Обитали на Механической. Нина Соломоновна с мужем, Миша и Боря.
Борька - младший. Хлопот с ним, не приведи господь.
Умом не вышел. С виду нормальный. Только не для еврейской семьи. Дважды не гений. Трижды. Обычный.
Учился с трудом. Кое-как дотянул восьмилетку.
Запихали в техникум. Там уже Миша. Выпахал. Задипломировали.
Электрик. Еврей-электрик. Устроился на профнастил. Думал пожизненно. Оказалось, до девяносто первого.
В заводе нашел любовь. Люба. Счастье и спасение. Русская баба. Конь с яйцами. И дом на ней, и работа, и учеба. Выучилась по высшему, доросла до начальника. Отдел кадров, не шухры-мухры.
Одно хорошо - муж непьющий. Тут повезло. Не смог, хотя пытался. Слаб здоровьем. С детства.
Мы, - рабочий класс. Это Борька о себе. Вслед за информбюро. Гегемон. Так и прозвали.
В восьмидесятом получил от завода Москвича. Четыреста двенадцатого. Любка подсуетилась. Назанимали под завязку. Пару лет от окна не отлипал. Смотрел и смотрел. Машинка. Вдруг попытаются. Ан, нет, он на вахте. Видите, в окошке маячит. Страж земли советской.
Осуждал еврейскую эмиграцию. Сильно. Истово. По-пролетарски. Родина им все, а они...
Как-то встретил другую. Тож в заводе. Помоложе. И без жилья. Влюбился. Электрики, они такие. Искрят. И порой некстати.
Жена узнала. Да разве на заводе скроешь. Борька отпираться не стал. Давай, сказал, вместе жить будем. Втроем. И дети с нами. Утюгом по башке. Схлынула романтика. В пять сек.
В какую-то из весен Любаша вздумала окошки мыть. По-нашенски, с вылезом наружу. Ей под пятьдесят. Не удержалась. Пятый этаж. Думали все. Слава богу, восемь месяцев, и как новенькая.
В девяносто первом Борьку по сокращению. Это его-то, электрика, работягу со стажем, гегемона земли русской. Ага. Пнули как собачонку.
Любу не тронули. Так в кадрах и просидела.
Борька обиделся. Крепко, с закусом губы. Проклял. И власть, и завод, и страну.
Лег в бессрочную забастовку. На диван. Поминутно изрыгая проклятия. Чтоб Люба слышала.
До сих пор там. С газеткой.
Мишка, тот да. Настоящий. В пятнадцать на фронт. Наврал про восемнадцать. Предъявил усы. Поверили. Правдами-неправдами попал на корабль. К орудию. Успел. Военно-морское с отличием. Уже в Челябинске встретил половинку. Лиля, Лилечка.
На два года старше. Медичка. Отличница. Гений диагностики. Чуть было не вышла замуж. За врача. Доцент. Светило науки.
Вот по делу врачей и припахали. Вызвали куда следует, сунули бумажку. Сказали, прочтешь. Прилюдно. На заседании. Нет, пойдешь за ними. Кивнул. Ушел. Назавтра не появился. Нашли. И его, и петлю, и записку.
Снесло Лилю. Почернела. Прибавила десяточку. По распределению угодила в сороковку. Лаборатория крови. Закрытая-перезакрытая. Радиация. Бомба.
Правда, в Челябинск отпускали. Иногда. По праздникам. Родители, все дела. Тут и встретились.
Мишка сразу, с первой минутки. И Лиля тоже. На следующий день позвал замуж. Всерьез. С цветами и родительским благословением.
- Мишенька, родной, не пустят. Сороковка. Закрытый город. Все всерьез.
- До Берии дойду!
И дошел. Поехал в Москву, записался на прием. Ждал, пока не пригласили. Приняли. Сам. Лаврентий Палыч.
Обратился по-военному - так, мол и так, встретил, влюбился. Медичка. Из сороковки. Хочу жениться. Отпустите.
Тот посмотрел внимательно, хмыкнул и улыбнулся.
Так и поженились. Всю жизнь за руки. А если кто поминал первого жениха, Мишка вскакивал и убегал курить.
Ева. Младшая. Любимая. Гордость еврейской семьи. Английская школа с медалью. Иняз. Статная. Спина прямая. Черноокая и черноволосая. Красавица. Челябинск не для таких. Чистоплотная до абсурда.
Вышла за гобоиста из Ленинградского симфонического. Переехала. Коммуналка, комнатка, гастроли.
Вскоре музыкант узнал, где раки зимуют. Дисциплина. Контроль. Проверки и осмотры. Скандалы и приказы. Гулкое молчание и показательные обиды. Исчезла красавица.
