1.
Жизнь Бамовская не стояла на месте. Оперативно всё решалось, — скоренько! На вечерних планёрках комбатом всё расписывалось, доводилось. Приоритеты в его голове, одним — зелёный цвет давали, другие — пусть ждут, не обижаются. Главному, старшему по должности — общая картина всех дел видней! Он в ответе за всё и за всех. Ему надо чтобы часть без сбоя, одним отлаженным механизмом работала, план в срок выполняла. Человек — послушный винтик системы, потому, важней государственного «план-задания» в СССР ничего нет!
После пожара и ремонта, в эту «горелую» деревянную комнатёнку въехал одинокий капитан-медик. Статный видом, приятного лица, да и ростом Бог не обидел. По годам который, вообще давно должен быть подполковником. На петлицах имея рюмку со змеёй, он тоже не упускал случая, за воротник заложить. А однажды, из отпуска молодую жену привёз, — при затяжном перелёте, в высоком небе с ней случайно познакомился. Они-то и стали нашими новыми соседями.
Мы быстро освоились в пространстве своих, наспех отремонтированных комнат. Легко научились общению между собой через пустой проём вокруг центральных труб отопления. По задумке вояк — мастеровых, эта дыра должна быть заложена технической ватой. Но вату они не нашли, и поэтому нам приходилось затыкать её своими дешёвыми тряпками.
Конечно, нам ничего не стоило самим всё забить и заколотить. Но в этом строительном изъяне, мы усмотрели один удобный момент. Например: если вдруг, соседу, врачу — стоматологу, нужна была соль, а мне — йод, мы спокойно вытаскивали тряпки-затычки. Не напрягая горло, согнувшись буквой «ЗЮ» излагали свои просьбы. В этот проём-отверстие и просовывалось желаемое. О звуковой чувствительности, и писать не стоит.
Имея намного моложе себя жену, волею человеческих инстинктов и обязательств супружеской жизни, лекарю приходилось иногда заниматься «сладкими» делами. Так как, он поставил диван в упор к трубам отопления, мы каждый раз с женой присутствовали на премьерах интимного монотонного «кина» (комнатки настолько были маленькими, что мечтать о каком-то мебельном манёвре, не приходилось). Иногда оно было многосерийное, а в основном, лента крутилась быстро, видно не по сроку рвалась плёнка.
Потом, при встречах на плацу, я говорил режиссеру картины:
— Иван Петрович! — Ну, ты блин, хоть отодвинь диван от трубы отопления.
А седой уже капитан, громко, но не злобно отвечал, прижимая меня взглядом к земле:
— А ты нах… убери, — свой трактор-холодильник от моей стены, к которому мы не можем привыкнуть! Он, ёпсель-мопсель, так громко включается, как гусеничный трактор трясётся и гудит, что моя молодая жена пугается, и ей всегда снятся страшные сны.
2.
Так и текла у всех служба на этом окружённом лесом, пяточке, кому быстро и по душе, кому тяжко и тягуче. Мне молодому – всё было по барабану, правда, иногда и по душе! А главное, совсем не мечталось, проверить соседа, как профессионала зуболечебных и зубодральных наук!
Но, всевышнему, видно было угодно провести меня и через это испытание. Бамовцы знают: квалифицированного лечения у нас там не было. От климата, от воды, от «условий», зубья быстро портились, не по возрастному сроку, незаметно разрушались.
Было лето. Стояла жара и суббота, со своим долбанным парко-хозяйственным днём. Скрежетали поджарые кузнечики, пьяно порхали разнообразные бабочки, у разобранной теплотрассы мелкими стайками суетились пыльные воробьи. Одинокие солдаты, со значением на мордах, куда неслись, спешили, боясь попасться на глаза нелюбимым командирам, и «дедушкам» - врагам.
Запустив большой «коренной», не находя уже больше сил терпеть зубную боль, я тотчас направился в часть, в небольшое строение, под названием «медпункт». Встретил меня чисто выбритый, отглаженный, сержант Мысюк. Товарищ, имея два года учебы в медицинской бурсе, тянул служебную лямку в этом спокойном заведении. Узнав о причине визита, я уловил мимолетное недовольство лицом: «Мол, зря вы так сегодня…» Указав на дверь, где ждало меня пыточное кресло, он направился в другой кабинет. Откуда доносились мужские голоса и лошадиный смех.
