Памяти Е.А.Кибрика
Помню, когда возвращался из издательства, день был невероятно солнечным. Настроение зашкаливало. Размахивая папкой с рисунками, я бежал, нет, просто летел по улицам города, воодушевлённый свежими идеями, нескончаемой молодостью и каким-то юношеским безрассудством. Сегодня заключил договор с издательством на иллюстрации к «Фаусту» Гёте. Это так серьезно, глобально, что сначала даже перехватило дыхание. Отбросил в сторону планы, дела и ушел с головой в работу.
Чтобы прочувствовать эпоху, отыскал в библиотеке музея изобразительного искусства исторические виды городка Виттенберг начала 16 века, где в то время жил доктор Фауст. И только потом поехал на дачу, где меня ничто не отвлекало, и я мог приступить к работе над текстом. До меня иллюстрировали «Фауста» такие мэтры, как Эжен Делакруа, Александр Лицен-Майер, но это не смущало. Я был уверен, если не буду изменять своему чувству, то обязательно сделаю нечто своё. В виде зарисовок напротив каждого диалога драмы стал фиксировать свои мысли, фантазии. Читая, представлял мимику и эмоции героев, движение рук, костюмы. Таким образом продвигаясь к поставленной цели, к объединению всех моих ощущений в образы, пока еще не ожившие в сознании и потому для меня таинственные.
Главные герои драмы - Фауст, Мефистофель и Маргарита, точнее моё представление о них, ассоциировалось с определёнными людьми. Я наблюдал за ними со стороны, делал наброски и по началу даже промелькнула мысль, что имея такой материал, «Фауст» покажется работой лёгкой и быстрой. И действительно, с образом Маргариты проблем не было. Девушки, обладая природным любопытством с удовольствием позировали мне. Мне было очень важно наблюдать, как в жесте, в позе проявляется внутреннее состояние человека. Но вот с мужской натурой оказалось сложней. Представители сильной половины человечества явно не хотели позировать, они игнорировали меня. Выручил, как всегда, мой сосед Николай Петрович. Это старичок весьма преклонных лет, но на столько свой, открытый, что мы сдружились с ним. Обращался ко мне он всегда ласково и нежно, по-свойски - внучек. Бывало, сядет рядом на скамейку, сигарету раскурит и скажет:
- А что ты думаешь, внучек, час пробьёт, и все мы отправимся на другую работу. Не думай, что там будешь бока отлёживать. Господь Бог лодырей не любит.
Пышная шевелюра старика, острый орлиный нос, горящие с живинкой глаза завораживали. Это был готовый образ человека огромной духовной силы. И всё же была у него одна слабость - уж очень он любил поговорить. Говорил обо всём; о погоде, о науке, искусстве и литературе, но больше всего любил женскую тему.
–Понимаешь, внучек, - говорил он, приглянулась мне здесь одна. Взгляд оторвать не могу. Она-то вроде всё в шутку, а у меня всерьёз душа разрывается. Какой день поговорить хочу, подхожу к её дому, а ноги от волнения дрожать начинают. Смеёшься? Смейся, смейся. Я вот посмотрю, когда доживёшь до моих лет, какие кренделя будешь выписывать.
Пока Николай Петрович рассказывает, делаю наброски. Стараюсь их выполнить одной техникой, основанной на стремительной свободной линии и светотени. Однако работая, не было ощущения сделанности, проработанности, законченности, отчего казалось, что я рвусь к солнцу, к воздуху и… не могу дорваться. В поисках наибольшей выразительности нарисовал много голов Николая Петровича и постепенно стал ловить себя на мысли, что тень Фауста неотступно преследует меня. Я разговариваю с ним, и его образ начинает жить во мне независимо от моих желаний. Моего Фауста одолевают совершенно разные, даже противоположные чувства и эмоции. Я вижу его воодушевлённым, наблюдаю, как его мучают сомнения, как он размышляет о смерти. Однако для меня он всегда остаётся сильным и волевым человеком, который несмотря ни на что идет к тому, чего желает его душа. Остановился только тогда, когда нашел непреклонный и «чистый» взгляд Фауста. Внутреннее содержание образа ожило, и я понял; вот то, что искал.