Бежал. Со всех ног. Просто не вернулся с гастролей. Позвонил, попрощался. Комнату, правда, оставил. Порядочный.
Родители напряглись. Наскребли на кооператив, купили в Питере однушку, помогли обставить. Румынский гарнитур, польская кухня.
Устроилась в бюро "Спутник". Иностранцы, поездки, шмотки.
В Сочах познакомились. Он постарше, пониже ростом, зато Луиджи. Миланец. Профессор. Семь языков. Интеллектуал. Левый социалист.
Влюбился как мальчишка. Сделал предложение. Согласилась.
Челябинск загудел. Где это видано, поди, негров линчуют по пятницам.
Луиджи - не лыком шит.
Чтобы ускорить брак, поговорил с соратником. Тоже Луиджи. Только Лонго. Генеральный секретарь ихней компартии. Обещал помочь. Надо сказать, помог. Позвонил. Суслову. Михаиле Андреичу.
В два дня расписали, пожали руки, держа в зубах бумаги на выезд. Стала гражданкой Италии. И советское оставила.
Полетели открытки. Милан, Рим, Венеция, Флоренция, Пиза, Верона. Дальше больше. Париж, Вена, Лондон, Нью-Йорк.
Ванна с окном, французская косметика, квартира близ Санта-Мария-делле-Грацие, отпуск на Комо.
Семью засыпали вопросами. Приходили смотреть открытки, щупать посылки. Восторгаться. Завидовать. Казалось, большего счастья не бывает, ибо просто не может быть. Сбыча мечт. Самых смелых и дерзких. Космос. Журнал Америка во плоти.
Звоночек прозвучал через год.
- Мама, он не хочет манто!
Кое-как успокоили. Трижды бегали на межгород.
- Что ты, детка. В мантах только проститутки. Он-же любя.
Следующим испытанием стала работа.
Вежливо, но твердо Луиджи потребовал, чтобы шла работать. Шок. Только было решила, дело сделано.
Быть женой - вот работа. По-честному, круглый день оттирала полы, стены. Драила две кастрюльки. До истошного блеска. Потом, совсем в изнеможении, слушала музыку, читала газеты на ненавистном итальянском, а главное, нетерпеливо ждала мужа.
Больше говорить не с кем. И не столько говорить. Управлять. Контролировать. Скандалить. Выяснять отношения. Ни соседок, ни подружек. Не с кем болтать, не кому хвастаться. Пустота, дырка.
Церемонные итальянцы совершенно не годились. Мужнины знакомые были гораздо состоятельней их. Статусней. Имели более престижный уровень знакомств. Вплоть до премьер-министров.
И никто не понимал по-русски. Ни словом, ни душой. Чужие. Совсем-совсем.
А тут работать.
Устроили преподавателем русского в католический университет. Итальянцам, на итальянском - русский. Каторга. Хуже каторги. Четыре публичных часа в неделю. Семинары, контрольные, экзамены. Ученики, тесты, заседания кафедры.
С ее-то самомнением, и под прицел. Дорогостоящие итальянцы надменно смотрели сквозь. Для них, что Питер, что Челябинск. Глухая провинция. И удивить нечем. Одета скромно, квартирка в аренде, виллы нет, капитала тоже. Манеры хуже губернаторских, и язык через пень-колоду. Село Кулуево.
Громыхнуло. Со всех орудий. Срыв. Полнейший. Один, другой, третий.
Внезапно объявилась. Абсолютно невменяемая. Ошиблась самолетом. Вместо Москвы попала в Париж. Оттуда правдами-неправдами переправили. Здесь подхватили и прямиком в психушку. Под элетрошок. Трехмесячный сон. Реабилитация. Литий.
А что делать. Вместо двери в окно ходила. Подлечили, и слава богу. По-советски, за спасибо. Отправили обратно.
Новая родина ужаснулась: "Кааааааак электричеством. Пятнадцатый век, карательная медицина".
Так и повелось. Раз в пару лет кризис. Больничка, профилактика. И уволить никак. Гуманные итальянцы болезни признают. В том числе, душевные.
Правда, в универе сказали, необходима диссертация. Иначе, прощай. За профнепригодностью.
Снова закрутилась машинка. Диссер. Срочно. По русской литературе.
Собрали семейный совет. Решили, братик напишет. Он умный, справится как-нибудь. Братик, будучи юристом, пробовал сопротивляться. Куда ему против еврейской мамы. Той сразу скорую.
Все. Подписался. Под Лескова. Очарованный, блин, странник. Сон в руку.
