Старый китаец Донг помогает обрести смысл жизни немолодой женщине, которая считает, что судьба её не задалась и мужчине, в результате трагической случайности лишившемуся семьи. В свою очередь, Нина и Леонид становятся поддержкой для юной артистки Изы. Девушка оказывается внебрачной дочерью одного из главных «мафиози» края. Перед смертью отец завещает ей роскошный особняк, напоминающий замок. Старшая, законная дочь, готова на всё, чтобы младшая исчезла с лица земли.
Если ты тяжело страдаешь, скажи об этом. Скажи: «Я не знаю, как жить дальше». Хорошие люди возьмут тебя за руку и пройдут с тобой немного от твоего пути.
Шэрил Стрейд
Глава 1
Утро для Нины начиналось очень рано – часа в четыре-пять. Можно было подняться и позже – она кормила отца где-то в семь. Но она хотела иметь хоть немного свободного времени, которое принадлежало бы только ей. Они как бы соревновались с отцом – кто раньше встанет. Он, выходец из деревни, хотя и уехал из неё — нищей, послевоенной, ещё совсем мальчишкой – в ремесленное училище, но до сих пор сохранил деревенские привычки и вставал с рассветом. Сколько раз ему пеняла мама:
— Ну, посмотри, — говорила она, выходя к отцу в кухню, где он курил дешёвые очень крепкие папиросы, — В домах напротив ещё ни одно окно не светится! Все спят. Ну, ладно, у тебя в Семёново женщины встают, чтобы корову подоить и к пастуху выгнать. А ты здесь кого пасёшь – тараканов?
— Ты, слышь, — вспоминал отец, — Это сейчас ночь, а вот рассветёт…Ты мне обещала подзорную трубу подарить, чтобы я отсюда видел – пиво в ларёк напротив завезли, или нет.
Туристическая подзорная труба в те годы стоила всего четыре рубля пятьдесят копеек, и мечта отца не казалась такой уж несбыточной. А и правда было бы удобно выглядывать пиво.
В половине седьмого отец слушал по радио получасовый концерт «Для тружеников села», потом начинали подтягиваться домочадцы. Окончательно поднималась мама, готовила завтрак, они с Валей собирались в школу…
Теперь, когда отцу уже за восемьдесят, и он прикован к постели, привычки минувших лет ему по-прежнему дороги. И Нине, чтобы остаться наедине с собой, удаётся выкроить только эту пару почти ночных часов — и только. Дальше начнётся то, что всегда бывает, когда в доме лежачий больной. Работа сиделки – вынести судно, умыть, покормить, и пошло-поехало…
Восемь лет назад они со старшей сестрой Валей, «разделили» родителей. Маму, хорошую, любимую, которая тоже уже не могла толком обиходить себя, да и просто страшно было её одну оставлять – взяла к себе Валя.
У Нины выхода не было. У них с сестрой – разные отцы, и Валин давно уже умер. А Нинин – алкоголик запредельной стадии, с которым мама развелась ещё перед выходом на пенсию – внезапно слёг. И ведь не бросишь – не собака же… Хотя Нина думала грешным делом, что лучше бы собака, за ней бы она ухаживала с любовью. А от отца сколько они натерпелись с его запоями! И после каждого из них он — как мама это называла — «сволочился», требовал особого подобострастного уважения. Какой бы ни был, а мужик! Недаром его семейное прозвище было Фюрер. И он на него отзывался, кстати, охотно, считая себя главой семьи. Вождём.
Лёжа в кровати, Нина запрокидывает голову, смотрит в окно. Звёзд не видно. Значит, погода будет такая же неприветливая, хмурая, как вчера. Дождь со снегом, потом – в разгар дня – просто дождь. Март у них, в средней полосе, ни то, и сё. Вроде бы уже и не зима, судя по температуре, но ветер такой ледяной, знобящий, противный. На улицах, во дворах особенно, грязный снег, сорвавшиеся с крыш сосульки, Идёшь и то и дело – лужи глубиной по щиколотку… А сапоги протекают… Какое это должно быть счастье – надеть прочные и тёплые сухие сапоги!