Совсем другое дело Мефистофель. Язвительный, злобно-насмешливый демон не постоянен. Этот дьявол, отрицающий добро и любовь, не так однозначен, как доктор Фауст. Он вызывает во мне совсем непонятные чувства, сомнения. Он ускользает. Иногда начинаю думать, будто я сошел с ума и мне кажется, что я и есть Мефистофель. Представляю его с ангельским лицом, настолько своего, что готов открыть ему душу. Скромность и обаяние, вот образ дьявола, отца лжи, каким я его видел. Причём лицо его должно быть непременно в нежно - розовых тонах и никаких резких контрастов. Но как показать способность влезть в душу и в то же время подчеркнуть жестокость и корысть? Сочетание непримиримого не укладывалось в моей голове. Только боль оставалась в ней, боль от беспомощности, от неспособности осознать масштабность этого образа. Порой хватаюсь за карандаш, мне кажется, что вот нашел то, что так долго искал. Но с первых же штрихов начинаю понимать, что уже это где-то видел. И этот подлец снова ускользает от меня. Чувствую, что скованность и сухость присутствует в моих движениях. Весь пол комнаты постепенно покрывается скомканными рисунками. Это я быстро начинаю, бракую и бросаю недорисованное, начинаю вновь и вновь. Хочу, чтобы каждое прикосновение карандаша было живым и увлекательным. Бросаю карандаш, перечитываю заново «Фауста», и уже с новыми силами, с новыми ощущениями продолжаю работать. О чудо, линия и штрих становятся свойственными моему чувству. Но вот проклятье, от перенапряжения онемели руки. Скверно, ой как скверно. Такое уже бывало со мной. Пробую положить карандаш, но пальцы не слушаются меня. Жутко и больно осознавать свою беспомощность. В сердцах, из последних сил, сквозь зубы кричу:
- Будь ты проклят, дьявол! Никто еще так не издевался надо мной и не испытывал моего терпения. Знай, безумец, исчадие ада, я не боюсь тебя. Довольно прятаться. Где ты? Не мучай меня.
Швыряю карандаши на пол и начинаю ругать себя. Понимаю, личная ненависть, мое презрение не должны отражаться на образе. Можно быть последним подлецом, но творить мерзости с лицом настоящего ангела. Я должен изобразить жестокого, хитрого и привлекательного одновременно. Но как? И тут же сам нахожу ответ:
- Возможно надо быть мудрее его. Необходимо остыть, отвлечься, отдохнуть, выспаться и потом опять за работу.
На душе так тяжело, что порой, кажется, вот и всё, умираю. Работа над «Фаустом» вымотала меня. От усталости тело совсем не слушается, и главное - я совершенно его не чувствую. Сознавая свою беспомощность, лежу, уставившись глазами в потолок, а за окном моросит дождь. Где-то далеко раздаётся шум проезжающего автомобиля. Иногда, кажется, будто кто-то зовёт меня:
–Женька, ты дома что ль?
Отдергиваю занавеску, смотрю - на пороге никого. Только ветер разлохмачивая кроны деревьев, шумит и нагоняет тоску.
Очнулся ночью от того, что показалось, будто кто-то вошел в комнату. Приглядевшись, увидел в дверях высокого молодого человека, в длинном сером драповом пальто, и в вызывающих, шелковых, ярко красного цвета брюках, которые исчезали в остроконечных ботинках. Очень бледное лицо, заостренный подбородок, маленькая бородка и сужающиеся к переносице брови.
Художник.
-Ты кто?
Мефистофель.
- Я вижу, ты пришел в себя. Чудаки, по-разному зовут меня, а вот тебе я вижу ближе имя Мефистофель.
Художник.
-Ты дьявол. Думал, что господь придёт за мной.
Мефистофель.
- Старик работает сегодня. Спешит успеть ко всем.
Художник.
- Я вижу. Ты опередил его.
Мефистофель.
- Являюсь только к тем, кому я нужен.
Художник.
- Тогда ошибся ты.
Мефистофель.
-Да, что ты говоришь? Кто думал обо мне? Кто звал?
Художник.
- Я звал тебя, всему виной моя работа. Однако, даже и не думал я ….
Мефистофель
- Не думал ты увидеть здесь меня в таком обличии? Какие вы наивные людишки. Я просто не хочу ни суеты, ни шума. А то под окнами избы толпа зевак не даст поговорить с тобою.