Три месяца. Отпуск, библиотека, кофе. Бессонница. Неистовый Виссарион. Таки написал. Нашел фишку. Оказалось, Иван Северьяныч заливал. Травил байки. Походу.
Выявил, описал, доказал. Перевели на итальянский. Защитилась на ура. Авторитет. Теперь признанный. Зарплату в четыре раза.
В 2005 муж приказал. Брат примчался успокаивать. Три месяца просидели глаза в глаза. Приехал никакой. А в 2006 сам того. Скоропостижно, неожиданно.
Позвонили. Так мол и так. Преставился, вынос во вторник.
- Тыж понимаешь, не приеду, не вынесу, не смогу.
И не приехала.
Теперь уже насовсем.
Алька. Двадцать шестого года рождения. Первенец.
Батя - бронетанковый командир. Алексан Спиридоныч. Самородок. С вяткинской глуши. Два класса. Церковно-приходских. С коридорчиком.
Балалайку за два дня. Виртуозно.
Бронетанковая академия, все дела. Дослужился до зампотылу. Халхин-Гол. Жуков. Поссорились. С того натерпелся. Всю войну икалась размолвка.
Дважды меняли героя на красное знамя. В результате - шесть штук. Кавалер. Один из пятнадцати. От всего союза.
Участник битв от Москвы до Кеника. Первый председатель нашего совета ветеранов.
Алька случился цельным. Советским, сталинским. Комсомолец, активист. Умница, отличник. Стрелок. Закрытыми глазами, по звуку. Всегда десять.
Сразу побежал на фронт. Дважды ловили, возвращали.Наконец батя не выдержал. Приписал к обозу. Все-ж семнадцать, взрослый.
Рукастый, ловкий. Научился пэпэпша набивать под обрез. Даже сверх того. Семьдесят шесть. Это патронов в барабане.
Тут-же свалил. В разведку. Достали, навтыкали. Пообещал. И на следующие сутки утек. Махнули рукой. Не удержишь.
Сходу разжился шмайсером. Потом пулеметом. Сметливый, резкий,азартный. Отвел душу. Пострелял.
С войны припер чемодан. Огромный. Немецкий.Во дворе при всех открыл. Посыпались конфеты. Полна коробочка. Трофейные. Целый ящик - под завязку.
Со всей округи пацаны слетелись. Еще-бы, такой праздник. Алька вернулся.
Юрфак на отлично. Красный, он красный и есть. Милиция, прокуратура.
Мастерить любил. Починять. От примуса до водопровода. Хоть что. По первому свистку.
- Аличка, родной, у меня там кран не того.
- Ща, товарищ генерал, один момент!
И радостно бежал помогать.
Местные старухи обожали. Караулили у подъезда. Примус, проводка, вешалка, крючок.
Ему в радость. Работает, треплется. Родной.
Вот денег не брал. Никогда. Ни с кого.
Рюмочка.
Поначалу нормально. Весело. Жизнь ладилась.
Встретил половинку. Влюбился, расписались. Родили Светку. Перевелся в Ленинград. Дали комнату в коммуналке.
И там понадобился. Блокадники, блокадницы. После работы - вторая смена. Забезденег. Свои. Советские.
Но от рюмки не отказывался. По выходным тоже. И на работе, в гостях. В бане. Или просто по-соседски.
Короче, стал пить. Всерьез. Запойно.
И уже не мог ни работать, ни починять. Только заливать. Месяцами.
Ушла половинка. Забрала Светку. С работы попросили. По-хорошему. Партбилет долой.
Все принял безропотно. Ни одного плохого слова. Ни про бывшую, ни про работу. Никогда.
Устроился на завод. Рабочим. Пошел вверх. Уникальный специалист. Токарь, фрезеровщик, сварщик. Самые ответственные оборонные заказы, сложнейшие сборки, испытания - все шли к нему. Ни разу не говорил нет, не могу, не справлюсь.
- Так точно, ща сделаем.
И делал. А через неделю исчезал на два месяца.
Терпели-терпели, да не вытерпели.
Так и повелось. Устроится, полгодика на ура, и в нуль. До копейки, до трусов.
Летом в Челябинск. К маме, сестрам, племянникам.
Ждали как манны небесной. Особенно мы-дети.
Он сам как ребенок. И детские забавы, потребы, фантазии воспринимал всерьез. Участвовал на равных. Походы, велики, войнушки. Тир, мороженки. Лучше его не было. Все умел, всегда с радостью.
И главное, свой. Взрослый, но свой. Искренний, не закрытый костюмом, морализаторством, позой.
