31 декабря, в наконец-то свободный от занятий день, я, с трудом преодолевая горячечный пыл предновогодней подготовки, пыталась вырваться на улицу из крепких тисков блестящей мишуры, звонко-стеклянных елочных игрушек, разноцветных электрических гирлянд и Ее Величества новогодней елки.
Старый, еще с самых ранних лет, преданный друг Тимошка сегодня позвонил мне и, неоднозначно пыхтя в трубку, потребовал через час встретиться во дворе, скорбно-пафосным голосом заявляя, что речь идёт о жизни и смерти.
Что же делать?...Надо спешить на помощь другу, посему я приложила все усилия завершить поскорее возложенную на меня ответственную задачу превращения нашего жилища в обитель новогодней сказки, и спустя полтора часа елочный плен был наконец-то покинут. Я вышла из дома. Ну подождёт Тимка на полчаса больше, ничего страшного. В первый раз, что ли?...Знает прекрасно, насколько я пунктуальная…
Где этот фрукт?... Оглядела всё вокруг в поисках знакомой высокой фигуры в черной куртке и синей шапке и, заприметив объект моих поисков («Ага, попался!») в самом углу, почти у гаражей, стремительным шагом двинулась к нему через весь двор…Зима!...Холодок бодрит, белый пушистый снег, так привычно, по-родному шурша под моими ногами, задорно-искристо сверкает в неограниченно-ярких солнечных лучах… Прав классик… Мороз и солнце; день чудесный!
Дошла до Тимошки и, звонким голосом кинув ему приветствие, заметила, что весельчак Тимка, обычно так и сыпавший шутками и улыбками, сейчас выглядит непривычно хмурым, сосредоточенным и серьезным. На удивление он даже не стал мне выговаривать за опоздание, а вместо этого завёл разговор о какой-то ерунде вроде погоды, но впрочем, встретив мой скептически-ожидающий взгляд и нежелание поддерживать столь чепуховую тему, Тимка выпрямился, поднял голову и, как будто решившись на что-то действительно судьбоносное, сказал:
- Помнишь,…много лет назад, мы еще даже в школу не ходили,… мы во все игры играли, гулять ходили, мороженое покупали – вместе, всегда,…а когда нас начинали дразнить, мол, тили-тили тесто,… мы им всегда отвечали, что нет никакого теста,…мы хвастались, что мы друзья навсегда, что быть просто друзьями во сто раз лучше, ведь это значит, что мы друг друга никогда не бросим, что мы будем помогать друг другу, выручать из беды;…ты ведь помнишь, да?...
Он собирался еще что-то сказать, но я, не желая выслушивать эти бессмысленные, непонятные, ностальгические излияния из детства, нетерпеливо прервала его, требуя высказать в конце концов, к чему он всё это рассказывает. А он говорит: никогда не стоит хвастаться будущим. Я взглянула в его загадочное, но при этом такое честное, родное лицо с явственным отражением некой надежды,… и моё терпение лопнуло.
- Хватит темнить, лучше переходи уже к самой сути, объясни наконец, что же ты мне хотел сказать!...
Он посмотрел на меня своими выразительными тёмно-карими глазами, в которых сейчас плескалась печаль (настолько сильная, что у меня мелькнула мимолётная мысль, что, может, это я чего-то не понимаю), глазами, в глубине которых отразился огонек то ли сомнения, то ли сожаления, и проронил:
- Суть так суть… Кажется, я влюбился.
Я усмехнулась и насмешливо поинтересовалась, нельзя ли узнать имя этой счастливицы, а Тимка в ответ снова устремил на меня глаза, в которых отразилась целая масса чувств: недоумение, обида, сожаление, такое явное сожаление -, и, пробормотав какую-то чепуху вроде того, что я всё равно не пойму, развернулся и ушёл, направляясь за пределы двора, на улицу.