Художник.
- Мне не о чем с тобою говорить. Любую мысль мою, любое слово ты извратишь. Да и присутствие твоё мне в тягость. Я устал.
Мефистофель.
- О дурень. В первый раз такого вижу. Все те, к кому я приходил, совсем уж не стеснялись в разговорах. Поверь мне на слово, каждый что-нибудь просил.
Художник.
- Поверить? Думай, что ты говоришь. Ведь знаешь сам, что медный грош цена твоим словам.
Мефистофель.
- А если я в тебя вдохну свою божественную силу, чтоб стал ты мастером богам под стать?
Художник.
- Напрасно лишь потратишь время. В работе сила есть моя. Да я не бог, но зажигать глаза и заставлять, чтоб бешено забилось сердце, подвластно мне.
Мефистофель.
- А если, прямо хоть сейчас, я приведу к тебе, богиню сердца твоего. Поверишь ты словам моим?
Художник.
- Богиня в сердце у меня. И если б не дела, то бросился бы к ней, к ее устам, в её объятья. Но видит Бог, что и тогда не стал бы звать помочь тебя.
Мефистофель.
-Да ты глумишься надо мной, и верно, я напрасно трачу время?
Художник.
-Тебя я не держу.
Мефистофель.
-Да ты дерзишь, посмотрим, что споёшь, когда мои появятся здесь слуги.
Дьявол взмахнул рукой, сверкнула молния, осветив комнату, и тут я увидел ползущих по стенам невиданных ранее существ. Изогнув свои хребты, они ползли к моей кровати на маленьких лапах, со страшным оскалом на морде и скатывавшейся на пол слюной. Прилетела сова и, мигая огромными глазами посмотрела на меня, потом на дьявола.
- А, Мелисия, ты что-то припозднилась.
Сова, повернувшись к дьяволу громко проворчала:
-Угу-Угу.
К кровати подошел чёрт и, наклонившись ко мне прошептал.
-Ну что, давай в картишки перебросимся, что ли?
Я мычу и мотаю головой, мол не до этого мне сейчас. Чёрт издал громкий гортанный звук и сжав кулаки закричал:
- Ух, как ты бесишь меня!
Вдруг в комнате появилась девушка необычайной красоты. О, это было нечто воздушное, нежное. Она, присев на кровать, запела. Во время пенья изо рта девушки выпрыгнула розовая мышь. Осмотревшись, зверёк скрылся под моим одеялом. Потом я услышал, как мышь зашуршала на подушке и вдруг больно ущипнула меня за ухо. За окном начало светать, сова громко фыркнула. И дьявол сказал:
–Ты права, Мелиса, нам надо поспешить.
Он подошел и сильно сжал мою руку. Стало очень больно, и первая мысль, которая мелькнула в голове - жив, и значит всё, что со мною происходит это только сон. Я невольно улыбнулся. Заметив это, Мефистофель закричал:
- Ты обманул меня. В надежде обрести слугу, бросаю все дела, спешу. А он смеётся надо мной. Что ждать мне от тебя; подвоха или камня в спину? Да ты не родственник ли мне? Потом я расспрошу кузину.
Дьявол выпрямился и вырос так, что появившиеся из пышной шевелюры рога стали упираться в потолок. Пальто разлетелась в клочья, и за ним я увидел ярко красный шелковый плащ. Под потолком комнаты летали летучие мыши. Мелисия, сидя на книжной полке, продолжала угукать. За окошком пропел петух, и все это сборище исчезло также внезапно, как и появилось. Только на полу осталось лежать разорванное пальто дьявола.