На дворовом верстаке творил лучшие в мире пистолеты. Вальтеры, парабеллумы, наганы. Даже маузеры. Один в один. На совесть. Издаля не отличишь.
Если мороженное - по триста. Разного. Плюс газировка. По бутылке на брата.
И можно обсуждать любое. Кроме интима.
Болеть по-взрослому. Разумеется, за наших. Истово, с душой.
Делить успехи и неудачи. По-правде. Не боясь, что тебя не поймут.
В девяносто шестом, приказал.
Ничего не нажил. Кроме комнаты.
Так и не повзрослел. Остался в тогда. Стрелком с чемоданом конфет.
Альберт Александрович. Дядя Алик. Навсегда.
Ленсанна - человек неистовый. Особенно в обиде.
Собственно, в другом ее застать сложно. Если удается, то ненадолго.
Неосторожным словом, намеком или невниманием кто-нибудь да зацепит. Не со зла. По неопытности или забывчивости. Просто, кроме обиды, всякое ее настроение неустойчиво.
Ответил не сразу, закурил не вовремя, зевнул невпопад, - хана. Мгновенно меняется лицом. Губы стрункой, гнев рвет глаза, спина испрямляется. Вся цепенеет и, закусив губу, многозначительно покидает присутствие.
Главное, не спугнуть. Неопытные начинают суетиться, пытаются остановить, обернуть неловкость в шутку.
Не тут-то было. Ленсанна резко оборачивается, и выдает по первое число. Все подряд. Наболевшее, накопленное, подшитое. Взращенное долгим вынужденным молчанием. С красочными ярлыками и домыслами, слезами и пафосом. На одном дыхании.
И пока огорошенный пытается сообразить, что к чему, она, резко оборвав пламенную отповедь, громко хлопает дверью. Или бросает трубку. Теперь уже навсегда. Или до следующего раза.
Третий ребенок. Младшенькая. Любимая. Из хорошей семьи.
Если в настроении, стрекочет, перемежая речь английскими словечками. Ведь она не хухры-мухры, а преподаватель иностранного языка. Бритиш инглиш.
Некоторые утверждают, что язык - советский. Даже так, советская интерпретация американского учебника по английскому языку для аристократических слоев с окраин.
И артикулирует строго по правилам. Как на уроке пятого класса. Длинное "зе" с защемленным между зубами языком, правильные "ши" и "хи", скроенные по таблице предложения.
Насладившись недоумением собеседника, предлагает повторить.
- Ну, как по-английски "который час". Давай, вместе. Воуат чайм из итч. Хорошо, еще разок!
Любит музыку. Лучше современную. Например, польскую группу Но-То-Цо. Или Анну Герман. Правда, слушать особо не на чем. Но любить-то можно.
Однажды была замужем. Почти в детстве. В семнадцать. Осчастливила Леньку из соседнего двора. Родили сына. Муж столярничал, служил на заводе. Выпивал разумно, по-тихому. Как-то застукал супругу на измене. С другом. Скандал, все дела. Вроде помирились, но разумность закончилась. Началась неразумность. Запил. Уволили. Покатился.
Ленсанны надолго не хватило. Сына в охапку, и к родителям. Правдами-неправдами, через пару лет собрали на кооператив. Помогли, а куда деваться.
Личная жизнь не задалась. Тот пьющий, у этого жена, другой - вечно налево норовит, четвертый - жмот, пятый не любит детей.
Сын рос с ключом на шее. Мамка на работе - сам себе голова. Поначалу шло по уму. Пионерия, комсомол. Активист, общественник, член научного общества. В институт не попал. Пристроили в технарь. И там не смоглось. Армия. Работа. Женитьба. Доча. Все псу под хвост. Бутылка.
В коне концов, мать с квартиры долой. Поди, поживи в бомжатнике.
Скиталась. По чужим углам. Как такое своим расскажешь. Вечные контры. С детства. Еще обрадуются ненароком.
Каждое утро караулила ненаглядное чадо. Увещевала. Может, одумается. Все-ж мать. Дочь. Безотцовщина. Не получилось.
Жил, жил и того. Сорок шесть. От всего и сразу. Не приходя в себя.
Вернулась. Слава богу, крыша над головой. С внучкой кое-как наладила - раньше не подпускали. Та подросла. Замужества посыпались.
Ленсанна в невзгодах да обидах затвердела. Кремень.
Снова и снова пытается выкроить капельку личного. Познакомиться, завести мужчину. Даже на похоронах.
Не везет. Бегут мужики.
Остается рюмочка. Разок-другой, и поплыла лодочка.
