Перекати-поле

Любовь Лайба
- Полякова, держи свою артистку! - крикнула женщина в белом халате и отработанным движением кинула спеленутого младенца в руки молодой матери. Схватив сверток, Мария дрожащим от испуга голосом спросила:
- Зачем же вы артистками-то разбрасываетесь?
Медсестра рассмеялась:
- Не боись. Еще ни один не упал. Матеря, они хваткие.
 
Затем она потарахтела тележкой по коридору поселкового роддома дальше.

От встряски ребенок заплакал. Мария, которой впервые принесли дочку, решила сначала ее успокоить, а уж потом разглядеть. Она неумело приложила кроху к груди, и та не сразу заработала ротиком.  Когда же борьба с непослушным соском закончилась и ребенок ритмично зачмокал, мать начала успокаиваться.

 Склонив голову, Мария изучала то немногое, что виднелось из кокона пеленки и казенного одеяла.  Неровные прядки волос были темными, с рыжинкой,  как у мужа. Работающая  упругая щечка  напомнила Марии подвижные меха его  гармони.
 Очень хотелось заглянуть в глаза ребенка. Какие они? Сбылась или нет ее мечта?

 И тут дочка, словно подслушав мысли матери, оторвалась от груди и повернулась к ней личиком. Мария увидела глаза девочки. Слава богу, карие, как у Алексея.  И пусть они пока подернуты младенческой пеленой, она знала, что глаза будут украшением лица дочери. А вот чуть большеватая нижняя губка как у неё.
Малышка опять завозилась, а затем продолжила свою работу, причмокивая и посапывая.

Мария же стала перебирать в уме женские имена. Олеся? Нет, какое-то нерусское имя. Тамара? Ира? Нет, не то. Света? Но девчушка темненькая. Зоя? А что? Коротко и звучно. Зоя Алексеевна  - и все тут.

Советоваться с мужем насчет имени дочери Мария не собиралась. Зачем?  За три дня он ни разу не пришел ее проведать.  Она понимала, что  Алексей недоволен: ждал сына.

На выписку муж все-таки явился. Равнодушно скользнув взглядом по свертку на руках Марии, он взял сумку и направился к выходу. Она следом. За дверью роддома  словно окунулась в белое молоко. В тот год (десятый после войны) зима в Крыму была  на редкость холодной и снежной.

Чтобы не застудить ребенка, Мария спрятала его за пазуху.  Подумала: хорошо, что в роддом отправилась в широком пальто мужа. Шла, проваливаясь в снегу, и молила: только бы не упасть. А муж шагал впереди и не оглядывался. Так и шли как чужие.

 Молча добрели до дома. Мария с трудом поднялась по ступенькам крыльца, вошла в дом и ощутила тепло коридора. Здесь неловко вытащила ребенка через отворот пальто, нога об ногу скинула валенки и прошла в спальню.

Положила кроху на  кровать, побежала к рукомойнику.  Оставшись без тепла материнского тела,  дочка заверещала. Плач ребенка подгонял мать, поэтому все валилось из рук: то мыло падало, то полотенце.  Вдруг стало тихо. Наскоро сполоснув руки и грудь, Мария бросилась  к дочери.

 На полпути она остановилась. Через открытую дверь  увидела, как  Алексей неумело качает на руках девочку и внимательно ее разглядывает. Стараясь не скрипеть половицами, сделала несколько шагов вперед. Муж почувствовал, что жена стоит рядом, и дрогнувшим голосом сказал: «А глаза-то мои. Что вишенки черные». Потом спокойнее: «Будет Вера, как мать моя».

Мария кивнула его спине в знак согласия. Алексей повернулся к ней, сунул ребенка  в руки и вышел.
Через несколько минут Мария сидела на краешке кровати и кормила Верочку.  Вдруг с грохотом отворилась дверь, и Алексей стал затаскивать в спальню  кроватку, которую заранее  сбил своими руками, как он говорил,  для наследника.  Поставил кроватку подальше от окна и вышел. Мария же проводила мужа взглядом и села поудобнее.




