— В той квартире были низкие потолки, на стенах висели цветные вязаные ковры с бахромой, а между ними — талисманы и обереги, как будто то был шаманский вигвам, а не квартира... В дверном проёме между комнатой и кухней висели шторы из бусин. На полу комнаты перед диваном, стоящим спинкой к распахнутому окну, лежал один из подобных ковров. Ворсистый, красно-оранжево-зеленый. А на небезопасном расстоянии от дивана стоял старый телевизор, как настоящий чёрный гроб с маленьким экраном. Кухню я уже не помню, потому что мы никогда там не завтракали, не обедали и даже не ужинали. Думаю, она так же хороша, как комната. Больше в той квартире не было ни одной комнаты, только окно позади дивана и входная дверь.
Мы сидели на диване перед телевизором круглосуточно. В раскрытое настежь окно порой дул, порой стремительно врывался ветер. Легкие прозрачные шторы взлетали и касались наших спин. Телевизор бубнил, шипел, тараторил, реже — пел. Мы смотрели всё без разбора. Политики спорили, плюясь в экран, на нас, как будто мы их оппоненты. Девушки рекламировали лифчики и блендеры, соковыжималки и средства для повышения потенции. Дамы обсуждали отношения с мужчинами. Фильмы показывали реже и поздно ночью. Электронную музыку играли перед тем, как показать мультфильмы без морали. Мы смотрели всё в режиме нон-стоп.
Когда мы не смотрели телевизор, мы катались на машине. Он давал мне сесть за руль своего кабриолета. Я не могу понять, откуда у него мог взяться кабриолет. У типичного хипповатого торчка: каштановые волосы чуть выше плеч, две смены изношенной одежды, квартира два на пять. Я не могу понять, почему он доверял мне руль: у меня не было ни прав, ни умений. Но я вела, как профессиональный шофер с сорокалетним стажем. Он позволял подбрасывать случайных голосующих и почти забытых приятелей, возвращающихся под утро с ночных гулянок. Мы ездили только на закате, когда показывали новости, и на рассвете.
В комнате пахло марихуаной и восточными благовониями. Телевизор был настоящим гробом, в котором похоронили всех, кто опустился до славы. И мы это знали, потому и стали единственными присутствующими на вечной панихиде. Лишь иногда я осмеливалась оторваться от экрана, чтобы посмотреть на него.
Мы никогда не сидели анфас друг перед другом. Я видела только левый профиль: в машине, на диване, когда шли в магазин за пивом. Мягкие черты его лица забываются, но мне никогда не забыть его целиком в голубоватом свечении от экрана. Не забыть всегда чистые каштановые волосы, вьющиеся, как мои, на концах. Не забыть серых глаз.
Иногда он вытягивал левую руку позади меня вдоль спинки дивана, и редко я осмеливалась прижаться к нему, забравшись на диван с ногами. Когда мы шли в магазин или он сидел прямо, я брала его под руку, как это делают светские дамы, когда выводят на красную дорожку своих мужей и женихов. Он всегда как будто бы позволял мне прикасаться к нему, но если я брала его за руку, он сжимал её в ответ.
Быть может, я лишь стала одной из многих. И вряд ли мои догадки не иллюзия. Он молчал, он ничего мне не сказал, но я чувствовала — не потому, что он давал поводить его машину, не потому, что он позволял мне держать его за руку, — я чувствовала, что он меня любит.
Почти никогда мы не приводили домой наших общих знакомых. Очень редко мы слушали музыку, но только с винила. Иногда мы курили траву. Только ради этого мы выключали телевизор. Телевизор бубнил, шипел, тараторил, реже — пел круглосуточно, но мы не вдумывались ни во что, что говорили все эти люди. Мы только думали друг о друге, что в наших головах, но не спрашивали, потому что всё знали. Я даже и не знаю его голоса. Но если бы мы решили что-то сказать, то только: «Я выброшу телевизор».
— Мне кажется, это и есть наивысшее чувство. Самая чистая любовь.
— И я... Любовь не должна измеряться ничем и не должна поддаваться огласке. Мне всё чаще снится, что я иду по гололедице и с трудом держусь на ногах, и Он — расплывчатый, собирательный мужской образ — подает мне руку. И я чувствую с ним единство.
— Похоже, тебе действительно не хватает мужского плеча, если тебе всё это постоянно снится!
— Невозможно в одиночку противостоять трудностям жизни. Жизненная дорога — это гололедица, по которой можно идти только держа кого-то под руку.