Туда, где мягкий солнечный свет заливает округу и небо, густо цветет сирень и широко улыбается папа. Живой, настоящий, добрый.
Там, в шестидесятом, они счастливы. Наскоро и навсегда.
Вот-вот родится сын. Обязательно сын. Ленька сам сделал кроватку. Он столяр, трудяга и любит ее. И у них комната в центре. От завода. В коммуналке, но своя.
Им весело, и везде весело. Во всей текущей жизни. Особенно за окном. Весна, тепло и в фонтане-аисте радостно плещется соседская детвора.
Она твердо уверена, аист - это к счастью.
С Мишкой познакомились в восемьдесят четвертом. Под коньяк, Сальвадора Дали, теорию функций комплексного переменного и преобразования Фурье.
За очередной рюмкой поведал, как учился в технаре, служил в армии, работал на железке. От нечего делать закончил заочный жэдэ институт, после чего присел паять схемы. В конце концов, паяльник привел на кафедру физики, где он тихонечко исполнял младшего инженера, а по вечерам пил спирт и читал поэта Рубцова.
Случайно выяснилось, что младший дворник может в одиночку делать то, чем занималась кафедра физики и еще с десяток соседних. Высказать гипотезу, теоретически обосновать, поставить эксперимент. Мало того, собственноручно изготовить необходимые приборы. При этом отраслевая принадлежность проблемы не имела значения.
Кафедральные дела резко пошли в гору, и Мишку повысили до инженера. За десять кандидатских и одну докторскую.
Правдами-неправдами устроился туда в аспирантуру, и два года существовал рядом.
Странная была компания.
Один, в будущем дважды защитник белого дома и спонсор фильма "Танк Клим Ворошилов", а в том настоящем - друг поэта Евтушенко и завсегдатай закулисья театра "Современник". Он открыл для меня Москву - Петушки.
Второй, чемпион мира по радиоспорту.
В конце восьмидесятых, прихватив три бутылки армянского, поехал в штаты. Соревнования радиолюбителей.
На вечеринке вусмерть напоил присутствующих, а наутро обнаружил себя в постели долларовой миллионерши-радиозвезды. Внезапная любовь.
Ликвидировав бар и покатавшись на хозяйском порше, по-тихому, то есть, по-английски, свалил домой.
Третий, Сашка, о котором рассказывал раньше.
Этот народ подверстывал курсовые за коньяк, совместительствовал за шестьдесят, преподавал за сто двадцать, репетиторствовал по выходным и шабашил в отпусках. Читал самиздат, дружил с актерами, бомжами, слесарями, спортсменами, рок-музыкантами и фарцой.
В короткий трезвый сезон Мишка раздухарился. Написал работу для себя. "Теория термоупругого удара". Законченное научное творение. Классический труд, в котором идея развивалась от гипотезы к теории с экспериментальным ее подтверждением и практическим применением.
Получив высочайшее добро, стал соискателем степени "кандидат физико-математических наук".
"Термоупругость" вызвала серьезные споры между основными школами. Московской, Ленинградской, Грузинской и Американской.
Там, в академических кругах, никому и в голову не могло прийти, что автор мегауравнений - типичный бомж-ханыга в полосатых клешах из семьдесят второго и рубашке с воротом поверх пиджака. Мало того, закусывает спирт елочными иголочками.
- В небе есть оболочка, где все слова записываются.
Так Миша объяснял Ляле Ибрагимовне теорию ноосферы.
- В глубине океана спрятан такой слой, кричи-не кричи, а звук оттуда не выползет, - пытался вразумить он доцента, пожелавшего наскоро защититься по акустике.
Мишка был абсолютно доступен в общении, не амбициозен, доброжелателен, легок на подъем, а из мысли сразу выпадал в поступок.
“Появилась идея!” - весело восклицал он и начинал носиться по лаборатории в поисках необходимых компонентов.
- Знаешь, все происходящее вокруг - суть конструкция твоего мозга.
- Миша, я работаю!
- Напрасно отмахиваешься, тому доказательство имеется.
- Какое еще доказательство?
- Закроешь глаза и ничего не видно.
И счастливо смеялся.
Он любил трепаться в курилке за всякую физику, гонять блиц, а вечерком пойти с друзьями в лесок, где в окружении берез и сосен неторопливо пригубить, после чего почитать стихи любимого поэта.
- Ты только послушай, - говорил он, держа стакан на вытянутой руке
Светлый покой опустился с небес и посетил мою душу!
Светлый покой, простираясь окрест, воды объемлет и сушу.
О, этот светлый покой-чародей!