В воздухе улавливался легкий запах табачного дыма и армейского пофигизма. Не раздумывая, уже полностью отдавшись воле случая, я с ногами взобрался на старое, пошарпанное кресло. Над головой висело, еще не включенное, круглого допотопного типа светило в несколько ламп.
Не успел еще оглядеться, как со смехом и громкими возгласами и шутками, в стоматологический кабинет вошёл хозяин этого маленького заведение — мой сосед, Иван Петрович. Выглаженную рубашку, удобного чехословацкого покроя и красоты, украшали погоны капитана. На впалой груди болтался расстегнутый галстук, держащийся на типовой армейской заколке.
В глазах, мило плёскалась, бултыхалась, приятная радость, от ещё недавно выпитого, очень крепкого напитка. На лице висела открытая улыбка, искреннего удивления: «А кто-й-то, в такой день, отважился сунуться к нему на экзекуцию, уже загашенному, взятому на контроль спиртовыми градусами?» За ним следом, уверенно передвигал ноги, начальник продовольственный службы батальона.
Низ его, замыкали слегка начищенные хромовые сапоги, в которые с еле видневшимися стрелками ныряли галифе. Верх, справного и сытого тела, украшал китель с пагонами старлея, на груди которого, синим цветком покоился поплавок — Вольского высшего училища тыла. Лицо хозяина: всяких вкусностей, жиров, мешков и пустой тары, было круглым и дышало красноватым жаром; от совместного, с доктором употребимого. Обычно, такие краски рисуются организмом на физиономии, когда человеку очень и очень хорошо!
Весело поздоровавшись, сосед быстро надел на себя белый глаженый халат, грудной карман которого был чуток оттопырен. Я знал, что там всегда лежит кусочек ватки, его верный атрибут повседневной жизни, обязательный как сапог на ноге, как ремень на поясе. Слухами вооруженный, мне было известно, что уронив в себя неразведенный спирт, седой капитан, битый одинокой жизнью, занюхивал его всегда стерильной ваткой, кою хранил в нагрудном кармане халата, как закуску.
— Ну-с! — сказал лекарь, не спеша, подкрадываясь ко мне.
— Что мы имеем больного во рту?
Я, собрав все мысли в одно место в голове, стал что-то нести: про дикую боль, самопальное лечение, что тёща зубник, — да я дурак! Про то, что если можно, то лучше не рвать, а поль-ле-чить!..
3.
Последние слова, я видно сказал с такой глубокой, внутренней душевной силой, что капитан на миг, сочувственно скривил губы, печально сдвинув выжаренные на солнце чувствительные брови у переносицы. Со стороны казалось, что лекарь, только что, предал земле своего любимого хомячка, который подавился косточкой.
Отбросив в сторону, мимолетные телячьи нежности, медик уставился на моё лицевое изображение. Секундный перерыв, казался таким долгим, жутким. Я даже услышал, и увидел, как большая полосатая пчела, придурковато билась головой в стекло окна, как будто хотела мне что-то сказать, посоветовать, предупредить.
— Всё ясно! Открывай пасть.
В мою, открытую до хруста горловину, заглянуло с синевой выбритое лицо доктора, которое дышало в меня густым ароматным букетом трехдневного перегара, наверх выпитого нового, сегодняшнего. Замыкал этот комплект удушающих запахов, вонизм от выкуренного дешёвого табака.
Осмотрев всю полость зеркалом, сосед выпрямился в пояснице:
— Лечить здесь уже нех…й — прозвучал в каком-то балаганно-ироничном стиле.
— Поздно батенька, крылами махать!.. Надо было раньше икрами двигать в это кресло. Там дырища с мою фуражку! — дотянул… довыпендривался!..
Пауза. Молчаливое разглядывание моего застывшего, закаменелого образа:
— Ну-у, что-с — рвать будем!
Опять тишина, неприятное молчание. Сосед думает, решает:
— А драть будем ху…во, потому как я не в форме.