Протянув руку, мне удалось придвинуть со стола листы ватмана. От волнения появилась дрожь в пальцах. Жарко, неимоверно жарко. Сбросил рубаху и резкими движениями карандаша стал фиксировать образы, которые всплывали в памяти. Вот мелькнула молния и полыхнул огонь у ног дьявола. В бликах огня, из темноты проступили невиданные мной ранее живности. Я тороплюсь, мне некогда вырисовывать детали, как только заканчиваю общие черты очередного типажа, сразу перед глазами появляются еще и еще. Сломался карандаш и мне показалось, что пока искал другой, весь этот сброд с листов ватмана смеялся надо мной. Ещё один лист с набросками полетел в сторону, а образы слуг дьявола всё продолжали и продолжали всплывать в памяти. Взглянув на проделанную работу, я понял, что если в огонь добавить немного охры, она прибавит жару, в глаза красные прожилки добавит страх. И непременно зелёный кобальт, чтобы подчеркнуть отвращение к слугам дьявола. Взял листы ватмана с эскизами и поднялся в мастерскую. Здесь, именно здесь на втором этаже своего маленького домика я спасаюсь от мира подлости, зла, несправедливости. Здесь для меня особый мир, где я разговариваю с Богом. В мастерской пахнет льняными и маковыми красками, это особенный чарующий запах, таинственный запах живописи, заключенный в промасленных тюбиках. Меня он очаровывал. Кладу на стол листы ватмана и начинаю работать пастелью. Мне надо показать, как с фигурой дьявола в комнату врывается ветер, запах молнии, страх. Показать его серые бездонные глаза, пронизывающие свою жертву насквозь. Чуть заметное движение губ, выдающее надменную улыбку. Тороплюсь, пока живы ощущения, пока образ дьявола живёт в голове. Тороплюсь, чтобы он обрёл своё «я» на холсте и стал самодостаточен. Поиск гармонии, подборка цвета, это потом, сейчас главное движение, эмоции, чувства. Работа горит в моих руках. И вот уже готовы все иллюстрации к «Фаусту», и только портрет Мефистофеля остается незаконченным. Я дважды переделываю работу, хочу подать его несколько в иной форме, меняю весь замысел. Ругаю себя, пробую, бросаю и начинаю снова. Остановиться нельзя, появятся сомнения, и я потеряю время. Уже вечер, включил дополнительное освещение. Сделал так, чтобы свет не ложился на бумагу, а был рядом, от этого цвета получались насыщеннее, ярче. В душе я ликовал, чувствовал, что на верном пути, сейчас от меня требовалось только довериться своему я и отдаться полностью работе. И всё ради того, чтобы через простоту подачи материала сделать его доступным, а значит, гениальным. На меньшее не согласен. Работа уже улыбается мне, кричит, какой же ты молодец, ты мастер, я горжусь тобой. Мы любуемся друг на друга и говорим комплименты на одном только нам понятном языке. И пусть все вокруг летит к чертям, сегодня я счастлив. Дьявол попался ко мне в сети, я видел его, чувствовал, разговаривал с ним. Но только сейчас я разговаривал с ним с позиции силы. Я мог заставить его танцевать, улыбаться или грустить. Он мог быть любым, таким на сколько хватало моего воображения. Когда закончил глаза, мне стало как-то не по себе. Я увидел в них сущность этого животного- полнейшее отсутствие души, любви. Глаза Мефистофеля прожигали меня насквозь. Стоило отойти от стола, я чувствовал, ощущал, как тяжелый взгляд продолжает преследовать меня.
Наступил момент, когда работа над Фаустом закончилась, но я не спешил бежать в издательство. Работам надо было дать время выстоятся, чтобы посмотреть на них спокойно, свежим взглядом. Возможно, я где - то, что-то упустил, возможно, понадобится их еще слегка тронуть. Всегда подходил к этому моменту очень ответственно. Ведь каждой работой я словно бросаю вызов, обнажаю нервы, горю, открывая своё сердце всем на обозрение. А всё для того, чтобы дрогнули сердца, проснулась у зрителя в душе радость и восхищение.
Вытер руки и вышел из мастерской. В комнате тикали ходики, горела настольная лампа, а рядом на софе, укрывшись старым пледом, спала моя любимая Наташа. Как же она хороша! Первым желанием было разбудить, обнять, расцеловать и показать ей свои работы. Но в окошко светила луна, а ходики показывали три часа ночи. Я побоялся потревожить её. Ладно, утром, утром подумал я и наклонился выключить лампу, но тут заметил на столе исписанные почерком Наташи листы. Любопытство взяло верх, и я начал читать.
