А зимой мы катались на ледянках с горы. Ледянка - это, если упрощенно, такая широкая доска, с нарощенным на одной ее стороне слоем льда. Отец делал мне такую каждую зиму. Лед хорошо скользит по утрамбованному снегу, мы соревновались, кто дальше прокатит. Нас было мальчишек человек пять-шесть, и мы проезжали все дальше и дальше, укатывая мягкий, рыхлый свежий снег. Во времени нас никто не ограничивал, и, в конце концов, мы стали выезжать на водоем, вырытый под горой. В водоеме была прорубь. Думаю, у тебя даже сомнений нет, кто в нее попал. Правильно, ты не ошиблась, конечно, я. Как? Не помню и не понимаю. Зато все остальное помню очень хорошо. Каким-то странным потоком мои ноги вытянуло вдоль льда и меня потянуло туда же, вслед за ними. Одежда быстро намокла, и тут уже меня потащило вниз и гораздо сильнее, чем прежде. Я ухватился за край проруби, пытаясь вылезти из воды, но мокрые варежки скользили по льду, и у меня заканчивались силы. И вот тут я почувствовал страх, до этого я никогда не знал, что это такое – страх. Но тут сразу понял, что мне страшно, дико страшно. Я закричал и потерял сознание.
Пришел в себя на кровати у бабушки. Ее дом был для меня и моим домом. Честно сказать все дома моих родных были моими домами. Но в этот раз я был у бабушки. Лежал голый под ватным одеялом, растертый водкой. Рядом сидели и ждали меня бабушка, дядя Толя и дядя Алексей, он же Леня, не знаю, как сложилось, у нас в семье его звали и так, и так. Они так жили, втроем, дед мой погиб на войне. В этот раз моим спасителем был Алексей. Он шел по горе домой, остановился посмотреть, как мы катаемся, и схватил меня за воротник пальто в последний момент. Бабушка бережно гладила меня по голове.
Ты знаешь, так много красивых людей встречал я по жизни! Кого-то уже и нет, и мне так страшно, так обидно, что о них никто не расскажет. Красивых не внешне, душой. А моя бабушка была красавицей и так и так. Еще редкостной умницей. На Востоке говорят – Даже, если ветер перестанет дуть, листья все равно будут падать. Она не читала этих слов, была неграмотной, но неумолимость и неотвратимость судьбы, осознала сама. И как бы судьба ее не била и не ломала, она никогда не говорила – Господи! За что мне это? Она знала, что так надо. Потеряла мужа, а концу жизни и почти всех сыновей, но никто не слышал от нее жалоб на судьбу. Только глаза ее становились все горше, и слов она произносила все меньше. Я любил ее. Став взрослым и приезжая домой, шел к ней, знал, что найду ее сидящей на скамейке у ворот. Приходил, целовал в щеку, она тихо радовалась, проводила рукой по щеке и волосам: - Здравствуй, Кольша! А потом мы сидели рядом, и молча слушали уходящий день. Последний раз я поцеловал ее за день до ее смерти. Мне потом показалось, что она знала, что проводит рукой по моей щеке последний раз. Убежден, что знала.
Но это все было потом, а тогда она сказала:
- Ну вот, Кольша. Судьба. Кому суждено сгореть, тот не утонет. Но смотрю я на твой характер, сгоришь ты не в огне пожара, сгоришь в другом огне.
До сих пор не знаю, что она имела в виду.
- А мне кажется, знаешь, только почему-то не хочешь говорить.
- Может, ты и права. До конца не знаю, догадываюсь. Когда пойму, расскажу. И потом, я все о себе и о себе, никогда еще не был на исповеди, а тебе чуть ли не каждый день жизни пересказываю. Давай о тебе. Как ты живешь?
- Как все, наверное. Как многие. Где-то просто, где-то нет. Как у всех, извилистая дорога. После школы не знала, куда пойти. Мечта благополучно умерла, и мне, по большому счету, было все равно. Многие пошли в юристы и экономисты, а я в технический, на инженера. Родители мои инженеры и мне сказали:
- Где будет работать вся эта орда, когда получит дипломы? Куда их столько, этих экономистов и юристов? А тебя к нам на комбинат мы всегда устроим.
- Так все и получилось. Закончила институт, вернулась в город, пошла работать на завод, он, естественно, оборонный, есть ли иные на Урале, я даже не знаю. На последнем курсе вышла замуж, опять же по совету родителей:
- Где ты здесь найдешь мужа? По дискотекам будешь бегать? С пьяными подростками польку танцевать?
