Владимир Зарембо - мой однокашник
поделился со мной своим рассказом:
"ДРУЗЬЯ МОЕГО ДЕТСТВА"
***
Наша дворовая банда состояла, в основном, из четырёх человек: я, Миша-пердун, Игорь-глиста и Юра Ковалевский. Это был костяк ОПГ – организованной пацанской группировки нашего двора.
Миша – невысокого росточка, кряжистый мальчишка с хитровато-простоватым лицом деревенского мужичка получил своё прозвище за ассорти различных запахов, исходивших от него. Мишкина мама работала дезинфектором в коммунальном отделе районной санэпидстанции. В резиновых сапогах, в некогда белом, но от времени и характера работы ставшего бурым халате, с марлевой повязкой на лице она обходила окрестные общественные туалеты, орошая хлоркой из ведра зловонные недра сортиров, которые имелись тогда в каждом дворе. За годы службы хлоркой пропиталась не только она сама, но и члены её семьи, маленький дом, в котором они жили, и даже собака, лежащая во дворе. Мне казалось, что рано повзрослевшее и огрубевшее лицо Мишки тоже было результатом воздействия на него ядовитых паров. Раз побывав в Мишкином доме, напрочь пропадало желание посетить его вновь.
Впрочем, Мишка и сам служил источником и поставщиком сероводородных испарений.
Он, нимало не смущаясь, мог выдать при нас такую громкую и мощную струю газа, что мы недоумевали, как его на такой сумасшедшей тяге не уносит в космос, который тогда только начала осваивать наша страна. Хорошо, если это происходило на открытом пространстве, а не в чьей-нибудь из наших квартир. Газ мгновенно, как облако, заполонял всю комнату, и мы, зажав носы, спешили к выходу. Мишка же при этом мило улыбался и разводил руками, дескать, что я могу поделать, - семейное. Мы не обижались, лишь терялись в догадках, чем же он питается, что перекрывает весь мыслимый букет ароматов, которые и мы не всегда удерживали в себе. Кто знает, может ему в пищу хлорку добавляли?
Звуки, издаваемые его организмом, зачастую получались своеобразно мелодичными, и достаточно оригинальными - сказывался результат регулярных упражнений. Со временем Мишка понял это, и усовершенствовал свою выхлопную трубу, придав ей функции духового инструмента. Когда делалось скучно, и душа тосковала по музыке, мы просили: «Мишаня, изобрази чего-нибудь». Долго просить трубача не приходилось. Мишка обводил нас довольным взглядом, становился в позицию, сосредоточивался, и начинал выступление, выводя такие рулады, что заслушаешься. В этот момент он был неподражаем. Перед нами представал уже не Мишка-пердун, а артист, вдохновенный музыкант, маэстро. Притоптывая в такт выхлопам, приседая, выпрямляясь, похлопывая руками по ягодицам, поднимая и опуская ногу, он придавал каждому звуку свой тембр и неповторимую окраску. Так виртуоз-исполнитель выжимает из своего инструмента все его возможности.
Мишкины концерты пользовались успехом у местной ребятни. Да и взрослые, которым удавалось случайно подслушать Мишкины трели, качали головами: «Смотри, зараза, что выделывает!» Если бы в то время существовало Евровидение, Мишка точно стал бы лауреатом в специальной номинации для артистов нетрадиционного жанра.
Как-то интеллектуал Юрка Ковалевский, дождавшись, когда после очередного выступления стихнут аплодисменты, спросил виртуоза:
- Скажи, Мишаня, а как называются твои опусы?
- Чё? Какие ёпусы?
- Ну, твои кишечно-газовые сочинения.
- Да никак не называются. Пердю и всё, - развёл руками Мишка.
- Нет, так не годится,- не согласился Юрка. – У каждого музыкального произведения должно быть название, например Первый концерт для фортепьяно с оркестром, как у Чайковского, или Третий концерт Рахманинова. И у твоих пьес должно быть своё название.
- А зачем?- с недоумением поинтересовался Мишка.
- Допустим, мне захочется послушать что-то из твоего репертуара. Как я дам тебе знать, какая мелодия меня особенно тронула? Я же напеть тебе её не смогу.
- Не сможешь, - гыгыкнув подтвердил Мишка.
- Тогда придётся отвести тебя в консерваторию.
- Для чего? – встревожился автор выхлопной музыки.
- Там поставят диагноз твоим произведениям, переведут их на ноты, а заодно и тебя обследуют. Вдруг ты гениальный музыкант? И тогда начнутся гастроли, полные залы, всемирная известность.