Милый мой, родной мой, дорогой мой. Я сама не знаю отчего, но мне почему - то ужасно хорошо на душе, так тепло, что хочется улыбаться, смеяться и радоваться жизни. А еще больше мне хочется быть с тобой, ведь я понимаю, что счастлива только от того, что ты всегда рядом. Так много надо сказать, что порой кажется, что ты сидишь передо мной, и я начинаю разговаривать. Как долго это продолжается, не знаю, но только когда я хочу о чём-то спросить, наконец понимаю, что тебя рядом нет. А я сижу и разговариваю сама с собой. Так хочу услышать твой голос, и вдруг тишина в ответ. Это больно. И поэтому, что бы ты не говорил потом, я буду писать каждый день. Мне так спокойнее.
Сегодня опали лепестки с роз, которые ты подарил в день, когда получил заказ на «Фауста». В вазе остались только сухие стебли. Грустно. Что-то оборвалось во мне, и я расплакалась. В тот день был удивительный воздух, мягкий, ласковый и нежно пригревало солнце. А на душе, уже тогда, было волнительно. Меня тянуло вон из дома, куда-нибудь подальше на простор. И всё от того, что любимый человек сидел передо мной с опущенными глазами. Ты был уже в мире чувств, эмоций, в творчестве. И для меня в этом мире не было места. Раньше казалось, что я уже привыкла, когда ты запираешься в мастерской и забываешь обо мне. Но если б ты знал, сколько раз я порывалась войти и каждый раз боялась твоего гнева. Помнишь, когда работал над Тилем, ты даже выгнал меня. Нет, я не жалуюсь, но порой кажется, что больше я так не могу. Проходит день, два, и я опять нахожу в себе силы ждать, ждать момента, когда мастерская откроется. Ты выйдешь весь испачканный в краске, и как ни в чём не бывало спросишь:
– Ну, что у нас сегодня на обед?
Не представляю, как бы я жила с тобой, если не знала, что этот момент обязательно настанет, и ты, как и прежде, будешь поедать меня глазами, а я не буду уворачиваться от колючей щетины, с удовольствием принимая твои нежные поцелуи. Периодически подхожу к двери, прислушиваюсь и, услышав твоё ворчанье, шарканье ног, успокаиваюсь, значит с тобой всё хорошо, ты работаешь, а значит, скоро у нас будет праздник. Ты позовёшь меня и покажешь работы, а я буду любоваться на моего любимого мальчика, который наконец-то наигрался и готов вернуться к нормальной семейной жизни.
Вчера мой мальчик что-то был не в себе, услышала только, как ты закричал. Пока подбежала к мастерской, шум прекратился, и я так толком ничего не смогла понять, что же случилось. Ради всего святого не грусти, мне так нехорошо делается на душе, когда знаю, что тебе плохо. Ну голубчик, ну родной мой, ты же знаешь, я здесь рядом с тобой.
Сегодня, когда готовила ужин, наконец увидела тебя. Неожиданно ты ворвался на кухню, вытер руки о мой фартук, достал из холодильника бутылку водки, налил бокал и выпил его, не закусывая. Потом помянув господа, обхватив голову руками, опять скрылся в мастерской. Это произошло так быстро, что я даже не успела ничего сказать. Увидев всё это, пришла в ужас. Вместо своего любимого, дорогого мальчика я увидела нечто с взъерошенной шевелюрой, с обросшими щетиной щеками и глубокими морщинами на лбу. Совсем не понимаю, если тебе не работается зачем ты принуждаешь себя? Дай выдержку теме, продумай детали и только тогда бросайся в бой. Ты же всегда работаешь тяжело, со скрипом, с душевным надрывом, и потом, словно беременная женщина, через боль являешь миру своё детище. Я знаю, тебе хочется устремиться в будущее и увлечь за собой красоту этого мира. Тебе хочется пройти через бездну ощущений и, прочувствовав жизнь, осознав её, творить, открывая глаза людям и пробуждая в них страсть. А я просто говорю тебе, думай о весне, мой мальчик, думай о красоте жизни. Знаю, ты ведь любишь и то, и другое.
Наступает ночь. Ты по-прежнему ворчишь в мастерской, а я продолжаю писать тебе, милый, родной мой! Спасибо, что ты есть у меня.
Сегодня много думала о тебе, и на душе было от этого хорошо и ясно. Порой кажется, что не дождусь, терпению придёт конец, и я ворвусь в мастерскую. А дальше, будь что будет. Но, не решаясь поступить так, я просто ставлю перед собой твою фотографию и слышу твой смех, вижу тебя, ты называешь меня «славной девочкой», я это очень люблю.
