Памяти Серафимы Андреевны и всех одиноких стариков
Руки сегодня слушались до обидного плохо, да и спина болела сильнее обычного, а работы был еще непочатый край. Серафима закончила мыть лестницу и с трудом разогнувшись, прислонилась к стене парадной. Сверху легко и быстро, прыгая через ступени, спускался квартирант из Зойкиной квартиры, потом прошла соседка с четвертого этажа, неся тяжелые сумки, охая и сочувственно качая головой. Серафиму в доме жалели и поэтому с оплатой не задерживали, деньги за уборку она получала вовремя и порой чуть больше договоренного. Жалели ее старость и невзгоды, за спиной шептались и ругали сына, но чужая жизнь – дело темное, а потому шептались и шли себе дальше, по своим делам и нуждам.
Серафима не обижалась, да и не нужна была ей чужая мимолетная жалость, в которой любопытства и сплетен куда больше, чем истинного добра. Была у Серафимы своя тайна, которую она берегла, и ради которой елозила мокрой тряпкой чужие парадные и лестничные клетки.
От ее дома, серой и неказистой пятиэтажки, уходила в сторону маленькая неприметная дорожка, сворачивала мимо гаражей и пристроек дальше через кусты на небольшую поляну. Там каждый божий день встречали Серафиму коты, сходились со всей округи и ждали, когда она принесет две большие сумки, полные вкусно пахнущих свертков, мисочек, кастрюлек, когда кряхтя, разложит все это в одной ей понятном порядке - чтобы всем хватило, и все были сыты и не обижены. И тогда побегут они к ней со всех сторон - белые, серые, однотонные и в полосочку, рыже-огненные красавцы и невзрачные худенькие пятнашки. Каждого Серафима знала по именам, по историям, по болячкам и уличным горестям. С прошлой весны стало их на две головы больше, когда умер одинокий Петр Юрьич из дома напротив, а его дальние, но изворотливые наследники первым делом выбросили на улицу его кошек, выбросили вместе со старым скарбом, поношенным пальто и щербленой посудой. Две черные изящные кошки долго прятались поначалу в подвале, но голод – не тетка, вот и стали выходить понемногу к Серафиме, хоть и не доверяли больше никому.
Много их сменилось на той поляне за все годы, что Серафима приходила кормить и гладить. Вначале ходила еще быстро, за один раз могла унести с собой несколько тяжелых нагруженных сумок, но все медленнее и тише становились постепенно ее шаги, и все больше пауз и остановок делала она с каждым приходом весны. «Вот перезимуем, доживем до солнышка, а там глядишь и лето, да сохранит вас всех Господь»– повторяла она своим, таким разным кошкам, серым, черным, с белыми лапками, в полосочку и в пятнышко, ласковым или недоверчивым. Когда болели – лечила, как умела, мазала рыжему Ваське огрызок хвоста, перехваченный острыми собачьими зубами, капала глаза и уши, нянчила, хоронила тех, кто тихо и молча умирал.
Сегодня была пятница, а значит, следовало поторапливаться - к вечеру из магазина во дворе вынесут и сложат в Серафимину сумку немного уцененных продуктов, а уж она придумает, как растянуть их, чтобы накормить и старожилов, и новеньких, приблудившихся на поляне недавно.
Медленно передвигая ногами, она обошла магазин с черного входа, из-за полукружья людских спин, столпившихся у порога, не было видно того, что они там разглядывали. «Сима, Сима!» – замахала ей руками Нинка, продавщица, подзывая. Серафима подошла и увидела поначалу обычную картонную коробку, а в коробке видавший виды шарф, и лишь потом, присмотревшись - небольшого невзрачного котика, свернувшегося в углу. «Подкинули, ух же гады – возмущалась Нинка, вот только кто и когда – неизвестно». «Чего уж теперь, пробасил грузчик, щелчком отбрасывая окурок в сторону, ясно дело – оставлять тут нельзя». Серафима наклонилась над коробкой, взглянула внимательнее, охнула – оба котеночьих глаза были затянуты бельмами, незрячие глаза смотрели мимо, но настороженно шевелились и дрожали уши, ловя человеческие голоса и интонации. «Да такого кто же возьмет – говорили люди, кому нужен такой калечка». Серафима помотала головой, колючее, недоброе слово царапало ее внутри, аж до крови. Она протянула руки и достала кота из коробки, а вокруг постепенно стало пусто, любопытные разошлись, и никому не было дела до Серафимы и кота, вцепившегося в нее лапками. Серафима перебрала по памяти свою старую, уже пожелтевшую телефонную книжку – авось из прошлого, из глубин, всплывет внезапно лицо и адрес того, кому можно доверить этого заморыша, да хоть на одну ночь.