Через неделю потеплело и Поляковы всей семьей впервые вышли на прогулку.  Мария толкала коляску, а муж шел рядом.
Их выход не остался незамеченным. Алексей только и успевал перекидываться шутками-прибаутками с прохожими. Казалось, что его все знают и он со всеми знаком.

 А как же иначе? Ведь полпоселка – его родня, а остальная половина – посетители клуба. На танцах в поселковом клубе кто играет на гармони? Кого после этих танцев приглашают поиграть на свадьбе? Правильно – Алексея.
 
 Гармонь ему досталась от деда Макара, которого вместе с тысячью односельчан расстреляли в сорок втором немцы.

 Осиротела гармонь.  И поначалу, когда  малец Лешка растягивал  ее меха, гармошка словно вздыхала по прежнему хозяину.  Но через несколько лет под умелыми пальцами Алексея душа гармони опять ожила и запела по-новому.

Многие девчата  пытались найти путь к сердцу красивого парня, но оно было закрыто гармонью, как броней. Брешь в ней появилась только тогда, когда он впервые на танцах увидел Снежную королеву. Так он ее мысленно назвал незнакомую  девушку с толстыми косами, которые короной лежали у нее на голове.
 
 Сидя с гармонью на возвышении, Алексей мог хорошо видеть незнакомку.  Одета по-городскому:  белое в черный горошек крепдешиновое платье, черные  туфли-лодочки на тонком каблучке.
 Она стояла возле Нинки, с которой пришла в клуб, и спокойно разглядывала незнакомое место и танцующих.   Вот и по его лицу скользнула равнодушным взглядом и отвернулась. Такое невнимание его задело: не привык.

 Не один Алексей заметил новое лицо. Вон Сенька Трактор расхлябанной походкой направился к девушке, но не дошел, резко свернул в сторону. Видимо, наткнулся на ее холодный взгляд и вовремя ретировался.  Алексей же подумал: «Правильно, не по тебе, Сенька, шапка».
 
Через несколько дней, встретив свою соседку Нинку, расспросил про приезжую.  Та отвечала скупо: зовут Маша, работает в госбанке, приехала из Сибири по распределению, снимает комнату у Мануйлихи.  « Только не твоим зубам краля, - оживившись, съязвила Нинка. – Она оперу, а не гармонь слушает».

Мануйлиха тоже охладила его пыл. Сообщила, что квартирантка в Симферополь ездит: экзамены в институт сдает. «Упорхнет птичка, парень, из-под твоего носа.  Не поймаешь», - каркала старуха.
 
Алексей и сам понимал, что со своими семью классами ему трудно на что-то рассчитывать. Неровня он ей, деревенщина.  Поэтому новых встреч искать не стал, да и Мария на танцах больше не появлялась.

  А жизнь шла своим чередом. Жарким колесом через крымскую степь прокатилось лето. Лиманы еще больше подсолило,  зелень повыжгло, зерно с полей смело. Подошла пора свадеб. Играй, гармонь! Веселись, народ!

Вот и во дворе Нинки накрывают свадебный стол.  В калитку течет пестрый ручеек девчат и парней. Возле дома скованный черным костюмом застыл Андрюха, жених.   Рядом  Алексей с гармонью. Как без музыки в такой день? Стоят все у крыльца, ждут, маются.

Наконец,  белым облаком появляется  на крыльце невеста.  А рядом ее подружка.  Да это же Снежная королева! На голове  корона из пшеничных волос, а на губах улыбка. И вблизи не такая уж она Снежная, а даже немного курносая.
 
Гармонь в руках Алексея сама собой  ожила, и полетела с песней его душа.

Мое счастье где-то недалечко,
Подойду да постучу в окно.
Выйди на крылечко, ты мое сердечко,
Без тебя тоскую я давно.

Все повернулись к гармонисту и подхватили слова известной песни. Мария сверху, с крыльца, тоже с интересом разглядывала Алексея. 
Рядом с тщедушным женихом он казался высоким, широкоплечим. Темная шапка волос на солнце отливала медью.  Марии захотелось протянуть руку и потрогать:  мягкие они или жесткие?  Но этого делать нельзя, а заглянуть в глаза можно. Глянула и подумала: «Вот они, очи черные, очи жгучие. Тут можно и обжечься».