Врач как-то, не радостно улыбнулся, ещё гуще дыхнул в меня «вчерашним». Меня это очень тронуло, удивило, больше скажу, — убило!
Тело вдруг напряглось, на лице и глазах забегали искорки паники и беспокойства. Увидев в испуганных очах жуткий напряг, доктор насупился и зло выпалил:
— За холодильник батенька грёбаный расплачиваться будешь сейчас! За мои недосыпанные ночи, за страшные сны жены, за её неудовлетворённость!..
Я от этих слов вжался в кресло.
Ничего не понимающие, — сержант и старлей, впали в глубокую задумчивость, прострацию, пытаясь армейскими мозгами, допетрить слова лекаря о холодильнике, про какие-то ночи и ужасные сны его Вальки.
Я, не выдержав такого поворота, резко встал и скомандовал:
— А ну его в дырку... твою мать... соседушка! За такое начало, — за такое лечение... и прочее-прочее...
И хотел было уйти, на что лекарь, тотчас преобразился лицом, громко рассмеялся, хлопая мне по плечу:
— Не ссать! Не ссать! — не дрейфь, это я так шуткую! — не переживай, — опыт не пропьёшь! — Лихо будет удалено, чин по чину с корнями выдрано, что жена на завтра не узнает.
Опять молодым жеребчиком заржал, загыкал, весело добавляя:
— Как учили, и как учился!
А дальше выдал — как пику в бок:
— А учился батенька я очень хреново. Ха! Ха! Ха!
И опять смех, словно золотым песком рассыпался, разноцветными шариками разлетелся по всей комнате, с шуточками-подковырочками, непринуждённо, расслабляя, успокаивая меня, веселя народ..
Пока сержант помогал набирать анестезию и готовить инструмент, Иван Петрович под общий хохот, стал рассказывать присутствующим, про мой холодильник-трактор, который побывав на жутком морозе, в живой, противный организм переродился. Про то, как его жена не может привыкнуть к работе дизеля этой страшной морозильной техники.
Про наши с ним не заделанные трубы и жуткую слышимость! По моему скрипучему дивану на берёзовых чурках прошёлся, про свой, такой же, не промолчал. Всем было весело, смешно, кроме меня, и, пожалуй, сержанта, который как-то глубоко и напряженно реагировал на происходящее.
Как только врач сделал укол, продовольственник улыбчиво расщеперил свою раскрасневшуюся, подвыпившую мордуленцию:
— Пошли Вань, там ещё осталось! Надо допить, да пойду в штаб, работы ж много. С этими словами, вояки удались за свой «пиров стол» в другую комнату. Вроде время прихвата анестезии на пол лица пришло, только что-то было не так.
Доктор вернулся, выхватил какие-то щипцы, стал греметь по моему зубу, спрашивая, — чувствую или нет боль? Услышав, что ничего не поменялось, — произнес:
— Подождём ещё!.. — и вышел туда, где его ждал друг по питию, которого в штабе ожидала продовольственная раскладка для солдатской столовой, и машина у продовольственного склада, отъезжающая на трассу, на Герби. Время в маленьком кабинете, обклеенном ляпистыми обоями, затормозилось. В воздухе повисла гнетущая тишина. Секундные стрелки на настенных часах неумолимо приближали мой час расплаты.
4.
Я смотрю на окно, мне б сейчас дыхнуть свежего воздуха чуточки, полезным Божьим светом, слегка облучиться, на завалинке посидеть — успокоиться. Замечаю: знакомая пчела почему-то не вылетела в форточку, молча, сидит на прозрачном стекле, своё мыслит. Мне кажется, за мной наблюдает, в глаза мои смотрит, хочет скорей всего поприсутствовать на экзекуции, от души полосатое брюхо диким смехом веселя.
Вновь появился «он», быстро за щипцы и опять по зубу — хлобысь-хлобысь! Боль не хотела покидать мою пасть, на что лекарь пьяно мычит:
— Щё, кольнём!