Мама когда-то научила – если обувь промокает, нужно сперва надеть на ноги полиэтиленовые пакетики, а потом уже засовывать их в сапоги или ботинки. Опыт нищего студенчества пятидесятых. Она и дочкам сказала потом:
— От нищих рождаются нищие!
Казалось бы, в такую погоду Нине выходить не обязательно— она работает дома, правит чужие рукописи. Но каждый день находится что-то, за чем обязательно надо сходить. То в аптеку за лекарствами, то в продовольственный — масло подсолнечное закончилось, то Фюреру за сигаретами – он до сих пор курит по пачке в день. Другие мужики, если они дымили с семи лет и пили по-чёрному с восемнадцати, загибаются к полтиннику… Но будешь ли ты долгожителем на самом деле не от вредных привычек зависит. Нина это теперь точно знает. Нужно ничего не брать близко к сердцу, как это Фюрер и делал всю свою жизнь — тогда тебя ждёт долгий век.
Нина поспешно, даже испуганно, останавливает себя. Нет-нет, это нельзя. Если начать жить своими обидами и тонуть в раздражении и ненависти – рухнешь в такую депрессию, что уже не выберешься. Ей известно по опыту. Она то выкарабкивается из этой ямы и некоторое время балансирует на краю её, то снова в нее скатывается.
Страшно вдуматься. Она начала пить. Возможно, если бы так легко было пробиться к хорошему врачу, получить рецепт на антидепрессанты, она, может, как-нибудь и удержалась. Как-то она пошла к психиатру на платный приём — до сих пор те две тысячи жалко. Изо всех сил старалась в кабинете не плакать. Просто всё рассказать, ничего не забыть — и о том, что из дома ей нельзя выйти надолго – не оставишь беспомощного человека, И что ухаживать она должна за тем, кого ненавидит. И что силы уже на исходе, а перспектив никаких…
Но врач – высокий, уверенный в себе, с энергичным, командным голосом, видимо «не проникся». Или надеялся, что Нина заплатит ему что-то сверх того, что она отдала в больничную кассу. Он велел ей заваривать валериану-траву и вести дневник своих страхов. Ни от того, ни от другого легче не стало.
Теперь у Нины в кухонном шкафу стояла бутылка водки. Покупать водку было стыдно, она бы лучше взяла в магазине коньяк, делая вид, что у неё какой-то праздник. Но коньяк стоил гораздо дороже.
Когда отчаяние доходило до предела, или наваливалась бессонница, и ночью невозможно было заснуть, хоть пересчитай поимённо всех баранов Средней Азии – Нина плелась в кухню, наливала себе рюмку, жарила наскоро яичницу или делала бутерброд с колбасой, пила и закусывала, и становилось чуть легче. Будто какая-то до боли зажатая мышца где-то в районе сердца маленько расслаблялась.
Погано было проснуться часа в два ночи, и маяться до рассвета. Потом весь день будет клонить в сон. Проспать бы хоть до пяти! Тогда уже включить светильник — простой белый шар у кровати, и взять книгу. Нет, против электронных книг Нина ничего не имела. Но она и так целый день проводила за компьютером. И её глаза, глаза женщины сорока восьми лет – немолодые усталые глаза – этот подсвеченный экран уже ненавидели. Их от него тошнило.