Пока гуляла свадьба, Мария и Алексей по статусу везде оказывались рядом с молодоженами: по дороге в загс, за свадебным столом. Во время застолья Мария обратила внимание на то, что Алексей ни разу не пригубил рюмку, хотя домашнее вино и водка лились рекой.

 Устав от возлияний и накричавшись «Горько!»,  гости потребовали музыку. Алексей взял гармонь и левой рукой растянул меха инструмента. Правая рука пробежалась по кнопкам правого ряда.  Зазвучал нестареющий «Чардаш». Его сменили «Рио-Рита»,  «Шаланды, полные кефали».
 Играть Алексей мог долго, но он заметил, что танцует в основном старшее поколение, а молодёжь кучкуется у крыльца. Там и Мария.
 
Тогда  Алексей снял ремни гармони, поставил её на скамью и  подошёл к патефону, стоящему на подоконнике.   Покрутил ручку,  затем опустил иглу на заранее приготовленную пластинку. Вначале послышалось шипение, а затем хлынул поток зажигательных звуков твиста. Словно электрический ток прошел через девчат и парней. Тут же образовался кружок  из танцующих. Замелькали руки: вперед, назад. Заработали полусогнутые ноги: вправо, влево. Закрутились головы – того и гляди отлетят.

 Энергия танца подхватила и Марию. Её юбка солнце-клеш то взлетала, приоткрывая крепкие стройные ноги, то опадала. Высокая грудь словно хотела выскочить из выреза лифа, но не находила выхода.  Строгое выражение лица исчезло. Теперь это была просто девчонка, с упоением крутившаяся на носочках то правой, то левой ноги. И получалось у неё здорово.
 Алексей же все время сбивался с ритма, потому что, словно подсолнух за солнцем,  поворачивался туда, где оказывалась плясунья.
 
За полночь Алексей провожал Марию к дому Мануйлихи. Она шла  в наброшенном на её плечи пиджаке Алексея. А после расставания он её тепло унес с собой.

 
С этого дня в клубе всё чаще танцевали под патефон. Гармонист же с Марией уходил в степь. Сидели, обнявшись, и смотрели на лоскутное одеяло степи. Квадраты убранных полей казались  светлыми, а целина с прядками седого ковыля - бурой.  Когда же солнце садилось,  степь словно уменьшалась в размерах, а затем совсем исчезала. Оставались только Он, Она и  цикады, музыка которых им совсем не мешала.

Свадьбу сыграли после Рождества. Очень скромную, потому что колхоз план не выполнил  и  зарплату в конце года выдали натурой,  то есть мукой и мясом. Даже кольца обручальные не купили, оставили покупку на потом, на лучшие времена.

Свекровь невестке обрадовалась: помощница по хозяйству как-никак. Да и девка собой видная. Рослая, крепкая. Настоящая сибирячка.

Одно плохо: медовый месяц, а молодая в Симферополь собралась - экзамены сдавать. Сын объяснил, что Мария после института главной в своем банке может стать.
Чувствовала Вера Кирилловна, что Алексею не по душе затея жены. Ходил хмурый, но ночь молодых  мирила. Расплетала Мария свои толстые косы, откидывала волны густых волос  назад, и всякий раз Алексей попадал в эти русые силки. И не было у него ни сил, ни желания вырваться из этого сладостного плена.

Почти месяц Мария пропадала в Симферополе. Приезжала по воскресеньям. Оживленно рассказывала о городской жизни:  кранах с горячей водой, батареях вместо печки, лифтах в гостиницах. Мать и сын слушали с интересом. Вот до чего люди додумались!
Когда же она попыталась поделиться своим впечатлением от арии нищего «Обидели юродивого, отобрали копеечку» из «Бориса Годунова», то увидела скуку на их лицах. Всё поняла, затаилась.