- Это ирония у них такая. Уже в первый год работы забеременела. Мой не окрепший для семейной жизни муж не стал обременять себя ожиданием отцовского счастья. Узнав о предстоящем рождении дочери, бесшумно и бесследно исчез. От него не осталось ничего, даже ни одного носка, все собрал, пока меня не было, и уехал из города, а может и из страны. Не знаю, с тех пор ничего о нем не слышала.
- Родилась Настя. Свет в окошке, счастье мое. Три года просидела с ней, никак не могла оторваться от своей Настены. Родители и сестра помогали. Вернулась на комбинат, там бесконечная, больше десяти лет конверсия - ни работы, нет военных заказов, ни зарплаты. Знакомые предложили съездить в Турцию, за вещами. Заняла денег, поехала с другим работником из нашего отдела. Невероятно тяжело физически, но тяжелее то, что оскорбительно это для женщины. Больно и стыдно понимать, что ты превращаешься в неопрятную, потную, злую, неуступчивую орущую бабу. Это мне за мечту о возвышенном изяществе балета. Для того, чтобы я прочувствовала, где дно пропасти, а где звезды на небе. Но расплатились с долгами, и появились свои деньги. Ездили год, каждые две недели, стали жить вместе, но если точнее, стали вместе спать, когда были дома. Он может неделями жить у меня, а может неделями не приходить. Такой вот гражданский брак, никаких обязательств и никаких вопросов. А потом слетали в Эмираты. Совсем другая жизнь настала. Заказываем контейнер, в него грузят товар. В аэропорту растаможка, и на машине домой, в город. Я перестала чувствовать себя навьюченной лошадью, старым разбитым ослом, у которого в голове одна мысль, как не упасть и доползти из пункта А в пункт В. Появилось свободное время, я снова смогла вернуться к Насте, снова стала читать, оказалось, скучала по книгам, пошли с Настей в бассейн, записали ее в школу хореографии, гуляли. Настя – чудо! Как я без нее жила?
А по работе летали раз в месяц, иногда и того реже. Но все когда- нибудь заканчивается. Рынки доживают свой век, магазины умирают под напором сетевиков. Надо думать, как жить дальше. Можно, конечно, открыть свой небольшой специализированный магазинчик, но это ненадолго. И даже не это главное, главное, что опять вся жизнь станет работой, и опять я не буду с Настей, а я совсем не могу без нее, без моей Настены. А сейчас у меня есть еще ты. Как я без вас? Я хочу быть с вами, с семьей, ведь, в конце концов, я всегда была очень домашней девочкой. Решила, вот съезжу в последний раз и вернусь на комбинат, там говорят, пошли заказы и снова понадобились люди.
Мы давно уже вышли из-за стола, сидели на крыльце, слушали ночь. Все стихло, воздух посвежел, но светло, почти как днем. В самом начале июля, здесь, под боком у Полярного круга, так и не стемнеет, только что-то вроде сумерек на пару часов. Это потом, через неделю-две ночной костер будет гореть ярко, разрывая тьму и бросая искры к верхушкам деревьев. Но и сейчас в нем пылает тайной огня, той же тайной, что и была в нем тысячи лет назад. Мы сидели рядом, обнявшись, и неотрывно смотрели на пламя, может быть, нам-то оно наконец расскажет, зачем мы на этом свете, зачем нам подарено это счастье - жить. А оно молчало, считало, что мы должны ответить на эти вопросы сами. Не получалось.
- И когда ты едешь? – спросил я.
- Во вторник.
- С ним? – не хорошо дрогнул мой голос.
Она сразу все поняла, она уже понимала меня даже тогда, когда я молчал.
- Да с ним. Только выброси из головы. Его уже нет, как мужчины для меня больше нет. В тот же день, как я увидела тебя из окна, сказала ему, что все – отныне наши отношения только деловые. Впрочем, мы уже давно пришли к этому, оставалось только поставить точки над и.