- Никуда я не пойду, - заявил Мишка. – Мне и здесь хорошо.
К Игорю кличка «глиста» приклеилась из-за его непомерного обжорства. Он постоянно что-то жевал. В карманах у него всегда лежали горсть слипшихся леденцов, корки хлеба, кусочки сахара, корешки солодки, огрызки сухарей, семечки. Если бы ему на шею повесили торбу с овсом, как лошади, он бы безостановочно хрумкал лошадиную еду. В детстве нам всегда хотелось есть, особенно набегавшись по улицам, наигравшись в «войнушку», в прятки, нанырявшись в широких тогда арыках с чистой водой. Расходиться по домам было ещё рано, да и не хотелось, и в перерывах между играми вставал вопрос: чего бы такого пожевать для восстановления сил. Если у кого-то имелась валюта – завалявшиеся в кармане штанов десять копеек, мы отправлялись в ближайший магазин. Буханки чёрного хлеба хватало на всех. Если же финансы отсутствовали, кто-то из нас всё же отправлялся домой и приносил нехитрую, но аппетитную снедь. Любимыми лакомствами были корка хлеба, натёртая чесноком и посыпанная крупной солью, и хлебные горбушки, политые хлопковым маслом. Объедение!
Когда кто-то из ребят приглашал к себе домой, и его родители участливо спрашивали: «Мальчик, ты будешь есть?», я, втягивая ноздрями умопомрачительные запахи супа, борща, или жареной картошки, доносящиеся из кухни, со скромным достоинством отвечал: «Не знаю». Догадливые родители понимали, что мальчик хочет есть, но ценой неимоверных усилий блюдёт своё достоинство. Дабы достоинство не рухнуло на пол, гостя вели к столу. Это уже был другой разговор: раз пригласили – нельзя людям отказать. Такой формуле следовали практически все мои друзья. Но были и особо одарённые папы и мамы. Они не интересовались, голоден приведённый их сыном друг, или нет, а просто командовали: «Мой руки, и садись за стол». Команда выполнялась чётко, и, главное, с удовольствием
В поисках пропитания наша банда совершала и набеги на соседние огороды. Вооружались обломками шиферных листов, жестяными банками, словом, всем, чем можно копать, и, дождавшись когда стемнеет настолько, чтобы нас не опознали, мы пробирались на делянки, и, шустро действуя подручным инструментом, удаляли с грядок любимое лакомство - топинамбур. Набив полные майки добычей, мы бросали орудия на месте преступления, и мчались подальше от опасной зоны. У первого же водопроводного крана вытряхивали из маек топинамбур, слегка ополаскивали водой, и с наслаждением грызли сладкий картофель, чавкая, как молодые поросята.
Игорь, понимая, что и ему нужно делиться с ребятами продуктами для коллективных трапез, нехотя доставал из штанов неопределённого цвета комок обсосанных леденцов, или обгрызанных солодковых корешков, и протягивал честной компании. Но, как правило, его подношениями старались не пользоваться – уж больно вид у карманной провизии был неаппетитный.
Несмотря на то, что желудок у Игоря круглосуточно перемалывал еду, хозяин желудка никак не полнел. Худой, с грустными глазами и печальным выражением лица, он был самым слабым из нас. Однажды мы спросили: почему так получается, что ест он безостановочно, но при этом не толстеет.
- У меня глисты, - с томностью ослика Иа-Иа признался Игорь.
- Ну и чё?- фыркнув произнёс Миша-пердун. – Подумаешь!У меня тоже были глисты. Мама их вывела.
- Чем? Хлоркой? – поинтересовался Юрка.
- Не знаю, - пропустив иронию, ответил гений выхлопного жанра. – Привела на свою санэпидстанцию, там дали выпить стакан какой-то дряни, и всё в порядке.
- Меня тоже лечили, но потом глисты появились опять. Им кушать надо, поэтому мне надо много есть.
- А ты их корми поменьше, они с голоду и подохнут, - посоветовал умный Юрка.
- Если я не буду много есть, тогда глисты станут есть меня,- подвёл итог Игорь.
Выслушав это признание, я серьёзно забеспокоился: а вдруг и у меня глисты? Вот так живу я, ничего не подозревая, а черви, возможно, уже проделали дырки в моих кишках, и скоро выберутся наружу. О своих подозрениях я рассказал маме. На следующий день мама отвела меня в поликлинику, я сдал анализы и доктор успокоил, что никакой живности в моих кишках нет.