В отсутствие жены  деятельная натура Алексея тоже искала для себя выхода и нашла. В его уме начал вызревать план строительства нового дома, своего гнезда: вырос он из материнской мазанки, как вырос из старого пиджака.

 Узнал в сельсовете, можно ли получить землю под строительство. Можно. Нарезают землю возле элеватора.  С «Планом» в руках отправился к председателю колхоза. Биденко не отказал помочь стройматериалами в счет годовой зарплаты.

Теперь по вечерам Алексей рисовал будущий дом. Не саманный, а бревенчатый. Ему, плотнику, работать с деревом сподручней.

Чуть закурилась после зимы земля, Алексей начал стройку. Глаз у него был точен, руки верны, топор послушен. Дело спорилось. Жаль только: в сутках всего двадцать четыре часа.  Спасибо дядька да кореши-плотники помогали, а то бы до  зимы не управился.

 На кирпичный фундамент положили  пятнадцать венцов бревен, крышу над верендой и крыльцом сделали ломаной и покрыли черепицей-татаркой. Резные наличники да  карнизы Алексей  сам выпиливал:  тонкую работу больше всего любил и другим  её не доверил.
 Электричество в дом провел накануне тридцать шестой годовщины Великого Октября, так что 7 ноября у него получился двойной праздник.


 На новоселье пришла многочисленная  родня. Места хватило всем. Алексей впервые чувствовал себя главным, хозяином. Сидел в центре стола. Справа жена с заметным животом, слева мать со слезами радости на глазах: шутка ли, сынок в двадцать три года такое дело осилил.
Первое слово взял хозяин. Обращаясь к жене, Алексей сказал: «Дом у нас теперь есть. Что еще надо? Живи – не хочу!»
 Сказал и не ведал, что ненароком озвучил ее мысли: не хотела она этого дома. Вернее, дом хотела, но не здесь, в деревне, а в большом городе. Сказать она этого не могла, но думать-то себе не запретишь.

В доме, пахнущем свежеструганными досками,  мебели было мало, да и та разномастная (кто что отдал). Зато на кровать Алексей не поскупился. Железная, с пружинной сеткой и хромированными спинками, она так и манила Марию. Беременность протекала тяжело: ноги отекали, временами кружилась голова, поэтому хотелось лечь и не вставать до родов.
 
А подниматься приходилось: к приходу Алексея с работы надо было сварить борщ. Спасибо курицу муж  утром  зарубил, но ощипать-то, почистить нужно самой.  Да и с керосинкой намучаешься:  горелка сажей все время забивается.

В новом доме Мария постоянно вспоминала, как хорошо было жить со свекровью. Она не называла Веру Кирилловну мамой, но относилась к ней хорошо. Была ей благодарна за то, что добрая женщина  всё хрюкающее, крякающее, квохчущее  взяла на себя. Еще и в огороде после работы в поле успевала порядок навести.

Мария  смотрела на эту хрупкую женщину и не понимала, откуда та берет силы. А всё объяснялось просто: мать хотела счастья для единственного сына любой ценой, поэтому и невестку-горожанку оберегала от тяжёлого деревенского труда. Вот поэтому в период беременности Марии особенно часто хотелось под крыло свекрови, но это было невозможно.

С работы Алексей приходил всегда вовремя. С дружками, как другие, не задерживался, потому что непьющий.  Поплескавшись у рукомойника, сразу проходил к столу. Ел не спеша, молча. Отрезал от курицы нижнюю половину и с борщом всё съедал. В войну так наголодался, что и через десять лет после неё насытиться не мог.

Наевшись, довольный, откидывался на спинку стула и спрашивал: «Ну что, курносая, как там пацан?» В том, что будет сын, он не сомневался. Верил в свою везучесть.
К тому же  Алексей решил, что одного ребенка ему хватит. Не хотел повторять судьбу дядьки, который бился как рыба об лед, чтоб обуть-одеть четверых девчонок.  Вот и получалось по логике Алексея, что, как ни крути, а нужен наследник. Даже имя ему придумал и пробовал на слух: «Ни-ко-лай».