Очарованием смелым сделай меж белых своих лебедей черного лебедя — белым!
Связавшись с защитой, Мишка попал в бесконечные диссертационные дрязги - научные советы, рецензии, справки, внедрения, предзащиты. В процесс, изматывающий соискателя сверх всякой меры.
Летом восемьдесят шестого я уехал отдыхать, а приехал ровно на похороны. Внеочередной запой привел гения к мысли о прерывании жизненного процесса. Он запутался в лабиринте и вышел прямиком на минотавра.
В конце концов, развивая одну из многочисленных Мишкиных идей, я научился пользоваться термоупругостью - сверлить лазером камешки и получать из них бусы. Остродефицитные тогда дамские украшения.
Петрович теперь философ.
А что, работа не бей лежачего. Организация есть, а трудов, увы. Кот наплакал.
Уходит к одиннадцати, приходит к двум. Времени навалом. И книг завались. Из прежней жизни. Греки, французы, немцы.
Ведь он кандидат наук. Подлинный. Доперестроечный. Физико-математический.
Сработал тогда на совесть. Экспериментировал, анализировал, осмыслял. Жил месяцами в лаборатории. Куча изобретений, статей. Конференции, симпозиумы, награды. Хорошие отзывы, весомая репутация.
Все было. Нервы, пьянки, отчаянье. Победа. До девяносто второго.Тогда и закончилось. Как у всех. Титаник пошел ко дну, и Петрович на второй палубе.
Потихоньку-помаленьку, ближе к нулевым, выскреблись. Из совсем горькой. Научились клепать оборудование для лабораторок. Чуток привстали.
И тут-же снесло. Напрочь. Насовсем.
Сын, единственный. Сгубила болезнь, царствие ему небесное.
Петрович из отчаянья рухнул в инсульт. Выжил, хоть и не стремился. Долгая реабилитация. Слава богу, отпустило.
Теперь только пиво. По графику. Вечером, под телевизор. Респектабельно.
После кончины старших пришло наследство. Поменяли квартиру, купили машину, шубу жене.
Затем шестьдесят. И пустота. Полнейшая, безвылазная. Летом хоть сад как-то спасает, а зимой... Телевизор-пиво, пиво-телевизор.
Друзья, и где они. Где те, кто в любую минуту, по первому свистку, не взирая на холод и стужу, снег и пургу.
Тоже пристукнуло. Ровно тем же. Пивом и пустотой. Телевизором и ненужностью.
Забвение, замыкание, запустение. Нора. Хоть в омут.
Случайно попалась заметка о голографическом обустройстве вселенной.
Глупая, научпопная, ничтожная. Спасительная. Пожалел господь бедолагу.
Зацепился, ухватил краешек. Говорит, стоя за лазерным столом, еще тогда, в восьмидесятых, уже знал за вселенную. Знал, но не понял, что знает. Проскочил, отмахнулся.
Встрепенулся конь, стукнул копытом. Теперь, если кто попадает на поговорить, остаются в изумлении. А некоторые принимают крещение.
Тонкие свойства мира, пространственную анизотропию и сверхсветовые парадоксы, фотоновое братство и запутанность, тринадцатимерность микромира и временную нелинейность Петрович объясняет голографичностью.
Доступно, доходчиво, горячо. Ожил красавчик. Блеск в глазах, стремительность в походке, резвость в речах. Помолодел. Даже уравнения начал пописывать. От руки - компьютером так и не научился.
Туземный философ. Так называют подобных. Тех, кто не захотел всерьез уснуть и видеть сны. Смириться с небытием. Умом, сердцем, душой. Заблудших, несовременных, смешных.
- Русский человек, - говорит дед Егор, - особенный, дословесный.
- Это как ?
- Ну, тебе не понять, образование не позволит.
- А ты попробуй, - я налил по стопочке
- Русский, он слову не доверяет, боится его.
- Почему?
- Оторвет от матери навсегда.
- Слово?
- Оно родимое. Если его до конца принять, то есть, поверить накрепко, возврата не будет. Мать его не примет.
- Да, ладно, дед. Как мать может не принять!
- Говорил же, не поймешь. Мать, она сперва материя, и только потом женщина. И реальная, родная мать, появляется после слова.
- А до слова?
- Радость, милый, чистая радость. Бог со словом приходит. И когда ты слово слышишь, просыпаешься в матери-радости. Но смыла слова не разумеешь.
- Значит, бог пробуждает русского?
- Нет, он создает и русского, и немецкого, и вообще всех. Только все кроме русских принимают слово до конца. Обретают душу одновременно с миром.