Мысюк опять вздыхает, молча, слегка недовольно кривится, начинает возиться с лекарством. Опять укол! И опять человек в белом на выход! А я обречённый терпеть и ждать, невольно начал засорять свой мозг, всякими тревожными мыслями — представлениями, что меня может ждать дальше…
Не выдержав собственных душевных битв, сержант тихо обречённо вздыхает:
— Не надо было вам идти в парко-хозяйственный день сюда! Вы же видите! Дотерпели бы до рабочей недели...
Я впал в тихий ужас! Мой взгляд уставился на красноармейца. Он осёкся, включил заднюю:
— Нет! Он конечно врач нормальный... и рвёт хорошо! Но сегодня суббота, понимаете... Друзья идут... к спиртику поближе!
Я ему со злом, с претензией:
— Что ж ты Мысюк, мне об этом сразу не сказал, когда я ввалился с кривой рожей в эту богадельню, а?
Но, поздно уже назад ход давать! Как говорится: Тесто замешено — будем печься! Левая сторона головы, больше не подчиняется мне. Готовится жёстоко подвергнуться докторскому вмешательству, избиению…
Придавленный грузом сплошного душевного негатива, я вжался в кресло и смирно ждал своей участи, проклиная себя за то, что в отпусках не лечился у профессионала своего дела — своей любимой тёщи, и что теперь, из-за собственной слабохарактерности души, приходится в таком мерзком состоянии прибывать, спасаться.
Опять распахнулась дверь на всю ширь. Я про себя молюсь, прошу: «Господи! Дай силы вытерпеть всё...».
— Ну-к, как-к у нас дела-с? — весело заплетался язык у эскулапа, не спеша, пьяными руками, натягивая на рот марлевое забрало. Он закрыт, наружу остались глаза. Они смотрят на меня равнодушно, лениво, с водочной мутью на донышке зрачков, как подобает настоящему доктору. В них я ничего прочесть не могу! Они как калёное стекло, не отражают чувства, — они бесстрастны! Опять по зубам — хрясь-хрясь! — Ну, вроде все нормально! Я в ответ промычал что-то: — про хорошо, — про можно, — про, скорей бы!
5.
Сосед, глядя на меня сверху, стал засучивать рукава по локоть. Через него всего белого, я смотрел на сержанта, в глазах которого легко читалось предвкушение чего-то страшного, предстоящего. «Пипец!» — подумал я! — «Началось!». Меня насторожила и забеспокоила, эта напористая демонстративная закрутка рукавов. Так обычно закатывают рукава мясники, перед рубкой мяса на рынках.
Глядя, как суетливо и громко спаситель стал перебирать инструмент в биксах и ванночках, хаотично разбросанных и расставленных на стойке, я начал вдогонку его поискам, что-то жалобно блеять: «А мыл ли руки, дорогой Петрович перед операцией? — А инструмент кипячен, а ль нет?.. — Что я всё знаю, как должно быть! Как-никак, — тёща — зубник!..»
На что потомок Гиппократа, буравя меня зелёными, стеклянными глазами, с бзиком, проскрипел:
— А не трындели бы вы батенька под руку, а то вырву нах... не тот, и побежишь ты вприпрыжку, всё знающий, к своей любимой тёще, на другой край света, — усёк!?..
Я мягко сдулся, стих... Попробуй, здесь не усеки...
Меня, эти правильные убедительные доводы, вмиг охладили. Я ещё сильней ухватился мертвецкой хваткой, за ручки старого стоматологического кресла. Найдя нужного размера щипцы, специалист, управляемый многолетним опытом и многоградусной жидкостью, проник в открытую пасть.
Произвёл наложение щипцов, пытаясь сделать точное и правильное их продвижение по десне. Осуществив фиксацию, начал вывихивание моего зуба мудрости, мотая мою одуревшую голову из стороны в сторону, как ненавистный пень на огороде.
На лекаре была белая маска, но я по световым излучениям его глаз понимал, какая сейчас некрасивая гримаса одета на его лице. Мимика человека, который, как будто только что ступил на что-то дурно пахучее, и пытается от него очиститься, избавиться.
Сержант стоял, прижавшись к стене. Полуоткрытый его рот печально молчал. На лице дежурили полные тревоги и сострадания глаза. Он внимательно наблюдал за действиями своего шефа, всегда готовый в любую минуту броситься исполнять его команды, может и поднести носилки!