 Поэтому известие  о рождении дочери было для него  ударом.  Кровоточила не только душа, но и руки. Началась экзема. Даже ложку не мог держать, не то что молоток. Кирилловна сразу принялась лечить Алексея какими-то мазями, но ничего не помогало. Спасение пришло оттуда, откуда не ждал. От улыбки дочери.

 Она улыбалась только своим, близким.  Алексей же к ребенку подходил редко и думал, что девчонка его не знает.
 Но однажды он склонился над кроваткой и стал рассматривать Верочку. Она сучила ножонками, словно крутила педали. Размахивая ручонками, иногда попадала себе по лицу, смешно морщилась и продолжала бег на месте.  Внезапно  движение остановилось: малышка заметила склонившееся над ней лицо.  Затихла и словно разглядывала его. И вдруг - улыбнулась.

 Это была улыбка узнавания, радости, что он свой. И такое беззубое признание родства его растрогало.  Он понял, что в этой малышке течет его кровь и  от этого никуда уже  не деться. Теперь Алексей  представлял себя деревом, на котором появилась новая хрупкая веточка. И это сравнение его со многим мирило.

 Как только душа Алексея успокоилась, так раны на руках  стали затягиваться, а к весне от них  и следа не осталось.


Вместе с весенним теплом пришли и новые заботы: закончились два декретных  месяца Марии. Нужно было выходить на работу: в банке ждать не будут. Чуть зазеваешься  - место кредитного инспектора тут же займут. Вон Нинка–бухгалтерша давно метит. А тогда что? В поле или на ферму идти?  Нет. Значит, надо Верочку в ясли отдавать.

Но теперь Алексей на дыбки встал. Как такую кроху в чужие руки отдать? Кинулся к жене дядькиной – возьми девчонку: уж такая тихая, уж такая смирная. У тебя ж своих четверо. А где четверо, там и пятеро. Разница небольшая. А чтоб не отказалась Люба, десять рублей в месяц посулил. И своего добился: будет у Верочки домашний пригляд, пока мать на работе.

Уговорились, что в обед (благо в поселке все рядом) Мария будет прибегать на кормление. Не учли, однако, что молоко не  станет придерживаться режима работы банка. Ему все равно, что до обеденного перерыва  еще два часа,  течет себе по платью. Что хочешь, то и делай.

 С окаменевшей грудью прибегала  Мария к Верочке, а та спит ангельским сном, и кашка манная в уголках губ засохнуть успела. Через пару недель молоко у Марии пропало.

 Встревожилась она не на шутку. И не только из-за дочки. Была ещё одна причина для беспокойства. Боялась новой беременности. От опытных женщин слышала, что, пока кормишь, не понесёшь. А теперь что делать?  Алексей больше детей не хотел, а государство аборты запретило: народонаселение  после войны увеличивать же надо.
 
 Мария чувствовала себя меж молотом и наковальней. Решила спать от Алексея отдельно, на кушетке в соседней комнате. Кроватку Верочки перетащила туда же.
Когда Алексей понял, в чем причина такого самоуправства, его возмущению не было предела.
- Еще чего надумала! Будешь спать со мной, как миленькая! - гремел он на весь дом.
Когда Мария пыталась объяснить ему всю безвыходность своего положения, Алексей слушать не хотел.
- Это ваши бабьи дела, вам их и решать, - отмахнулся от ее страхов муж.

А она знала, как бабьи дела решались. Вон трех женщин похоронили после подпольных абортов.
- ГовОру: будешь спать со мной. И не умничай! – закончил Алексей  разговор и,  хлопнув дверью так, что фарфоровый слоник свалился с комода, выскочил на кухню.

Это слово  «говОру» с ударением на второй слог, всегда резало слух Марии, но сегодня оно ей показалось особенно ненавистным.
« Деревенщина! Грубое животное! Не могу больше!» – метались мысли в ее разгоряченном мозгу.
Вспомнилось сразу и то, что Алексей после рождения Верочки запретил ей и думать об институте.
« Вон твоя учеба», - ткнул он тогда пальцем в сторону детской кроватки.
« И там тоже, - кивок головой в сторону окна, где был виден огород. - А то от соседей через тебя стыдно. Бурьян по колено».