Но в записной книжке памяти напротив почти всех адресатов стояли только даты похорон или просто прочерк – а куда уехал, где делся тот человек, никто уже не знал.
Значит, ничего больше не оставалось, кроме как нести его домой, замотав тем самым потрепанным шарфом. Идти и молиться, идти и снова прокручивать в мыслях, переживать заново тот проклятый день, три года назад, когда Серафима вернулась домой из больнички. Да и пробыла она там всего дня два, словно чуяла сердцем, что задерживаться нельзя, а ведь все равно опоздала…
Как будто вчера все было, так остро и свежо резануло ее внутри воспоминанием о том ужасном дне. С порога возникло чувство разлада и тревоги, и зайдя в свою маленькую сумрачную комнату, она кинулась искать Мусю, ту Мусю, которая всегда первая бежала встречать ее на пороге, обтираясь об узловатые старческие ноги мягким бочком и хвостом. Но Муси не было, а в узком проеме двери уже нависала невестка, уперев руки в бока. «Да! Сбежала!» с вызовом и нажимом крикнула она в ответ на невысказанный Серафимин вопрос. «Сбежала» - с каменным лицом подтвердил Коля, сын, избегая смотреть в глаза матери. Серафима отчаянно заметалась по комнате, заглядывая в углы, под тумбочку, под узкую кровать, а потом села в углу на табурет и беззвучно, беспомощно, горько заплакала. Боль сжимала горло, не давая сделать вдох, и ее утрата была так страшно наяву и отчетливо понятна. «Вывезли, вывезли, не уберегла я тебя, прости» - повторяла Серафима, словно в бреду, обходя соседние дворы и переулки, день за днем. Да и как могла она сбежать, ее Муся, которой давно перевалило за пятнадцать лет, и которая кряхтя, с трудом залазила вечером на Серафимину кровать, чтобы свернуться клубочком под боком.
С тех пор все мисочки, пакетики с кормом и старый Мусин плед, на котором она любила спать на подоконнике, перекочевали к котам на полянку, и в квартире навсегда стало холодно, безрадостно и пусто.
Стараясь не шуметь, Серафима открыла входную дверь и, не зажигая свет, незаметно скрылась в своей комнате. Постелила шерстяную кофту и переложила на нее свое найденное жалкое сокровище, про себя умоляя его не мяукать. Повернулась обратно к двери и прямиком уткнулась в невестку с искаженным от ярости лицом, уже наливавшимся багрянцем. На крик прибежал Коля, суетливо пытался удержать жену, а Серафима отступала все дальше вглубь комнаты, прикрывая собой кровать и сжавшегося комочком от страха кота. «Не допущу в своем доме кошарни, вон отсюда все!» - кричала невестка, наступая ближе и ближе, и лишь в один только миг слабости Серафима попыталась ухватить своими негнущимися пальцами руку сына, ища защиты, но он стряхнул их быстро и брезгливо. «Коленька, прошу тебя, прошу» - да так и ушла мольба в пустоту, как камень в черный омут.
Больше ничего не оставалось - только уйти за дверь в чем была, да с незрячим котиком, завернутым в шарф. Была еще надежда, почти и несбыточная, и Серафима, устало переставляя онемевшие ноги, пошла к освещенной вдалеке площади, и примостилась у входа в большой нарядный супермаркет. Люди проходили мимо, пробегали, не задерживая взгляд, не оборачиваясь, не слыша ее тихого извиняющегося голоса: «А вот котик, кому котика, посмотрите какой котик, умоляю, он же не выживет на улице, прошу вас, прошу, ради Бога…..»
Время утекало, и пустели улицы, и охранник, вышедший из магазина, взял ее за плечо и наставительно сказал: «Слышишь, старая, давай иди отсюда, нельзя здесь попрошайничать». Она вскинула на него прозрачные, слезящиеся от холода глаза и ничего не сказала, только ноги совсем обмякли. Да так, что пришлось опуститься прямо на ступеньки, а холод поднимался от ног все выше и выше, к самому сердцу.
Сквозь закрытые веки она увидела свет, он разливался вдали и становился все ярче, зазвучала музыка, да-да, духовой оркестр возле ротонды в парке, и молодой курсант в летной форме кружил ее в танце. А Серафима (тогда еще просто Сима, Симочка, хохотушка и первая красавица) смеялась в ответ, и обнимала его, качались цветущие ветки яблони, и голова шла кругом от запахов цветов, от молодости и бесконечного счастья.
И следуя за голосом, который звал ее по имени, она встала и пошла навстречу яркому, теплому, разноцветному сиянию, по звездной дорожке, в бесконечную даль. А рядом, со всех сторон шли с Серафимой ее кошки, серые и рыжие, белые и черные, в полосочку, в пятнышко, прижимались к ногам, и Муся жмурилась у нее на руках, уткнувшись в шершавые морщинистые ладони.