Не знаю, правду ли говорил Игорь про ковыряющихся в нём червей, или выдумывал, не желая расставаться с содержимым своих карманов, но вскоре анемичный Иа-Иа превратился во вполне упитанного мальчишку. Скорее всего, врал. Впрочем, пофантазировать мы все были мастера.
О Юрке Ковалевском следует рассказать особо. Он был странным, противоречивым мальчишкой. Толковый, не по годам развитый, из интеллигентной семьи геологов, хороший математик, книгочей, склонный к изобретательству и разного рода проделкам на грани хулиганства, смелый, бесшабашный. В командных играх Юрка участвовал редко, по настроению, предпочитая наблюдать за игрой со стороны. Не помню, чтобы он совершал вместе с нами набеги на огороды.
В нашем дворовом кружке мы все считали себя друзьями. Для Юрки мы были в лучшем случае товарищами. Он никого не выделял особо, не стремился к чьей-то дружбе, был как бы сам по себе. Человек – загадка. Открытый, и в то же время замкнутый, пребывающий в своём мире. Он должен был либо главенствовать в игре, либо не участвовать вовсе. Потому и выбирал интеллектуальные игры, в которых не имел себе равных – шахматы, или в вопросы и ответы. Собирался кружок ребят, и Юрка предлагал по первым названным им буквам угадать название фильма. Например: «Я Ш П М». Что это за фильм? «Я шагаю по Москве». Или, «К Д Б Б». «Когда деревья были большими». И так далее. Любил загадывать загадки, часть из которых, как потом выяснялось, придумывал сам. В их доме всегда было много книг, и Юрка читал запоем. Причём не сказки, не стихи Агнии Барто и гайдаровские рассказы о похождениях Васька Трубачёва и его команды. Его интересовала серьёзная литература.
Сохраняя добрые отношения со всеми, он не был конкретно чьим-то другом. Для нас он был чем-то вроде гуру – мудрым проповедником с детским лицом. Наигравшись в «ловитки», в «войнушку», в «штендер бью», набегавшись по чужим огородам, по окрестным холмам, уставшие и обессиленные, мы шли к Юрке за пищей интеллектуальной.
Жили они вчетвером – Юрка, его старший брат – художник, красивый, высокий, статный парень, отец – коренастый, немного сутулый мужчина с огромными глазами, в которых было что-то восточное, и бабушка – мамина мама. Мама Юрки умерла при родах. Может быть этим объяснялось его раннее взросление, замкнутость, вечная внутренняя сосредоточенность и печаль во взгляде. Я запомнил его именно таким.
В углу большого двора их частного дома, под старым раскидистым тутовником стоял топчан. Заняв свои места, мы – кто лёжа, подперев голову ладонями, кто сидя по-турецки, кто завалившись на спину и глядя в небо, просили Юрку что-нибудь рассказать. И тут начинался театр одного актёра. Юрка в лицах рассказывал о приключениях капитана Гаттераса, о Всаднике Без Головы, о загадочном Капитане Немо и его подводной лодке, о Робинзоне Крузо и Гулливере в стране лилипутов. Тишина стояла такая, что было слышно, как шуршат листья тутовника, колеблемые слабым ветерком, и тихонько похрапывает Мишка-пердун.
Иногда к нам присоединялся Юркин брат, садился на краешек топчана, и, перебирая аккорды семиструнной гитары, пел популярные тогда, в конце 50-х, начале 60-х годов, песни из кинофильмов. Особенно мне запомнилась песня «Пароход белый-беленький, Дым над красной трубой, Мы по палубе бегали, Целовались с тобой» из фильма «Коллеги». Выходил к топчану и Юркин отец. Покуривая в сторонке, он поглядывал то на младшего сына, вдохновенно повествующего о подвигах и приключениях знаменитых литературных героев, то на нас, заворожено слушавших его. Круглые, навыкате глаза его теплели и прищуривались, губы слегка расплывались в доброй усмешке. Видно было, что он любит сына и гордится им.
Несмотря на некоторую Юркину отстранённость, мне всё же казалось, что у нас с ним сложились более доверительные отношения, чем с другими ребятами. Учились мы в разных школах, но домой возвращались примерно в одно время, и по одной дороге. Его дом стоял первым на пути. Он предлагал зайти, и я никогда не отказывался. Может быть потому, что в Юркином доме незримо присутствовала притягательная аура.