Огород – это с детства у Марии больное место.
После гибели отца (его в сорок втором году убил сторож  на колхозном поле, когда он выкапывал из мерзлой земли брошенную картошку) мать осталась одна с четырьмя детьми. Вся надежда была на корову-кормилицу и огород.

 За Звездочку отвечала Тоня, старшая сестра, а огород был на совести Пашки и Машки. И тут Мария взбрыкнула - наотрез отказалась полоть грядки.
 У матери  же разговор был короткий: за косы и головой об стенку.  Но даже такая жёсткая система воспитания не образумила младшую дочь. Строптивица согласилась только на то, чтобы продавать воду из чайника на базаре, по десять копеек за кружку. У хорошенькой, чистенькой девочки покупали воду охотно. И мать вынуждена была смириться с тем, что в огороде работала одна Прасковья.

На старших сестер, уважаемых в деревне учительниц, Мария не равнялась.
« Получить педагогическое образование, чтобы преподавать в деревенской школе? Ни за что! Финансист – вот трамплин в городскую жизнь», - рассуждала шестнадцатилетняя мечтательница.

А через год чихающий «ЗИС» увез ее из алтайской деревни навсегда. Томский финансово-кредитный техникум приобрёл способную студентку и комсорга.

Эти воспоминания о  прошлом нахлынули, когда после ссоры с Алексеем Мария стояла у окна и с тоской смотрела на огород. Заросшие грядки вдруг стали расплываться, и слезы потекли по ее лицу.
«Чего я добилась? – задавала она себе мучительный вопрос, и сама отвечала: От чего ушла, к тому и вернулась».

Она перевела  взгляд с огорода на степь, которая начиналась сразу за их участком, но увидела не ликующие краски земли, а тонкую нитку дороги, бегущей в манящую даль. По этой полоске мчался шар перекати-поля, свободный, как степной ветер.
«Все бросить и бежать из этой пустыни!  Иначе зачахну!» - решила Мария.

Приняв такое решение, она успокоилась и повеселела. Даже стала ласковее к Алексею и иногда перебиралась с кушетки на его кровать.

Но теперь под маской видимой жизни скрывалась жизнь тайная. Она завела сберкнижку и стала откладывать на нее сэкономленные деньги. Напрашивалась на рабочие командировки в Симферополь, чтобы навести справки насчет работы, яслей, съемного жилья.

Разведка боем отрезвила: начинающего специалиста Симферополь не ждал. Нужно было идти к цели более извилистым путем.

А жизнь шла своим чередом. Промчалось лето с его суховеями, и на перекладинах детской кроватки появились следы от первых зубочков Верочки. Пронеслась осень с упоительной прохладой, и посуду снизу подняли наверх. Подкралась зима с дождями и солнцем вперемешку, и стулья пришлось убирать от ребёнка подальше.

 Все менялось, но неизменным оставалось возвращение Алексея и Веры  домой. После работы (он заканчивал раньше Марии)  заходил за дочкой к Любе. Вначале носил кроху на руках, а потом на шее. Высоты она не боялась, и, когда отец при ходьбе подкидывал ее на плечах, заливисто смеялась. Весело было обоим, и в такие минуты Алексей чувствовал, что в его жизни нет ничего дороже этой ноши.

 До прихода матери Верочка сидела на плетенном из тряпочек коврике и играла в деревянные игрушки, которые Алексей вытачал сам. Отец же сидел рядом на стуле и помогал дочке  надевать круги на стержень пирамидки.  Её лепет легко понимал. «Мака» значит «маленький», «зёный»  это «зеленый».
 
Приходила с работы Мария, накрывала  стол  для Алексея.  Потом  пристраивалась рядом кормить дочку. Девочка  ела плохо, отворачивалась от ложки, а  мать насильно пыталась её накормить. Заканчивалось всегда одинаково - криком ребенка. Отец не выдерживал,  бросал ложку. Выхватив Веру из рук матери, с руганью уносил в другую комнату. Ужин был испорчен.

