Это токовище на большом косогоре с высокими редкими соснами открыл Жаркову старик алтаец. Он провёл его туда по оседающему весеннему снегу и по вытаявшим местам через гривы, косогоры и пади, показал подходы и ушёл обратно в посёлок, переночевав в избушке на высоком берегу длинного озёрного залива, который был ещё под мягким, синим льдом. По льду озера сюда уже нельзя было пройти.
Жарков остался один.
Первые две ночи он совсем не спал — боялся пропустить предзоревой таинственный час, когда надо было выходить на ток.
Придя с тока, он сначала отсыпался, а потом, напившись чаю, сидел на просохшей завалинке с южной стороны избушки, грелся на солнышке и немного придрёмывал. Днём было безветренно, солнечно и тепло. Большой сугроб за избушкой, потемневший и пористый, к вечеру заметно уменьшался, обрастая мусором и грязью. Дрожащее марево плыло над сизым, в серых пятнах снега ледовым простором, ото льда шёл зимний холод. В заливе жалобно трюкали чирки-свистунки. Во второй половине дня с северо-запада приходил ветер-низовка и постепенно придавливал лёд к берегу. Он медленно вылезал на берег, а его толстые края крошились, со звоном рассыпаясь на тонкие голубые палочки. Приятно было сидеть просто вот так на солнцепёке, трогать подросшую щетину и обветренный шершавый лоб и слушать весеннюю тайгу…
Избушка стояла под северным, солнопёчным склоном долины. Он был почти без снега, а лес — прозрачен, потому что до листьев и травы было ещё далеко. Жарков смотрел на поляны и пытался увидеть разное зверьё — маралов, кабаргу или медведя. На охотничьей тропе, от избушки до токовища, были их следы.
В этой долине Жарков обжился в первые же дни и был словно дома. И не было ничего удивительного, что он совершенно не чувствовал одиночества. Может, ещё и от того, что давно уж хотелось побыть одному. И всё-таки он был не один — вокруг жила тайга.
Вечером, поужинав, Жарков забирался на узкие нары. Вряд ли бы на них поместилось более трёх человек. Лежать было довольно мягко, потому что он в первый же день набросал сена из прошлогодних сеноставочьих запасов. Под полом избушки, словно в скальных россыпях, жили сеноставки-пищухи. По ночам оттуда слышались возня и топот маленьких ножек. А по вечерам одна пищуха вылезала из щели под стенкой и, словно рыжая чурка, сидела, вытаращив глазки на гудящую жестяную печку.
Прекрасным было это ночное время в предчувствии выхода на глухариный ток! Поленья догорали, и слышно было, как звенят осыпающиеся угли. Жарков сидел в темноте на нарах, прижавшись спиной к прокопчёной тёплой стене, уперев подбородок в колени. Прямо перед ним на противоположной стене жемчужно светилось маленькое окошко с крестовиной переплёта. Светилось потому, что над горами висела уже почти полная луна, а за оконцем тускло голубел лёд на заливе. Всего четыре стены в одно тонкое бревно да потолок, засыпанный землёй, отгораживали его от тайги, от гор, от всего, что было за этими четырьмя стенами и потолком. Он боялся шевельнуться, чтобы не ускользнуло ощущение небытия в этом мире. Он словно возносился над избушкой, ледяным заливом, скованным ночным морозом, и над чёрной тайгой.
Жарков видел себя маленьким, замершим около тоненькой стенки своего охотничьего жилья. Видел, как сам он вздрагивает, когда вспыхивают последними, самыми яркими искрами потухающие угольки в печке, или когда под полом вдруг шевельнётся или слабо пискнет сеноставка.
Но наступало время уходить на ток, и, рассовав по карманам патроны, спички, фонарик, Жарков выходил в ночь. Предрассветно молчала тайга…
На третий день он увидел на склоне довольно крупного, как показалось, медведя. Тот копался на чистине примерно в километре от избушки. У Жаркова не было бинокля, и рассмотреть зверя, как следует, он не мог.
В следующую же ночь, когда Жарков шёл по знакомой тропе к токовищу, подсвечивая в плохих местах дорогу карманным фонариком, его учуял медведь и зашумел всего метрах в пятнадцати. Почему-то он не убежал сразу, а притих и стоял там, где Журавлёв его застал. Вернее, медведь его застал. Всегда неприятно, когда тебя что-то испугает в ночной тайге, а тут — медведь, да всего в пятнадцати шагах… Жарков замер и старался даже не дышать, чтобы лучше слышать его.
Наконец в темноте, так и не увиденный, медведь, порявкивая, ушёл на гору в кедрачи. Жарков слышал, как он нарочно гремел камнями на россыпи, знал, что он ушёл с этого места и уже не следит за ним, но дальше идти уже не мог. Теперь ему казалось, что из-за каждого дерева на него смотрит по медведю, что каждый из них готов его сожрать.