Книги Нина брала в библиотеке. При её страсти к чтению на книжных магазинах она бы просто разорилась. Библиотеки были последним оплотом щедрого бесплатного добра, приветом из детства и юности. Когда Нина была маленькой — зачитывалась сказками. Добрые библиотекарши придерживали для нее вновь поступившие издания. Сейчас, выбирая книги в библиотеке Нина пользовалась нехитрой подсказкой – потолще том, позачитаннее… С книгами в дом к ней приходили другие запахи – одна пахла чьими-то духами, другая – пылью, третья – корицей…Книги рассказывали истории, плели вязь слов. Они были тем, чего у Нины в жизни никогда не будет – приключениями, любовью, путешествиями. Дальними странами, и теми людьми, с которыми она хотела бы дружить. Но не было таких в её реальной жизни, а может быть — и вообще не было. Нина читала всё – классику и современных авторов, детективы и фантастику. Лишь бы хоть на время уйти из своего мира, рухнуть в чудой
Сейчас она перечитывала «Дамское счастье» Эмиля Золя, и вместе с героями романа гуляла по огромному универмагу, примеряя манто, отделанные стеклярусом и прицениваясь к валансьенским кружевам. Хотя по жизни она была Денизой Бодю, старой Денизой Бодю, носившей стоптанные ботинки, экономившей каждый грош, потому что ей нужно было растить братьев. Нине нужно было жить самой и вытягивать отца, одни лекарства сколько стоили…
Но валансьенские кружева! Но платки, отделанные изщной вышивкой, но веера с ручками из слоновой кости….
Нужно вставать, намазать шею каким-нибудь обезболивающим средством – остеохондроз, будь он проклят. И начинать жить.
Нина идёт на кухню, и варит очень крепкий кофе. На другой конфорке закипает рисовая каша. Фюреру обязательно нужно варить рис – пропитой кишечник любую еду, кроме жидкой каши, удерживает с трудом, старика слабит по нескольку раз в день. В доме всё пропахло хлоркой.
Нина пьёт кофе, заваривает Фюреру чай в огромной стеклянной кружке с толстыми стенками. Это бывшая пивная кружка.
Всё. Глубокий вздох. Это была присказка, сказка — впереди. Нина заходит в комнату к отцу. Конечно, он уже не спит, сидит на постели и курит.
— Доброе утро! – говорит Нина и включает свет.
Он всю жизнь ненавидел все эти «Доброе утро», «Спасибо», «Приятного аппетита», «Спокойной ночи»… Но как мама воспитала своих девочек, так в них это всё и осталось на всю жизнь.
Фюрер мог бы ходить, мог бы! Всему виной опять-таки его сволочной характер. Год назад он упал у себя в квартире, на ровном месте. После очередного запоя перестал чувствовать тело. Кое-как дополз до телефона, и сообщил:
— Я, кажется, ногу сломал…
Приехавшие по вызову фельдшерица и медсестра – вопреки утверждению, что на скорой работают исключительно озлобленные и раздражённые люди, оказались довольно сердечными. Надели перчатки (ой, дедушка у вас весь обкакался!), прощупали и ногу и таз, и фельдшер сказала, что дело, похоже, хуже, чем перелом шейки бедра…
Нина бегала по подъезду, стучала в квартиры, искала мужиков, которые могли бы дотащить Фюрера на носилках до машины.
В больнице и вправду оказалось – дело хуже. Оскольчатый перелом тазовых костей не хотите? Нужна была операция – очень дорогая. Пришлось выскрести дочиста все со сберкнижки и занять ещё немного у той же Вали.
Врачи говорили, что операция тяжёлая, и может случиться всякое, тем более – больном в таком возрасте. Но Фюрер всё благополучно перенес. Нина ночевала с ним в мужской палате – благо из шести мест было занято только два. На одном лежал отец, на другом – военный пенсионер Борис Константинович. Ночью он спал в специальной синей маске, защищавшей его от вездесущего больничного света. Но как только просыпался, начинал говорить – с утра до вечера, не переставая. Нина научилась отключаться, не слушать. Как он спал, что ел, где служил, куда ездил…
Впечатлил её только рассказ о том, как у Бориса Константиновича погиб единственный сын. Трагедия – простая и нелепая. В военном городке молоденький солдат, с которым сын дружил, неудачно сдал назад грузовик, защемил парня, защемил паренька между кузовом и крыльцом школы.
Жена у Бориса Константиновича – фельдшер, они же вдвоем и везли мальчишку до ближайшей больницы – на полной скорости. В пути у него случилась остановка сердца. Мать его откачивала.