- Подожди, подожди. Получается, бог словом из материи мир создает?
- Бог душу вдыхает и дает слово, а та словом из материи мир создает. И тем самым прекращает связь с первоматерью.
- И что русский не так делает?
- Он от первоматери никогда не отказывается, ибо его душа от нее оторваться не может. Поэтому стремиться к ней всю жизнь, и, ясное дело, к миру всерьез не относится.
- Ты хочешь сказать, у русских душа стремится к самому первому состоянию, когда сознание появилось, но еще не вобрало в себя мир.
- Угу, к той радости, к свету, что до слова ощутил.
- К моменту рождения?
- Души, не тела. Когда просветилось для него отличие слова от материи. Почитай, первое богоявление. И вместе со светом сошла радость великая. От пребывания в первоматери и, одновременно, устремления к слову. К отцу. Именно слово его разбудило к радости.
- Продолжай, - я снова наполнил пару граненых стопочек и пододвинул поближе тарелку с груздями.
- Так все почти. Если он за словом уйдет, первомать исчезнет. Из нее слово мир обустроит, в котором радости нет. Поэтому русский слово приемлет, раз отец повелел, но немного понарошку, не до конца, чтоб всегда к матери дорога оставалась.
- И в натуре такая дорога есть?
- Милый, мы сейчас по ней идем. Еще пара стопочек, петь начнем, по душам говорить. Дальше слова значение потеряют, ну, и язык перестанет ворочаться. Напоследок, если никто не помешает, утратим тело, разум, и вольемся в материю, в дословность.
- Хочешь сказать, пьянство - это дорога к матери.
- К первоматери. Не к маме. Да, хочу. А кто по твоему оттуда зовет нас, русских.
- Дед, ты гений!
Тот выпил, закусил груздочком, светло улыбнулся, потрепал меня по голове, и уперся взглядом в сладкую, невидимую даль. Туда, где мерцала его маленькая русская свечечка, возникшая до сотворения мира и взлелеянная таинственной русской душой
Сережа человек хороший, но со странностью.
- Только собралась чашки выкинуть, старые, - тут-же объявился. С кабачком. Два часа висел на ушах - учил правильно готовить. Уходя баночку огуречную выклянчил, пообещал на следующий раз тыкву.
Последние надцать лет Сережа коллекционирует всякий хлам, а до катастройки числился по инженерной части.
Имел жену, двоих сыновей и тещу. Носил костюм, плащ и шляпу.
Жена страдала душевной болезнью. Он трепетно ухаживал, заботился, растил сыновей, возился садом-огородом. Но умерла, царствие ей небесное.
Дети выросли, завели свою жисть, разъехались.
С того и собирает.
Что дадут, то и найдет - все старье подряд.
- Двенадцать трехлитровок подсолнечного, - весело тарахтит он, - подставочки сделал, стеллажики с книжками приподнял. Маслице разлил в пластиковые полторашечки, и под полочки уклал. Красота!
По наследству ему отошло несколько квартир. Еще сад и гараж. Под завязку - ступить некуда. Телевизоры, радиоприемники, сундуки, банки, кастрюли, обувь...
Прознав, что вещь собираются отправить в утиль, Сережа несется в любые дали. В жару и холод, снег и пургу.
- Зачем тебе? - спрашивают его участливо.
- Надо, - важно отвечает Сережа, - в хорошем хозяйстве все пригодится.
Но хозяйства никакого нет. Ни хорошего, ни плохого.
Квартиры запущены, сад - в хлам. Поэтому урожая немного. В основном кабачки.
- Слушай, продай недвижку, купи квартирку с ремонтом, живи как человек!
Так советуют нормальные и разумные.
Не внемлет.
Печется о девяностолетних тетках. Таскает туда кабачки, яблочки, сухофруктики, конфетки.
- Ой, вчера Мусе компотик сварганил, пальчики оближешь. Хочешь рецептик скажу?
Ежедневно обегает дальние продуктовые пятачки, где за треть цены набирает всякую падалицу.
При возможности, если кто соглашается на послушать, вдохновенно трещит об удачных находках и рачительно-разумных закупках.
- Как можно, - сетует двоюродная сестра, - шестьдесят пять, а живет как бомж.
Однажды не выдержав очередной порции жалоб, я высказался.
- Сережа, в отличии от нас, не скрывается за общепринятым. Живет, как душа велит.
- И что это за жизнь?
- Дает приют вещам. Для Сережки вещи - живые сущности. Котята. Он страдает, если их выбрасывают.
- Идиотизм!