Юрка доставал из почтового ящика газеты, просматривал новости, делился своими соображениями по поводу гадкого поведения мирового империализма, затем мы шли на кухню готовить наше любимое лакомство – петушков на палочке. Для этого требовалось растопить на сковородке кусок сливочного масла, добавить сахар-песок, хорошенько размешать, подождать пока получившийся блин загустеет, остынет и тогда, его можно лопать. Формочек, чтобы придать изделию художественный вид петушков, у нас не было, поэтому мы просто разрезали сладкую лепёшку на четыре части. После трапезы мы обменивались впечатлениями от прочитанных книг и увиденных фильмов, смотрели телевизор. Юрка был единственным среди нашей компании, у кого имелся телевизор. Это был маленький КВ с крошечным экраном, который увеличивала приставленная к нему огромная линза. Благодаря тому телевизору я смог насладиться незабываемым зрелищем – Олипийскими играми 1960 года в Риме.
Порой Юрка впадал в странное состояние. Обычно философски спокойный и уравновешенный, он вдруг выбирался из привычной оболочки и сразу превращался в другого человека, становясь непредсказуемым. Недобрые огоньки в глазах, сжатые губы, напряжённое лицо. Однажды, когда мы возвращались со школы и проходили мимо его дома, Юрка спросил:
- Хочешь проверить себя на выдержку?
- Хочу. А что нужно делать?
- Ничего особенного, просто не бояться. Как говорил Сенека: «Изгони из себя страх, и ты будешь непобедим».
Много лет спустя я прочитал все трагедии Сенеки, его «Нравственные письма», но ни в одном из произведений этой сентенции не обнаружил. Возможно, древний писатель высказал эту мысль Юрке в частной беседе.
Помимо центральной калитки, в дальнем углу их двора имелась и другая дверь, вделанная в глинобитную стену, и выводящая в переулок. Ею мы обычно пользовались, играя в «войнушку», чтобы незаметно окружить противника. Рядом с дверью стоял верстак с многочисленными ящичками, в которых Юркин отец хранил столярные и слесарные инструменты. Работал он в Управлении геологии, но в свободное время любил мастерить разные поделки, чинить дверные замки, часы, ремонтировать старую мебель для своего дома, и для соседей. На небольшом токарном станке он из непригодных для работы напильников изготовлял великолепные финские ножи с наборными ручками, украшенными разноцветными кусочками плексигласа. Выносить за пределы двора и показывать эти ножи посторонним Юрке строго запрещалось. Будучи заядлым охотником, он сам лил дробь из кусков свинца. Иногда мы с Юркой вырезали в деревянных плашках силуэты животных, очертания пистолетов, плавили в медном ковшике кусочки свинца, и заливали в формы. Получались симпатичные сувениры. Похвалив нас за мастерство, Юркин отец разрешал взять часть сувениров на память, остальным же, не имевшим художественной ценности, возвращал первоначальное состояние.
Побросав портфели, мы приготовили любимое лакомство, разрезали его на четыре части и слопали. Потом Юрка поманил меня во двор. Я подумал, что мы опять будем заниматься художественным литьём, но Юрка сказал: «Нет, сегодня будет кое-что поинтереснее». Он достал из верстачного ящика несколько остро заточенных ножей разной величины, и скомандовал:
- Становись к двери!
- Это ещё зачем? – удивился я. Мы и раньше, начитавшись романов Густава Эмара и Майн Рида, насмотревшись фильмов про военных разведчиков, уродовали ножами калитку, но без реального объекта, подлежащего уничтожению. Фигуру потенциального противника рисовали на двери мелом. Ножи в его руке не предвещали ничего хорошего.
- Говорил же, будем тебя проверять на выдержку. Или ты струсил?- Юрка презрительно ухмыльнулся.
- Ничего я не струсил, - ответил я, напустив на себя равнодушие, стараясь унять дрожь в коленках и не выдать тревожные вибрации в голосе. Я догадался, что сейчас произойдёт сеанс метания ножей, и мне не очень понравилась роль мишени. Но и показать себя трусом тоже не хотелось.
- Тогда становись к двери и раскинь руки!
Я прислонился к дощатой двери, испещренной шрамами от прежних упражнений в ножеметании, и развёл в стороны руки, как Иисус Христос на распятье. Юрка взял один из ножей, подбросил его на ладони, как бы проверяя тяжесть оружия, прицелился, и… Нож вонзился в доску в паре сантиметров от моего уха. Мне даже показалось, что я услышал свист рассекаемого лезвием воздуха. Второй нож воткнулся рядом с моим плечом. Третий ударился о доску плашмя, и упал на землю. Решив, что испытание на выдержку закончено, я отклеил взмокшую спину от двери, но Юрка остановил меня:
-Подожди, последний нож остался.
