знала заранее, выходя утром из дома, в ожидании сообщения оттуда, накануне долгого и мучительного дня, прибитая чувством страха. Просто посмотрела на почтовый ящик. Почему вдруг? И подумала, что, если все хорошо будет («Господи помоги!»), то обязательно откроем то шампанское, что давно-давно строит в холодильнике. Обязательно! Надо верить!
Не это ли прекрасная возможность узнать, какие богатые оттенки переживания нам даны, как это чудесно, что мы есть друг у друга, и как это ново, неизведанное ранее ощущение близости родных, и любви, гортанно прорывающаяся сквозь слезы.
«38 Тогда Мария сказала: се, Раба Господня; да будет Мне по слову твоему. И отошел от Нее Ангел.
(Лук.1:38)»
Не так же ли мать Христа понимала и чувствовала его воскресение, эту прекрасную Пасху, пройдя с ним назначенный Путь до самого конца.
Просто верить надо, надо верить!
А потом, как хорошо рассматривать вместе фотографии, присланные оттуда: вот малыш уже, лежа в кроватке, держит серый игрушечный самолет, и, о радость, он попросил есть, а вот он уже сидит в кресле, и играет с другими игрушками. И по нарастающей, как крещендо в прекрасной музыке жизни: он уже стоит около стола, совсем готовый к тому, чтобы вернуться домой, где мама приготовит вкусненькое что-то, и покрасит яйца, и все будут праздновать Пасху.
А мы к морю, мы к морю. Там дивно пахнет соленой живой водой, и кричат чайки, и смеются девушки за скалой. И все мы существуем в каком-то неразделимом пространстве света, обтекающего и вечного, все мы есть часть этого света жизни, этой бесконечной, восхитительной божественной любви.