Заря вычертила изломанный горный горизонт, а Жарков всё сидел под пихтой, прижавшись спиной к липкому её стволу и положив ружьё на колени. Он чувствовал, что может надеяться на эти вот два ствола шестнадцатого калибра, заряженные круглыми пулями. Пулевые патроны он закладывал в стволы на всякий случай ещё в избушке, перед каждым выходом на ток, но ни разу серьёзно не подумал, что они могут пригодиться.
В то утро Жарков подходил к глухарям уже посветлу и ничего не добыл. Он просто не мог идти в темноте по тайге один. Тогда-то и понял, что один человек в тайге одинок, одинок по-настоящему. И пожалел, что не позвал кого-нибудь с собой на эти злосчастные тока. Всё-таки ствол пихты — не спина товарища! В эти дни он взял крупного петуха, и то на второй только заре.
… Жарков снова сидел около избушки, смотрел, как обычно, на склоны и думал о том, сколько страху нагнал на него этот проклятый медведь. Тропа, которая вела на ток, хорошо была видна в том месте, где пересекала большую поляну перед самым токовищем. До него от избушки и километра-то не было.
И вдруг Жарков опять увидел того медведя и был абсолютно уверен, что это именно тот самый. Он был также велик. Там в темноте он не мог разглядеть самого зверя, но чувство его громадности прочно ощутил.
Это был тот самый медведь! Он медленно брёл по тропе, часто останавливался и опускал голову к земле. Вероятно, зверь нюхал капли глухариной крови на следах. Жарков стрелял в глухаря метров с двенадцати, сильно разбил его, и кровь изрядно накапала на тропу, пока он нёс добычу.
Жарков знал, что медведя не отпугнуть выстрелом. Поэтому поднялся и заорал на него страшным голосом, сложив ладони у рта рупором: «А-а! О-оо! У-уу!» Жарков не надеялся, что медведь его услышит. Но через несколько секунд тот быстро поднял голову и повернулся в сторону избушки. Он стоял на косогоре и смотрел сверху. Вероятно, он видел Жаркова. Хотя бы потому, что тот шевелился.
Жарков взял ружьё и прицелился в этого тёмного зверя. В своего врага! Наверное, смешно было на него смотреть со стороны. Охотник, прицеливающийся из дробового ружья в медведя, который от него почти в полукилометре! Но он не думал тогда об этом. Он посадил ненавистную уже тушу на мушку и увидел, что она, это туша, чуть больше самой мушки. Жарков целился в медведя не потому, что действительно хотел в него попасть или даже просто выстрелить, — ему надо было как-то утвердиться в своём превосходстве. Удерживая мушку около далёкой фигурки, он мысленно приблизил медведя к себе метров на пятнадцать, развернул левым боком к стволам ружья и поочерёдно коснулся пальцем обоих спусковых крючков…
Но медведь всё равно стоял там. На косогоре. Далеко-далеко… Потом он повернулся, пошёл вверх по склону, исчезая за плотными кустами таволожника, и скрылся совсем…
Жарков не мог идти в посёлок без трофея, а первого глухаря уже наполовину съел. Добыть глухаря можно было в любое утро, подойдя к нему и посветлу. Добыть и тут же с тока поворачивать к посёлку. Но самая прелесть глухариной охоты была бы потеряна при этом.
Когда рассветёт — пусть даже и не взошло ещё солнце — подходить к поющей птице уже не интересно. Всё видно. Лес приобретает свои обычные очертания, и ты отвлекаешься на каждую деталь.
Когда же ещё темно, и ты не можешь различить силуэты деревьев, когда тайга настолько тиха, что ясно слышишь, как около тебя бежит мышка-полёвка, и когда ничто не может помешать тебе услышать самый первый щелчок громадной птицы, услышать, как она шуршит и скрипит пером и делает первый шаг по толстому сосновому суку, отполированному роговой оторочкой на пальцах глухариных лап, в это время ты уже должен быть на месте, неподалёку от заветного дерева, и знать, что именно здесь, рядом с тобой, глухарь начнёт пробовать голос. В это время молчит тайга, но первый щелчок глухаря — это сигнал! «Тэк!» — ждите!… «Тэк-тэк;!» — ждите зарю!…
Вот это Жарков и хотел ощутить от глухариной охоты, но медведь встал на его тропе.
В тот день, отоспавшись за запертой на прочную щеколду дверью, Жарков понял, что не сможет заставить себя выйти на глухариный ток в два часа ночи в таёжную темень. Он сидел, как обычно, на завалинке, бессмысленно строгал ножом сухие щепочки, и никак не мог понять, что же должен делать. Так же всё было, как и в первые дни. В разлапистых кедрах позади избушки прерывисто шумел затеплевший ветер. Неподалёку пели овсянки и зяблики. На синем льду сидели стайки уток. Чуть слышно кликали лебеди. Под дальним берегом поднялась большая их стая и, изгибаясь белой рвущейся лентой, поплыла над заливом к озеру уже очистившемуся ото льда. По утрам было слышно, как оно гудит под ветром, который приходит с юга.