- Так устроен. Для тебя квартира - машина для жилья, предмет гордости и заботы, вместилище красивых интерьеров. Для него - неприхотливое место обитания обиженных и несчастных. Вещей, от которых отказались злые хозяева.
- Ну, не знаю...
Разумеется, за других все отлично известно и понятно - как тем лучше жить, что нужно делать.
Но если у человека душа одним концом привязана к точке радости, которая возникла на пороге сотворения мира, это роднит его со всякой сущностью, которая возникла потом.
И правда, собирая вещи, Сережа стягивает к себе мир. Другими словами, пытается слить и себя, и мир обратно.
Туда, где его застала великая радость пробуждения.
Сашка. Складывалось поначалу неплохо.
Окончил физмат школу, выполнил кандидата по шахматам, поступил на физфак. Отучился, нашел жену, родили сына.
Аспирантура, защита, кафедра, лаборатория, репетиторство. Молодой, образованный, успешный. Семья, квартира, машина, дача. Костюм.
Но под костюмом жил тот-же маленький Саша, которого гоняли во дворе. Толстый, жадный и рева. Боялся пацанов, боялся пожаловаться отцу. Тот наорет, накажет, пошлет драться.
Лучше к маме. Она такая умная, красивая. Пожалеет, поцелует, и только потом займется главным делом всей жизни. Своими охами, ахами, слезами, восторгами, болезнями и отношениями.
Сашка из кожи лез, чтобы хвалили, восхищались, завидовали. Отсюда шахматы, хорошая учеба, умные книжки, талантливые однокашники. Лез, но боялся, что мужская его несостоятельность, а на самом деле инфантильная девичья душа, заметны окружающим.
И со здоровьем нелады с детства. Гипертония, одышка, лишний вес. Плюс полная неспортивность - ничего кроме шахмат.Поэтому оставаясь внутри себя маленьким, запуганным и болезненным существом, завидовал тем, чья состоятельность представлялась очевидной.
Мать - это святое, - поднимая рюмку говорил "взрослый" Саша, - за мать!
Столы любил. Любил, когда гости, когда хозяин, когда можно повыступать.
После трех стопок страх ослабевал, приходило желанное довольство, по мере опьянения переходившее в довольство собой. Как ни крути, он молодца - кандидат наук, хороший муж, замечательный отец, отличный менеджер, верный друг, повеса. Состоятельный человек.
Вот бабы, те Сашку не любили, хотя вовсю старался. Лихачил, бросался деньгами, хвастался. Жалели, но не любили. В том числе, его законная.
Он завидовал. Особенно тем, кого привечали. Наговаривал, наушничал, подставлял под неприятности. Или хамил, если обстановка позволяла.
Настали новые времена. Вся кафедральная деятельность скукожилась, а вскорости вообще псу под хвост. Кооператив накрылся.
Сашка заторговал квартирами.Поначалу даже получалось. Недвижимость покупали, маржа капала, столы накрывались, сделки отмечались. Дабы окончательно разбогатеть и всем все навсегда доказать, полез в авантюры.
Риски, нервы, провалы. Он кидал, его кидали. И наступил момент, когда деньги кончились, а собутыльники разбежались. Начал лихорадочно занимать. У родителей, знакомых, знакомых знакомых.
При этом продолжал пить - утром, днем, вечером, ночью, и снова утром. В подпитии наяривал телефон. Угрожал, предрекал, пророчествовал. Плакал.
Умер отец, слегла мать. Однажды расчувствовалась, проговорилась. Мол, если умрет, - сынок, ты знай, папа припрятал немного, нам на похороны, там наверху...
Не дослушал, полез на антресоли, выгреб подчистую.
Потом, еще жива была, спустил родительское. Гараж, сад, машину.
- Саша, Сашенька, родной, ты самый лучший, самый, самый, самый....
Со слезами стыда, боли и любви к своему единственному преставилась, царствие ей небесное.
Сашка ревел как в детстве. Пил, ревел и снова пил.
Созвал на поминки всех, кого смог. Напился, наговорил гадостей. Кричал, мать испортила ему жизнь ... вы ничего не знаете... она всегда все только для себя.
Короче, остался один на один с собой.
Как-то ночью закончился коньяк. Пошел в ларек, познакомился с кем-то. Пили вместе, а наутро новый друг обнаружил тело. Испугался, сбежал.
На похоронах почти никого не было.Холодными слезами, без горя и скорби помянули, вяло произнесли положенное, наскоро разошлись
... Мамочка, где ты, обними меня, укрой. Я положу голову на колени, можно. Помнишь, как раньше. Мы посидим, подождем отца. Только ты и я. Да, мамуля...