Видимо оттого, что мы так давно не были вместе, хожу какая-то странная, растерянная и часто раздражительная. Порой кажется, что ты ко мне совсем охладел. Что тебе стоило бы подойти и просто спросить:
– Как ты чувствуешь себя, дорогая?
Или хотя бы взглянуть на меня, обнять. Прости, прости, что я пишу тебе это. Видимо, я просто устала. Я ненавижу, когда я такая. Когда же я отдохну с тобой?
За окном моросит дождь. Тоскливо. Сижу в полной тишине. Вот уже второй раз закипает чайник, но чашка по-прежнему пуста. Берусь писать, но кажется, что всё уже сказано, и я начинаю повторятся.
Я несколько опешил, застыл и простоял так несколько минут, рассматривая мою Наташу. Её откровения растрогали меня, отчего невольно по щеке скатилась слеза. Я не мог насмотреться на неё. Какое же счастье быть рядом! Целовать, обнимать мою девочку, ловить её взгляд. Как же я люблю её! Хорошо помню, как мы познакомились, помню первый поцелуй, помню наши прогулки. Это было очень давно. Но вот что было удивительно - её не было в моих снах. Я даже не мечтал о ней. Она пришла внезапно, и сразу ворвалась в мою жизнь, вскружив голову.
На следующий день поехал в издательство. Нельзя сказать, что я волновался, нет. Скорее я надеялся поразить своих коллег, удивить их. Во мне жила уверенность победы.
Редактор долго рассматривал работы и наконец посмотрев куда то, поверх меня, сказал:
- Рисунки ничего, а вот портреты Мефистофеля и Маргариты надо исправить. Не ожидал, не ожидал от вас такой приверженности к классическому искусству. Вы забыли, что сегодня у нас с вами уже не тот читатель, что был двадцать, тридцать лет назад. Забудьте о высоком, чистом и светлом. Ваша Маргарита похожа на учителя в средней школе. Сухо. Уверяю, достаточно обнажить слабости, подчеркнуть красоту женской фигуры, и вы сами почувствуете, как образ оживёт. И главное, вы не смогли показать чувства Фауста к Маргарите. То, что вы сделали с Мефистофелем, вообще ни в какие рамки не лезет. Он скучен, непригляден, отвратителен.
- Я так вижу, - возразил я.
- А я вижу ваши иллюстрации у нас в издательстве на стене в коридоре, в назидание молодым желторотикам, как не надо работать, - неожиданно повысив голос, взорвался редактор.
Пока шеф отчитывал, мурашки бегали по телу. Капельки пота проступили на лбу. Всё рушилось, год работы летел в пропасть. Я остался совсем без денег. Редактор еще продолжал что-то говорить, но я уже не слушая его, забрал свои работы и вышел из кабинета.
В коридоре повстречал Павла Чувирова, моего лучшего друга еще со студенческой скамьи. Человек он удивительный. Несколько раз в институте ставили вопрос об его отчислении, но каким-то образом он продолжал посещать мастерскую графики. У него была удивительная способность на неделю уходить в запой, а потом за одну ночь сделать десятки превосходных этюдов. Причем настолько значимых, легких, что у преподавателей создавалось впечатление, что Павел всю эту неделю работал не покладая рук. Помню, как однажды возвращаясь после лекций в общежитие, он убеждённо рассказывал мне о назначении художника.
– Ты ничего не понимаешь. Как можно браться за кисть, когда ты живёшь в мыслях своих, как обычный сапожник. Оступившись в лужу, художник не обращает внимание на промокшие ноги, он только видит капельки воды, переливающиеся на солнце всеми цветами радуги. Он видит смеющееся солнце, которое играет лучами света, отражаясь в глазах прохожих, голубое небо, успокаивающее своей поразительной нежностью.
Он так зажигательно рассказывал, а я молча слушал и завидовал моему другу. Хотелось похвалить его, сказать, что он гений, но Павел говорил, говорил и говорил, не давая мне вставить даже слово. Сейчас же он, внимательно выслушав меня, сказал:
- Он сегодня рвёт и мечет, всем разгон устроил, говорят его вызывали на ковёр. Что-то случилось.