Боли я сначала не почувствовал, просто кольнуло в руке. Потом увидел кровь. Она неспешно, но настойчиво пропитывала рукав рубашки. Рана была небольшая, нож пробил кожу чуть ниже локтевого сгиба, по счастью, не задев вену. Я не кричал от боли, потому что боли не было, не плакал, потому что не было страха, просто тупо смотрел, как кровь каплями стекала на землю. И только потом подступила тошнота.
Юрка несколько секунд растерянно смотрел на кровь, затем резко выдернул из двери нож, закатал рукав, и полоснул себя по предплечью. Кожа податливо разошлась, и теперь на землю падали новые капли крови. Он схватил мою руку и прижал к своей, так, что раны соединились. Только тогда мы побежали в дом, Юрка достал йод, вату и бинт. Он перебинтовал мою руку, а я его. После этого Юрка обнял меня:
- Теперь мы братья, понимаешь! Мы теперь одной крови – ты и я.
Я знал, откуда это выражение. Юрка незадолго до ранения дал мне прочитать «Маугли».
Вечером, на вопрос мамы, что у меня с рукой, я небрежно ответил, что поцарапал, залезая на дерево. Я был горд, что мы с Юркой стали не просто друзьями, а кровными братьями. Тот шрам, что нас побратал, остался у меня на всю жизнь.
Было у Юрки ещё одно развлечение, которое мы считали верхом безрассудной смелости и бесстрашия, но, как потом оказалось, элементарной глупости. Одним из первых в нашей компании Юрка стал обладателем велосипеда «Школьник», который ему подарил на юбилейное десятилетие отец. Он не жмотясь давал покататься на велике всем желающим, но сам предпочитал использовать его для такого трюка, который не решался повторить никто из нас.
Наши дома располагались между двух улиц, соединяемых переулком. Переулок был не длинным, метров двести-триста, но уходил сверху вниз под острым углом. Зимой, если стояли морозы, мы заливали часть трассы водой, и устраивали каток. Достаточно было только оттолкнуться, и катись вниз по наклонной плоскости. Юрка не признавал это тупое, примитивное катание, стоя в стороне и посмеиваясь над тем, как мы стираем до дыр башмаки, и плюхаемся попой на лёд, превращая в лепёшку пятую точку. Для наблюдателей это было смешно, для нас хоть и больно, но весело.
Юрка решил продемонстрировать, что использовать рельеф местности можно более эффектно. Он подводил своего двухколёсного коня к верхней точке переулка, обводил нас сосредоточенным взглядом, и, крутанув несколько раз педали для разгона, устремлялся вниз. Далее он педалями не пользовался, просто держал на них ноги. Угол наклона переулка был настолько крут, что велосипед набирал скорость за считанные секунды. Мы с тревогой и страхом смотрели, как наш гуру стремительно приближался к перекрёстку, и всё ждали, что вот сейчас, в самый последний момент он затормозит. Но в том-то и была фишка Юркиной затеи – ни в коем случае не тормозить, и стрелой пролететь через перекрёсток. Впрочем, скорость полёта была такой, что если бы он и попробовал затормозить, то вылетел бы из седла и разбился об асфальт. Или врезался бы в дерево, или приземлился в глубокий арык. Однако, в каждом из этих случаев он хоть и остался бы калекой, но живым, а вот если бы навстречу ему вылетел грузовик, или автобус, шансов на дальнейшую жизнь у Юрки не было бы никаких. Но, как ни странно, реальная угроза помаячила всего лишь один раз – по улице проехала «Победа», и Юрка едва успел ускользнуть от рокового колеса. Транспорта в те далекие годы в городе было немного, а на нашей окраинной улице он появлялся и вовсе редко.
«Велосипедную рулетку» Юрка устраивал на наших глазах неоднократно. Всякий раз, глядя, как после смертельно опасного трюка он молча, глядя под ноги ведёт велосипед в гору, я думал: для чего это ему нужно? Пощекотать нервы себе и другим? Самоутвердиться? Заставить себя уважать? Проверить себя на прочность? Не кулаками, а поступками доказать, что он самый отчаянный и бесстрашный?
Друг мой Юра Ковалевский через несколько лет разбился, катаясь на мотоцикле, который в день восемнадцатилетия ему подарил отец. Погиб неподалёку от того места, где он доказывал нам, а, главное, самому себе презрение к малодушию, опасностям и страху. Мне до сих пор жаль моего друга.