Пробовали кормить вначале дочку, а потом самим садиться за стол. Тоже ничего хорошего не выходило. Говорить было не о чем, так как общих тем не находилось. Ему казалось, что в банке занимаются ерундой, а её не интересовали колхозные дела. Молча съедали традиционную курицу и расходились по углам. Каждый был занят своими делами и мыслями.
 
В тот осенний вечер Алексей размышлял о том, что пора резать поросенка, солить сало: зима не за горами.
А Мария  думала о переезде в горный Крым, на юг полуострова. Поселок тоже маленький, но к Симферополю ближе, да и должность руководителя кредитной группы лучше, чем просто инспектора.

 Алексею она ничего не говорила, но потихоньку готовилась к отъезду. Уже написала заявление о переводе в новый банк - непрерывный стаж сохранится. Договорилась с шофером из соседнего поселка, чтобы через два дня помог перевезти вещи на новое место.
Накануне бегства сама пораньше пришла к Любе за Верочкой и принесла невиданные гостинцы, которые раздобыла в Симферополе: палку колбасы твёрдого копчения и большой кулёк шоколадных конфет. Напоследок поцеловала растроганную няню Веры, чего та никак не ожидала от всегда сдержанной Марии. Сказала, что завтра Веру оставит дома, так как взяла отгул.
 Можно будет вареньем заняться,  обрадовалась Люба и, довольная до предела, проводила их до калитки.
 
Сходить с Верочкой к свекрови Мария не осмелилась: боялась расплакаться и тем самым выдать себя.  Решила, что потом, когда обиды забудутся, привезёт внучку к бабушке. Не на другую планету ведь переселяются. Всего-то в двух часах езды жить будут.

В последний вечер ужин прошёл как обычно. Ели молча, лишь изредка обмениваясь ничего не значащими репликами: подай, мало соли, возьми огурец.

 После ужина Мария вымыла посуду, уложила Верочку и стала думать, какие вещи первой необходимости нужно взять с собой. Собирать чемоданы при Алексее она, конечно же, не решалась. Надеялась, что утром, до приезда машины, успеет это сделать. Ходила из угла в угол как неприкаянная, не знала, чем себя занять. Зачем-то начала вытирать везде пыль, хотя  завтра ей уже будет безразлично: чисто в этом доме или нет.

Ночь на кушетке провела беспокойно: долго не могла заснуть. Всё думала, правильно ли она поступает. С одной стороны, это шанс выбраться в город, продолжить учёбу. С другой стороны, потеряешь мужа и отца ребёнка. От этих мыслей сердце колотилось, в висках стучало.
 Встала, выпила валерьянки, на цыпочках подошла к двери спальни, где спал Алексей. Услышала его ровное дыхание. Значит, ничего не почувствовал, ничего не заметил. Хорошо. Или жаль?
 Вдруг захотелось разбудить его, прижаться щекой к когда-то любимому лицу и всё рассказать. Мария  сделала два шага к кровати. Предательски скрипнула половица. Алексей проснулся, приподнялся на локтях и,  разглядев белеющую в темноте рубашку Марии, сказал:
- Что стоишь, курносая? Иди сюда! Я ж тебе всё время говору, что надо спать вместе.
Другие слова она хотела услышать, по-другому сказанные.
- Спи, спи, что-то мне нехорошо, завтра приду, - откликнулась она и попятилась назад.

Только под утро Мария провалилась в тяжёлый сон. Ей снилось, что она идёт по тонкому льду, а он  трещит у неё под ногами. Пытается повернуть назад, а там уже вода выступила.  Делает шаг вперед – трещины змеями разбегаются в разные стороны. Куда кинуться? Зовет Алексея, а он не слышит.

