Он умер совсем внезапно, неожиданно, а главное так, как не могут умирать герои. Еще 10 лет назад он мог бы умереть на баррикадах, сжимая во вспотевших руках древко ненавистного ему знамени. Бой барабанов был бы ему погребальной музыкой. Спустя пять лет он остепенился, но память о нем еще была жива. Добавим к этому "Пермский этос" - эту жалкую попытку самооправдания; несколько министерских премий, от которых ему не хватило духу отказаться; наконец, шутовское и балаганное представление, за которое его так жестоко судили.
Кажется, тогда именно он дал несколько интервью для "Известий", которые до сих пор похоронены где-то в редакции. Вопросы, которые задавал не очень сведующий журналист, заключали собеседника в какой-то замкнутый круг. Является ли он религиозным писателем? Нет, не является. Религиозными могли быть Достоевский, Розанов, Флоренский. Сегодня нет и вряд ли когда-нибудь появятся основания, чтобы быть религиозным писателем. Почему он время от времени говорит о казачестве, является ли это частью его идентичности? Нет, не является. О казачестве могли грезить Крюков, Шолохов, наконец, Лавренев. Такого класса нет, это небытие означенное другим именем. Откуда столько ненависти к другим? Почему он позволил себе в век разума и терпимости откровенно ксенофобские высказывания? На этот вопрос даже нельзя ответить "нет, не является". Возможно, если бы вокруг него не страдал и не плакал мир, если бы он не видел, как насилуют его ровесников, а потом их же унижают, возможно, если бы его не били никогда по лицу, не швыряли в него бутылками с недопитым пивом, и не кричали, что он скотина и придурок, он бы добрее смотрел на мир. Он не боится чужого и тем более чужих, он просто понимает, что его время прошло.
Это интервью, так много проясняющее и отрезвляющее самых злостных критиков, к сожалению, до сих пор остается неизвестным. Плохую услугу играют и его тексты - как обычно, ничего не проясняющие и лжесвидетельствующие. Написанные в подростковом возрасте, со множеством пунктуационных и орфографических ошибок, ориентированные на самые посредственные образцы нашей беллетристики, бесконечно далекие от того ответственного поля, которое мы и называем русской литературой, они искажают наше представление об этой личности. Немногие теперь помнят его по-настоящему гениальные импровизации, построенные на сложном сопряжении прозы и поэзии, в которых, играя и клокоча своим голосом, он вершил на потеху слушателям целые истории поколений, человечества, литературы.
Вряд ли помогут и те немногочисленные свидетельства из Ваалги и Лухаамы, построенные на воспоминаниях о плюгавом и щуплом старичке, простаивающим очереди с ворохом пластиковых бутылок и покупающим за несколько медных монет булку хлеба и какой-нибудь штофик. Хотя у нас нет особых оснований ставить эти воспоминания под сомнения, нам не хочется верить, что самобытный импровизатор и опустившийся старичок - это одно лицо.
И подходя к его могиле, на которой высечено АЛЕКСЕЙ ПУСТОЗВОНОВ, не хочется, решительно не хочется верить, что он умер, лежал где-то недвижим, и что уста его, отверстые новому, навсегда запечатны печатью смерти. Он научил нас не верить в нее, он всеми своими силами и потугами состязался с нею, и, может быть, не нескладно-смешной литературой и не уродливо-поддатливой жизнью своей, а бесконечной борьбой он и заслужил право на бессмертие.