Секундные потуги моего спасителя, мои в ответ громкие, с закрытыми глазами мычания, мотание головой, заканчиваются вылетанием из моей пасти щипцов! Эта железяка срывается с зуба, на инерции пьяной руки, пройдясь по полости, по зубам, выскакивает наружу, разрывая, рассекая правую часть губы. Я через маску чувствую, тяжелый перегарный дых лекаря. Товарищ часто дышит, его мокрый лоб искрит бусинками пота. Из-за спины эскулапа на меня таращатся, полные сострадания и безнадеги глаза бойца.
Начинается тихий тремор рук. Чувствую, как потом умывается спина, лоб, шея. Сердце носится по телу, — ища пристанище! От напряжения тела и психики, боюсь вырвать ручки кресла. Мой рот мгновенно наполняется кровью. Сплевываю густую кровавую слизь. Поласкаю... но кровь сильней моих нервов, просьб...
Сержант, глядя на меня, — тупо кривится, бледнеет! Пытается еле слышно, что-то жалостливо прогундеть, тихо, тактично посоветовать эскулапу. Сосед гасит его порыв, своим вспотевшим звериным взглядом, над коим периодически изгибаются в недовольную дугу, его седеющие брови.
Лекарь нервничает, психует, но продолжает, молча колдовать надо мной. Ищет в биксах какие-то другие универсальные элеваторы — дёргалки, не находит, просит сержанта — найти.
Сам снимает маску, нервно подходит к форточке, — закуривает! Сделав несколько глубоких затяжек, улыбаясь, говорит:
— Видишь Николаич, как я слово держу! Сказал, что рвать будем с подвигом, хреновасто! Так оно и выходит.
Отрывисто делает быстрые затяжки, пуская дым в открытую форточку, в другую жизнь, где солнышко светит, где птички приятно поют, где солдаты как муравья по части лазят, копошатся, бездельничают, стране обязанный долг отдают.
Я сижу бледно-зелёный, с разорванной губищей, полным ртом крови! Петрович это видит... дежурно успокаивает:
— Не кисни раньше срока. — Такое иногда бывает, потерпи служивый!
Утирая лоб, дополняет:
— Не ты первый, и дай Бог, не последний…
Поласкаю и сплёвываю, поласкаю и зло плюю, на себя бочки молча, качу… а на стоматолога целые цистерны! Сержант, то ваткой, то полотенцем, шоркает по моей деревянно-каменной стороне лицевого изваяния. Пытается не дать ходу крови на одёжку мою, но не успевает. Рубашка окропилась страдальческой красной краской. Доктор, насытившись никотином, гремит рукомойником. Возвращается. Медленно, прибывая в глубокой задумчивости, разглядывая меня сникшего, вытирает лицо, шею, руки вафельным полотенцем.
6.
И вот опять маска на лице. Человек берёт другие клещи и вновь хищником бросается на меня. Я опять весь в комок! Жду, когда на свет появится мой мучитель — зуб! Опять жёсткий ухват, кряхтение, мычание, дико амплитудное мотание головой. Секунда и мой зуб под давлением железа, мужской руки с увеличенной тягой, от большого выпитого — безнадёжно ломается, крошится!
За плечами мучителя стоит сержант, он как — энциклопедия! Я всё читаю в его глазах, и по мимике лица. Он кривит губы, морщится, то расширяет глаза, то тянется на цыпочках. Бедный! Он как артист, вошел в роль врача, и через мокрый хребет капитана, чувствует всю тяжесть работы и колоссального напряжения, от чего у него тоже на лбу выступили капли пота, взмокла шея, белый подворотничок. Я это вижу, и мне от этого плохеет, и становится совсем хреновастенько!
Через плечо соседа, сержант периодически тихо спрашивает меня:
— Вам плохо? — Вам плохо?
Доктор не выдерживает Мысюка стенания, через забрало грохочет:
— Мысюк, бля…! Что ты заладил, бля… — Вам плохо? — Вам плохо? Неужели не видишь что ему давно — пи...дец! — Ты бы лучше вытер мне лоб, да ему тоже! — Видишь же, капли стекают ему в глаза. Боец быстро и аккуратно промокает наши тупые военные лбы.