Моя ревность тут же умерла, но взамен ее где-то далеко внутри появилось чувство тревоги и неумолимой неизбежности чего-то плохого. Мне захотелось прислушаться к нему и попытаться понять, откуда оно и о чем хочет рассказать, это липкое нехорошее чувство. Не получилось, появился мой старый знакомый. Он целенаправленно двигался к нам с соседнего участка. Серый, откровенно русский кот, но не домашний любитель подремать на солнечном подоконнике, а вольный, здоровый, сильный бродяга. Беззвучно и бесшумно он легко перепрыгнул межу между участками, по широкой дуге обошел костер и прыгнул к Ольге на колени. Спокойный, довольный, свернулся на них клубком и заурчал, давая понять, что не будет возражать, если его начнут гладить. Ольга подчинилась, а он начал приподнимать и опускать хвост в такт ее движений.
Я этому странному поведению сильно удивился:
- Вот это да! Откровенная демонстрация избирательной благосклонности. Гость он здесь частый, приходит регулярно, но не так просто, а с конкретной целью. Нравится ему откушать свежего, только что приготовленного шашлыка, всякий раз приходит на запах. Я даже и не возражаю, положено отдавать десятину, нет вопросов. Его еще нет, а его часть моего обеда или ужина уже ждет на дорожке. Приходит, съедает то, что ему положено, затем садится рядом, сидит молча, не проявляя никаких чувств, отсидев столько, сколько считает необходимым в рамках этикета, уходит по своим делам. А чтобы взобраться на колени! Такого не бывало.
Я опустил взгляд на кота и закаменел. Он смотрел на меня ясным, умным человеческим взглядом, и в нем была открытая печаль. Я встряхнул головой, отогнать наваждение, а оно не уходило. Он не стал прятаться, он хотел, чтобы я увидел этот его взгляд. Когда все понял по стянутой холодом коже моего лица, медленно опустил на глаза мутную пелену зверя.
Ольга не видела нас, продолжала гладить, кот полежал еще немного, затем сошел с ее ног и прыгнул мне не спину. Я наклонился, чтобы ему было удобнее сидеть, но он не задержался, сразу же прыгнул вниз. Не обращая внимания на приготовленный кусок мяса, не для этого сегодня приходил, подошел к углу дома, повернулся, бросил на нас свой зеленый, внешне без мысли, взгляд и растворился.
Меня кто-то тащит за ноги по деревянному пешеходному мосту, он отлакирован тысячами ног, но занозы все равно впиваются в спину, наверное, больно. Мне не до этого, я упираюсь, я не хочу и не понимаю зачем. Зачем тащат меня эти два человека, с черными провалами вместо лиц. Они молчат, и совсем не потому, что им нечем говорить, молчат, потому, что они совсем не люди, у них не руки, вместо пальцев железные прутья. На середине останавливаются, поднимают, переваливают через перила и бросают вниз. Там река, холодная, мутная, быстрая. Падаю на дно, оно рядом, река бьется о камни и бьет меня о них. Рвусь к берегу, напрягаюсь, пытаюсь плыть, поток не обращает на меня внимания, тащит течением, то уволакивая вниз, то выталкивая вверх, впереди грохот водопада. Но он не для меня, вода с силой выбрасывает меня на берег. На берегу три туземки, коричневая кожа, обнаженная грудь и пучки травы на талии. Они ждут меня. Думаю, что ждут, хотя на их лицах нет эмоций, просто женские лица, окаймленные жесткими черными волосами. На камне перед ними большая глиняная чаша, наполненная жемчугом. Таких жемчужин не бывает, каждая с перепелиное яйцо. Женщина посередине выше остальных, она погружает руки в чашу, достает из нее совсем уже невероятную жемчужину, она не входит в ладони. Двумя руками туземка протягивает ее мне. Пытаюсь взять, протягиваю руки в ответ, но они уходят в пустоту, все исчезает. Возникает скала, в нее ведет железная дорога, которая растворяется в черном проеме тоннеля. По дороге идет поезд - длинный, бесконечный, он стучит и стучит на стыках. Во всех окнах вагонов Леня, в каждом окне он. Смотрит на меня и не видит. Его ведь давно уже нет.
- Кошка, она всегда сама по себе, - возвращает меня назад Ольга.
Я возвращаюсь, нас окружает теплая шелковая ночь. А во мне пустота страха и непонимания, от нее хочется убежать. Взял Ольгу за руку, мы встали, оттолкнулись от крыльца и взлетели. Под нами множество участков, застроенных домами, банями, теплицами, кое-где догорают костры, подернутые жарким пеплом, кое-где еще горит свет. Над нами белесое, беззвездное небо, впереди огромный диск желтой луны и далекое дыхание, ждущего нас, океана. Мы парим, мы невесомы. Может быть, это и есть тот единственный мир, в котором мы можем быть вместе.