Всё было то же, но Жарков был не тот. Он не смог побороть в себе ощущения одиночества и остаться один на один с тайгой. Избушка защищала его от всяческих неожиданностей, но не от собственного одиночества. В этой горной тайге он должен был защититься сам. Но пересилить свой страх, пересилить себя, он не мог. Да, пожалуй, и не старался. Тот, кто бывал в тайне один, один на многие километры, знает, как трудно порой бывает не думать о том, что ты на виду у всей тайги, а сам видишь только деревья, горы и небо.
Жарков научился вести себя в тайге так, что зверь не догадался бы о его присутствии. Но в этот раз он не смог пересилить себя и стал бояться того медведя, который казался ему реальным воплощением злобности тайги. И Журавлёв уверил себя, что боязнь пройдёт, как только будет уничтожен физически медведь — теперешний его заклятый враг.
Вечером, как обычно Жарков запер дверь на щеколду, разжёг печку, поужинал куском варёной глухарятины и забрался на нары ждать медведя, словно он был обязан прийти.
И он пришёл. В середине ночи.
И хотя Жарков не слышал его шагов, знал, что медведь где-то рядом, потому что под полом громко свистнула, зацокала сеноставка. Так же как и в тайге, когда идёт мимо неё человек или крупный зверь.
Жарков сидел на нарах, как обычно, спиной к стене. Только ноги были вытянуты, и ружьё лежало на коленях. Сквозь оконце светился под луной лёд на заливе. Он был почти уверен, что медведь должен заглянуть в это маленькое оконце и почему-то не волновался. Он думал, что зверь стоит где-то неподалёку и высматривает опасность, и знал, что так он может простоять очень долго.
И вдруг Жарков всем телом почувствовал, что медведь в метре от него. За стенкой хрустел подмёрзший сугроб, в котором было глухариное мясо. Медведь его выкапывал. Это был какой-то бесстрашный или убедившийся в своей безопасности зверь.
Во рту появился противный медный привкус, а сердце затукало. Жарков вспомнил, как в детстве проглотил медный шарик от кроватки, и мама кричала, что придётся резать живот. Он тогда очень сильно напугался, и этот привкус меди появлялся во рту, когда бывало очень страшно.
Медведь затих.
Снова свистнула сеноставка — это медведь пошёл вокруг избушки. Не таясь! Видно, окончательно уверился, что опасности здесь нет. Но тот, кто не готов отразить нападение, всегда слабее нападающего. И Жарков решил нападать. Будь что будет, а избушку-то зверь не сломает.
Медведь обогнул торцовую стену и остановился около двери. Он стоял и нюхал воздух в щели возле порога. Жарков представил себе, как ворочается его нос! Ух, как вдруг захотелось ему встать, откинуть щеколду и ударить ногой по двери, чтобы она двинула со всего маху по этому сопящему носу!
Жарков разозлился, и напряжение немного спало. Но сердце тукало сильно-сильно и уже под самой ключицей.
Медведь зашуршал щепками и двинулся дальше в обход избушки. К жемчужному окошечку с чёрным крестом переплёта. Тогда Жарков навёл стволы ружья на это перекрестье и положил палец на передний спуск. Настал его миг, потому что медведь приближался к этому окошечку и мог вот-вот в него заглянуть. Во рту было не только медно, но и солоно. Сердце стучало уже в плече — бах, бах, бах!
Медведь повозился под окном и вдруг поднялся на дыбы, закрыв собой и так неясный свет…
Один за одним Жарков нажал оба спусковых крючка!
Выстрелы взорвали тишину, мгновенным стократным эхом отразившись от стен избушки и ударив по ушам звоном разбитого стекла.
Стало светлее, а из окна сразу потянуло холодом. Там была тишина. Ранен? Затаился? Ушёл?!..
Жарков перезарядил ружьё, сполз с нар, взял в левую руку фонарик и прижал его снизу к стволам ружья. Теперь он мог и светить и стрелять одновременно.
Тихо подошел он к оконцу и, пригнувшись, посмотрел наружу. Медведь лежал всего метрах в трёх от избушки и был отчётливо виден на заиндевевшей голубой земле. Он лежал, словно усталый дремлющий конь.
Жарков чуть выставил стволы в оконный проём и включил фонарик. Пятно света остановилось на голове зверя, и он с трудом её поднял. Поднял навстречу выстрелу.
Подождав минут десять и убедившись, что медведь не шевелится, Жарков вышел из избушки и осторожно подошёл к нему сзади, держа наготове перезаряженное ружьё. И когда окончательно удостоверился, что враг повержен, что перед ним трофей, о котором раньше только мечтал, он, словно одержимый, начал плясать вокруг него…
Жарков так и не уснул в эту ночь, а днём возился, разделывая медведя и забивая окно одеялом. Лишь к вечеру, наскоро перекусив, он немного поспал, чтобы снова сходить на глухариный ток.
Но в полночь, переступив порог избушки и окунувшись в ночь, он сделал не более трёх шагов. Представив себе путь на токовище, всю тропу, он вдруг подумал, что к избушке вышел не тот медведь. Дальше идти он не смог…
Утром Жарков ушёл из тайги.