- Но ты же знаешь нашего, его, если что не по его, так здесь хоть рогом упрись. Ничего не получится. Если с деньгами совсем плохо, лучше зайди к Силычу, он сейчас как раз бригаду набирает.
-Неужели старик еще работает? -удивился я. Да я, его и не узнаю.
- Это, проще простого. Увидишь рыжую львиную шевелюру, не ошибёшься. Он частенько захаживает в нашу пельменную. Если хочешь, могу ему позвонить. Да, и еще. Сейчас на Крымском готовится к открытию выставка книжной иллюстрации. Попробуй.
По совету Павла я принёс в Союз художников, в комнату, где заседало жюри, всю серию своих иллюстраций к «Фаусту». Надежды было мало, что меня тут кто-то даже заметит, но другой возможности показать свои работы у меня всё равно не было. Было очень оживлённо и шумно, художники обсуждали представленное. Разложив свои работы на свободном столе, я отошёл в сторону. Руководил всем этим хаосом седой старичок, чиновник от Минкульта. Он начал внимательно и молча рассматривать мои работы. И наконец произнёс:
-Берём всё.
2
Когда учился в институте, Силыч, а точнее Силантьев Николай Иванович, помогал студентам с работой. Он где-то находил заказы, и мы исполнители, тогда еще молодые, зелёные студенты с удовольствием брались за них. Мы с Павлом частенько рисовали афиши для кинотеатров. Чтобы успеть в срок, работали по ночам, а утром бежали на лекции, пробираясь в аудитории на галёрку, где можно было хоть немного подремать. Хорошие были времена и первые, честно заработанные деньги. Только потом, уже работая в издательстве, я узнал, что мы получали только половину от положенного нам гонорара, остальное Силыч забирал себе. Поэтому работать с ним я не хотел. Почти неделю носился по Москве в поисках заработка, звонил старым друзьям, но всё оказалось безрезультатно.
Пельменная находилась на первом этаже двухэтажного особняка первой половины 19 века. По мне, здание больше подходило для музея или картинной галереи. Однако, кроме предприятия общепита на первом этаже в нём разместилось ателье и маленькая обувная мастерская. Зал пельменной вмещал всего шесть столиков, расположившись возле окна, я стал ждать Силыча. Где-то около полудня в дверях появился упитанный господин в сером костюме и с весьма примечательной шевелюрой. Его вьющиеся волосы были ядовито рыжего цвета, такие, как описывал их Павел. Войдя в зал, он громко крикнул:
- Верка, Верка, пельменей мне с уксусом и стопочку. Буфетчица Верка засуетилась у плиты. Что-то долго пыхтела, странно причмокивая, и наконец собрав на поднос заказ, подошла к столу. Выгнула шею и, как бы про между прочим выдавила из себя:
– Смею напомнить, что вы пятьсот рублей еще с прошлого раза задолжали, Николай Иванович.
- Эко баба дура, - возмутился Силыч, - нечто я помню, что и кому я должен. Какие вы здесь мелочные. Ты мне вот что лучше скажи, а вот тот смазливый тип, что за столиком у окна, давно здесь мается?
- С утра вас дожидается. Так мне и сказал, хочу Силыча увидеть. Всем Силыча подавай, а сам то голь перекатная, один чай только и хлещет.
- Тут ты прямо в точку попала, Веруня, голь мне то и нужна. Он поди ж ты за тарелку супа у меня расстарается. Зови его, Веруня. Да пельмешек для него насыпь, подмаслить надо. Для общего дела полезно.
«Смазливый тип» это я, об этом было не трудно догадаться, поскольку в пельменной кроме Верки, меня и Силыча никого не было. А говорил он так громко, что, пожалуй, его могли услышать даже прохожие на улице.
-Звонили мне, звонили. За тебя просили, дескать мол художник от бога. Прощупывая меня маленькими въедливыми глазками, обратился ко мне Силыч. Ну что молчишь художник, поработаем? И не дождавшись ответа, полез в портфель и достал несколько помятых фотографий.