Я остолбенела в замешательстве, не зная, как относиться к произошедшему, и пытаясь уложить в мозгах эту негабаритную ситуацию (довольно безуспешно, хотя кое-какие мрачные подозрения уже начали мелькать у меня на периферии сознания), когда ко мне подошла Катя, младшая Тимкина сестра, и, безмятежно пожевывая клубнично-розовую резинку, заявила мне следующее:
- Дура ты, Олька, раз такого парня, как мой Тимофей упускаешь,… а ведь он тебя больше жизни любит!...
Картина сложилась мгновенно, обдав ледяным ужасом непоправимого… Как я могла так поступить?!... Ведь это было так понятно, так просто, прояви я хоть чуть-чуть внимательности и участия, не зациклись я с такой силой на своих собственных проблемах;…о, знал бы Тимка, сколько раз я мечтала о таком счастливом конце нашей «просто дружбы», каждый раз надевая при нём маску насмешливой, вечно подтрунивающей девушки-друга, считая себя не в праве надеяться на что-то большее!!!...
Дрожащим от нестерпимой горечи, от обжигающего стыда, от внезапно подступивших слёз голосом я, ни на что уже не надеясь и не рассчитывая, спросила Катю, куда, по ее мнению, мог сейчас отправиться Тимофей, и к своему невероятному облегчению и невозможной радости получила чёткий ответ.
- Так они с Мишкой, с нашим двоюродным братом, в деревню, в Ерзовку, к тетке нашей, на машине хотели ехать; собирались устроить грандиозное новогоднее празднование, позвали всех друзей на лыжах кататься,… взрослые такие, всё им можно,… а мне тут в тиши с предками сидеть…
Обыденные как для младшей сестры Катины жалобы я дослушивать не стала, влекомая одним только желанием – успеть всё исправить – и всецело занятая одной только мыслью, набатом бьющей в голове – скорее, скорее на вокзал, на электричку, скорее в Ерзовку, скорее, скорее!!!...
***
Наконец-то я добралась до Ерзовки!...
Казалось бы, полтора часа на одной электричке, пересадка, два часа на другой, сгустившаяся ночь, зима, снег, глухая, почти совсем незнакомая деревушка (в которой я была до этого от силы раза три) должны были напрочь отбить у меня весь энтузиазм и энергию, но я не сдавалась, подгоняемая желанием искупить столь несправедливую обиду, нанесенную мной Тимке, исправив тем самым в корне не устраивающее меня положение дел, и с твердой решительностью бежала по улицам Ерзовки в поисках нужного дома, который впрочем мне довольно легко удалось найти спустя некоторое время, весёлый и освещённый.
Тимка, мрачнее тучи, стоял облокотившись на перила веранды, один-одинёшенек, и, при виде меня изменившись в лице, собрался уже задать дежурные в таком случае откуда, как, зачем да почему, которые, похоже, обещали быть проникнутыми гордым высокомерием, непрощённой обидой и (может чуть-чуть) призрачной надеждой.
Я не дала ему и рта раскрыть, чуть ли не на колени бухнулась, извиняясь и с блеснувшими вдруг на глазах слезами раскаяния прося прощения за сегодня и вообще; я говорила и говорила, путано, глупо, несвязно, преодолевая накатившее смущение, унимая участившийся бег сердца, упорядочивая круженный разноцветный туман в голове, говорила о том, какой он, Тимка, хороший и добрый, и как он всю жизнь мне помогал, о том, что сегодня было просто недоразумение и что на самом деле я никогда не буду больше так жестока и насмешлива, о многих других глупых, наивных, сентиментальных вещах,…и о том, что чуть ли не с шести лет я тоже, тоже, тоже люблю его искренне и никого иного рядом с собой не представляю…
Тогда он прервал меня и, прижав палец к губам, заставил замолчать, а потом с приветливой, новой, что-то обещающей улыбкой крепко-крепко сжал мою руку;… так мы и стояли, глаза в глаза, без звука, без слова, без движения, пока чёткий бой курантов, доносившийся из телевизора даже сюда, громогласные крики «Ура!» и азартный треск фейерверка, запущенного соседями, не возвестили о приходе Нового года…