Опять перерыв с сигаретой во рту. Я полностью потух! По спине, по лбу течёт трусливая вода, а из разорванной губы кровища на волюшку, наполняя бассейном всю полость рта. А главное, противным сверлом буравит мозг — неопределённость, неясность. «Что будет дальше?..» Каменные пол головы, шея, плечо! Укола — двойная доза, дала свои результаты, делая гранитными пол тела мои. Сержант уже психует, нарушая правила субординации — даёт мучителю советы! Сосед в ответ:
— Мысюк... блин... ты хоть не пи…ди мне под руку! Стой и молчи, — посылает опять его, именно туда — подальше! Мой ад длится, кажется уже часы! Начинаю внутри себя за грудки трясти: противно стенать: «Зачем дурак пришёл сегодня сюда?». Боюсь одного, чтобы не дай Бог отключиться за этим убогим креслом.
Отвратно действует запах дыма в кабинете, эта общая неясная на исход обстановка. Начинаю злиться, ругаться, психовать! Говорю:
— А если бы комбат пришёл, тоже так бы рвал?..
Доктор не выдерживает мое нытьё, включается в диалог:
— Умник да?.. А ты знаешь, что нормальные, дружащие со своей головой служивые бамовцы, лечат свои зубы в отпусках. — А у меня делают только профилактический осмотр, на предупреждение такой вот «беды», как у меня сейчас. Так делает и наш комбат, — понял?
Сосед продолжал зудеть мясником, ковыряясь в моей пасти: « Вместо того, чтобы в отпуске зубы полечить, вы лодыри, там пузы свои греете с задницами на солнце, пивко попивая, а потом запустив зуб, несётесь ко мне. — Помоги Петрович! — Полечи дорогой! А что его лечить, если уже драть надо. И ещё… губы надуют, ишь обижаются, нос воротят гавнюки!»
Мокрый, взмыленный Доктор отпрянул от меня взмокшего, и театрально сценично, глазами, как фонариками посигналил, со звуком пошевелил губами под маской:
— А ты вдвойне дурик, имея в друзьях, как ты говоришь — классную тёщу: врача, не лечил своё зубьё, бывая у неё в длинных отпусках.
И тут же подмигнул, засмеялся:
— Запомнишь сегодняшнюю кровь, это тебе расплата за твой пофигизм! Теперь шустрой лошадёнкой будешь скакать в это кресло на профилактический осмотр. Вот ты живёшь соседом, что лень было через трубу отопления, клыки свои показать? Ты же чувствовал, знал, что дырища уже такая, что хоть кирпич туда бросай, — улетит до самой жопы. Стеночки одни тоненькие торчат и всё, вот он сука и развалился! Эта пыточная сегодняшняя, пользой для тебя должна обернуться и дружков твоих! Ты должен им рассказать про уроки, что выучишь за этим креслом сегодня.
7.
В этом мучительном угаре, я стал мыча выказывать свои опасения, что снимок бы не мешало сделать в посёлке! Что могут корни остаться в пасти, в молодой моей жизни. На что эскулап смеясь, заверил меня перепуганного, что всё до гланд расковыряет, но обязательно найдёт все мои — корни, корешки, коренья.
В это время, в самый разгар показательной пытки, открывается дверь, и в кабинет вваливается мальчик лет десяти. Хорошенький, круглолицый шустроглазенький октябрёнок. Его за плечики толкает вперед мама, — жена командира роты, и сама, следом, в пыточную делает шаг. Не глядя на нас, сопровождая малого вперед, изливает мило, успокоительно:
— Мы ничего не боимся, правда Стасик... потому, что здесь нас полечит добрый дядя Айболит, и совсем-совсем не больненько, правда дядя Ваня. — Правда, Иван Петрович?
Барышня тормозит, замирает, подымает свои прелестные очи на нужный уровень. Цепкими, ярко накрашенными глазками-океанами, пытается рассмотреть кровавый зубодробильный угол. Осознав степень моих страдальческих мук, мгновенно меняется в лице, багровеет, пугающе моргает чёрными, пушистыми ресничками, хватко прижимая хлопчика к себе.