-Знаешь, клиент нынче привередливый пошёл, я так думаю, что они все сейчас просто с жиру бесятся. Деньги девать некуда. Нет чтоб просто подойти ко мне и попросить, а не возьмёте ли вы Николай Иванович от меня денюшку, я буду вам премного благодарен. Так нет, они все повыёживаться хотят. То забор ему перламутровой краской покрась. А этот, постучав вилкой по фотографии, в каждой комнате дома лицезреть свой облик хочет. Всё бы ничего, да только в доме у него двадцать восемь комнат. Вот так-то брат.
-А ты ешь, ешь, подталкивая ко мне тарелку с пельменями, продолжал Силыч.. Разве на пустой желудок такие вопросы решаются? Вот, посмотри фотографии, сможешь их на стенку перевести? Где в халате, где в костюме, а где и при орденах, это я тебе потом скажу. Но главное, чтобы в каждой комнате разные портреты были.
Несмотря на то, что фотографии были хорошего студийного качества, для полного раскрытия образа я должен был увидеть натуру в движении, при естественном, а не студийном освещении. Если это возможно, то согласовав вопрос по предоплате, я готов был приступить к работе сегодня. О чем я сразу же сказал Силычу. Он перестал жевать и внимательно посмотрев на меня, как-то тяжело вздохнул.
- Видится мне, совершенно разные бывают люди, - задумчиво начал он. Один, кажется, статный, с виду так просто умница, а возьмется цитировать какую- ни будь газетёнку, так дурак дураком. А другой и зубами не блестит и на ботинках шнурки вечно развязаны, а историю такую расскажет, что слеза от восторга из глаз выкатится. Вот на днях ко мне гражданочка одна приклеилась. Бабёнка то так себе, второго сорта, а как «мурочку» спела! О, если бы ты слышал! Вся душа моя мурашками покрылась. Веришь или нет? А ты, я вижу, человек не простой. Может, в том и ничего плохого нет, да только не люблю я «не простых». Сколько таких было, нашкодят, а потом бывай как знали. Короче не подарочек ты, и на работу тебя не возьму.
Я вышел из пельменной и сразу позвонил Павлу. Ответ друга не удивил меня.
- Зря ты затеял разговор о предоплате, сказал он, Силыч это слово на дух не переносит.
Возвращался домой с испорченным настроением. Угнетала, убивала только одна мысль. Она разрывала меня на части, она стучала в висках. Как омерзительно чувствовать себя раздавленным червяком. Несомненно, я понимал, что создавая своего Фауста иду против господствующих взглядов в моей среде. Я шел за своим чувством и мне не приходило в голову менять его ради моды. И вот теперь я пожинаю плоды, у меня нет ни денег, ни работы. Давно не ощущал столь униженного положения. Я очень хочу увидеть улыбку на лице моей любимой, я хочу привнести в её жизнь счастье и радость. А всё получается очень и очень грустно. Мне бы спрятаться, скрыться, провалиться, исчезнуть, но только не видеть её глаз. Унизительно не иметь возможности уберечь самое дорогое в этой жизни.
Опавшая листва покрыла пёстрым ковром тропинку, ведущую к дому. Назойливый холодный ветер, пробираясь за воротник демисезонного пальто, поторапливал меня. И вдруг я услышал позади шаги и знакомый голос.
– Внучек, внучек, кричу тебе, а ты всё в облаках витаешь. Разве можно так? Отчего ко мне не заходишь? Забыл, забыл про старика. А зря, мне вот за тебя порадоваться хочется. А то, неровен час помру и поздравить не успею. Как же ты потом жить будешь? Затаишь на старика обиду? А ведь не дело это, нет не дело. Читал про тебя. Да. И вот что скажу, гордость меня распирает за тебя внучек. Ведь второе место на выставке дорогого стоит.
С этими словами старик протянул мне помятую газету. На последней странице в рубрике «Новости культуры» был опубликован краткий репортаж с выставки на Крымском валу. В списках призёров я увидел свою фамилию. Сразу во мне закипела кровь, и я почувствовал, как стало легче дышать. Эмоции захлестнули, и я обнял старика. Надо бы сказать, ответить что-то Петровичу, а не могу. Все слова словно застряли у меня в горле и раздавалось только какое-то приглушенное шипение.
В один миг, мир вокруг меня окрасился волшебными красками. Я услышал тихий шепот дождя и прощальное пение птиц. Боже, как прекрасна осень!