Проснулась  как от толчка. Вскочила - на часах восемь, а в одиннадцать приедет грузовик. Муж уже ушёл на работу. Накануне предупредила его, что  останется с дочкой дома.
 Не одевшись, стала бросать вещи в чемоданы. В большой  - для Веры, в чемодан поменьше – для себя. Зимнюю одежду и обувь завязала в два узла. Постельные принадлежности  - в сумку. Перевязала верёвкой  швейную машинку «Подольск», которую везде возила с собой вместе с книгой «Шейте сами».
 Вспомнила, что не одета. Натянула черное в белую полоску ситцевое платье, которое сшила сама, и огляделась. Альбом  с сибирскими и крымскими фотографиями чуть не забыла!  Увязала его в стопку с институтскими пособиями и методичками.
 
Когда дочка проснулась, основное было собрано. Кашу варить было некогда, поэтому дала Вере яичко. Самой же от волнения есть не хотелось. Верочке передалась тревога матери. К тому же вид беспорядка внушал девочке страх.  Она заплакала и бросилась к Марии. Та взяла дочку на руки и встала у окна.  «Скорее, скорее», - мысленно молила она хохла, который уже должен подъезжать к посёлку. Время, казалось, остановилось.  От каждого звука она вздрагивала: боялась увидеть Алексея.
 
Наконец, на дороге вырос клуб пыли – едет грузовик.
Погрузка оказалась недолгой. Когда почти все вещи были заброшены в кузов и осталось сделать последнюю ходку за книгами и фотоальбомом, Мария вдруг увидела, что на противоположном конце улицы показался Алексей. Он шёл быстрым шагом, а, увидев у своего дома машину, побежал.

Водитель к тому времени уже сидел в кабине и ждал окончания погрузки. Мария схватила Веру, посадила её рядом с шофёром, сама быстро забралась на сидение и захлопнула дверь.   В боковое зеркало Мария видела подбегающего к полуторке Алексея.
«Машенька, не надо! Не уезжай! Слышишь?» - кричал он.

«Гони», - велела она водителю. Тот  начал догадываться, что происходит, но двадцать пять рублей уже лежали в его кармане, поэтому нога нажала на газ.
Скоро в пыли потонули и Алексей, и новый дом, и молодые яблоньки, и  недолгая семейная жизнь Поляковых.

Полуторка везла мать и дочь в новую жизнь, а Мария почему-то  взахлёб плакала. «Машенька» - звучало в её голове. Алексей так назвал её впервые.
Плакала и Верочка. Плакала потому, что плакала мама. А того, что она больше никогда не увидит ни отца, ни даже его фотографии,  малышка не понимала.

 
Через восемь лет к перрону вокзала подошёл поезд с надписью «Симферополь - Ленинград». Из вагона вышла интересная молодая женщина с модной причёской Бабетта.
 В одной руке она держала большой чемодан, а в другой дамскую сумочку, в которой лежали паспорт на имя Поляковой Марии Петровны, диплом о высшем экономическом образовании, трудовая книжка, свидетельство о расторжении брака и ордер на комнату на Таврической улице.  Следом за женщиной шла худенькая девочка лет десяти. В её руках был чемодан поменьше.
 
Пройдя арку вокзала, они невольно остановились. Перед ними лежал Невский проспект во всём великолепии. Он словно распахивал им свои объятья и приглашал стать частью людского потока, текущего в сторону Невы.

Вдруг слёзы навернулись на глаза Марии, и дома, которыми она любовалась, задрожали и стали расплываться.
  В  эту минуту она вспомнила себя девочкой.  За окном трещит сибирский мороз и не пускает за порог. Чтобы как-то убить время, она раскладывает на столе открытки из невесть откуда взявшегося набора с видами Ленинграда. Пытается выбрать, что  лучше, и не может – всё прекрасно. И вот  та девочка из алтайской глуши теперь стала ленинградкой. Но какую цену пришлось заплатить за город своей мечты! Сколько сил потрачено, сколько жертв  принесено! Одно утешает: Верочке будет легче.
 
В свой звёздный час не знала счастливая мать, что через два года Вера останется одна в этом прекрасном и таком холодном городе. Но это уже другая история.



Опубликовано в журнале "Таврия литературная", 2020,№4