Округлённые глаза её окончательно задерживаются на моём «покалеченном», угнетённом образе, залитой кровью рубашке, тут же принимают решение незамедлительно исчезнуть с наших глаз! Взглянув на эту страшно кровавую картинку, на взмыленного Айболита, хрупкое тельце пацанёнка впало в ступор. Он, не расспрашивая любимую мамочку, всё правильно оценил, и резко развернувшись в обратную сторону, уткнувшись головой в живот мамаше, истерично заорал:
— Мамочка, родная! — У меня не болит больше зубик, пойдём быстрей домой!
И вытолкал себя пугливого и родного человека за пределы этого страшного кабинета. Послышались быстрые шаги удаляющихся людей.
Мы все, всякие: один болью и жутким дискомфортом придавленный, другой — измученный возней и пьяной мутью в душе и горле, как и переживающий, беспокойный сержант, разом громко — засмеялись!
Сосед, вытирая полотенцем мокрый лоб, громко смеясь, выпалил:
— Мне кажется Кузьминиха, когда глянула на твой рот, подумала, что я с Козлюком пытаюсь через него, тебе вытянуть твою мошонку наружу. И что у нас как-то не очень получается!
Мы дружно в один вздох, разорвали эту гнетущую возню, дружным спасительным хохотом. И как-то стало всем сразу легче. Вот и мои глубокие коренья уже найдены, окончательно извлечены. Для покоя моего душевного, перед глазами на железных ухватах — все показаны. И сержант бравый, улыбается и всё по делу суетится. И в моей груди камни переживаний и беспокойства рассыпались в порошок. И доктор, спокойствие давно поймавший в действиях, словах, жестах, стал рассказывать курьезные случаи из своей практики. Мы дружно хохотали, на завершении истории, просто уже смеялись, оставив позади все физические и душевные потери.
8.
За окном стояла чудная погода. Дальневосточное лето обещало быть с редкими дождями. Время летело вперед, без остановок, точек и запятых. Вроде просторней стало в кабинете, светлей, и воздух чище. И толстобрюхая, бесформенная полосатая пчёлка уже в форточку спасительно вжикнула, слегка обкуренная, в сторону свинарника, на быстрых крылах рванула. И как будто не было, еще несколько минут назад страданий, неуверенности, испуга и кровавых сплёвываний.
А на утро, жена увидела на свой смех, испуг и удивленье, мои физические неудобства. На неё смотрела, в одну сторону кривая, опухшая, моя физиомордия, несильно разговорчивая, не очень жизнерадостная. Иногда просили пить, больше ругались от возмущения, разбитые, опухшие, фиолетово-синего цвета губы. Ну... кто поверит завтра в части, что я вчера был на приёме у нашего обаятельного зубника, моего соседа!
Крутанулась жизнь... на искосок пошла, вниз потянулась... Сколько за это времечко было разного прожито, пережито... Многое из него уже совсем не помню, а вот этот «поход за приключениями», за лечением, — память цепко хранит, в сознании держит. Тот, цветной на эмоции, стресс и переживания спектакль, периодически прокручиваю в памяти. Так получилось, что после того случая, я больше не боюсь идти к стоматологу. Потому как, знаю, — хуже уже никогда не будет! Спасибо тебе за это, Иван Петрович! Где ты сейчас, дорогой мой доктор... сосед? Как и с кем коротаешь свой век? Тебе по годам уже давно под восемьдесят должно быть. Больше хочу, чтобы жив был. Не страдал и не мучился от болезней, может где-то и не так прожитой жизни…
С вершины современных бытовых благополучий, конечно, пересказанный случай был ужасен! Но факт остается фактом! Мы жили, служили, работали, отдыхали, не унывая! Находили всегда положительные стороны нашего «дикого» бытия. Жили, никогда не заостряя до самого острого все эти неурядицы, бытовые трудности, лишения. Мы были молодые, любили жизнь, и не пугались самых «мёртвых» точек на земле.
Май 2018 г.