— Приехали мы в больницу – я бегу, мол, принимайте очень тяжёлого больного. Он в машине. А там, в приёмном покое такая фифа сидит: «Везите его дальше, у нас лечебница не располагает…» И маникюр у неё на пальчиках, и сигарета дымится. «Да я, — кричу, — вас тут всех сейчас перестреляю!» Она – охрану звать. И пока я с ней препирался, идёт моя Надя: «Всё, — говорит, – Умер Володька…Я его держала, сколько могла, а он умер…». Мы не настаивали, чтобы солдата этого как-то особо судили, наказали. Понимали – нечаянно он. Но только видеть его я больше не мог. Добился, чтобы перевели…
Нина тогда думала – как же выдержать, если тяжко болен кто-то из тех, кого действительно любишь? С отцом ей надо было играть – мучительно для себя играть. Изображать заботу, беспокойство….
Фюрер вёл себя плохо. Ночь за ночью его руки беспокойно шарили по стене, он пытался – в наркотическом своём бреду – оторвать от стены проводку. Нина шлёпала его по рукам, утром он жаловался врачу плаксиво, указывая на Нину: «Она меня бьёт!» В другой раз, пытаясь изменить положение – схватил её неожиданно за грудь, сжал так крепко, что она закричала от боли на всю палату.
Фюрер без конца ходил под себя, она мыла его на глазах у всех – через несколько дней в палату положили еще двух мальчишек с переломами. Санитарки показали ей – как приподнимать, переворачивать, чтобы не сорвать спину. Больные, чтобы хоть как-то защититься от всепроникающей вони, ныряли под одеяла с головой.
Врачи велели Фюреру садиться и потихоньку вставать. Но он, воспалённым мозгом своим решил, что операцию ему делали бендеровцы (почему именно — бендеровцы?), и они нарочно всё сотворили так, чтобы он никогда больше не мог встать на ноги. Он так уверовал в это, что с тех пор только садился, но не вставал…
Нина помнила дни, ещё до этого рокового перелома, когда навещала отца, приносила ему еду – и он не всегда оказывался дома. Он и тогда ходил еле-еле… Восемьдесят три, хронический алкоголизм – но таскался за водкой, приводил к себе первых попавшихся бомжей, готовых стать собутыльниками.
Нина наталкивалась на запертую дверь, и срывалась искать Фюрера. Почти всегда она встречала его, бредущего из магазина. Опиравшегося на палку, буквально волоком тащившего за собой сетку с бутылками. А ему ещё предстояло подняться на пятый этаж…
— Я же тебя просила — не пей больше ! — чуть не плакала Нина.
Один раз Фюрера в таком виде сфотографировал какой-то доброхот, и снимок разместили в городской газете. Он назывался: «На обочине жизни». Чуть живой, никому не нужный старик. Это была ложь, стопроцентная ложь, потому что Нина бегала к нему три-четыре раза в неделю – носила еду, убирала…
Был у Фюрера и сын от первого брака, жил не так уж далеко – на поезде одну ночь ехать. Вова этот звонил, объяснялся Фюреру в любви, называл его «папкой». Приезжал раз в год, чтобы забрать деньги, которые отец скапливал для него из пенсии. Но Вове и в голову не приходило в такой ситуации – сорваться с насиженного места, залечь в больницу, ночевать с папкой в палате и шлёпать его по рукам, когда он истово пытается оторвать от стены проводку.
Когда Фюрера выписывали из больницы – он закатил скандал, кричал, что не хочет жить у Нины, а хочет у себя.
— Я же к тебе не набегаюсь!
И был ещё месяц мучений, когда Фюрер мог не ответить на звонок по телефону. Нина звонила и раз, и два, и три, а потом не выдерживала, брала такси и ехала к нему среди ночи. Потом, как на грех, у соседей отца прорвало воду, а Нина сразу приехать не могла. Фюрер лежал несколько часов под холодным душем, в простынях, перепачканных дерьмом. После этого что-то в нем сломалосьЭ и он согласился перебраться к Нине.
Об этом не принятого говорить, но её до сих пор выворачивает, когда он сходит по-большому, и она выносит судно, или убирает обгаженные простыни, моет старика…
Она честит себя, на чём свет стоит – про себя, конечно. Говорит, что такова жизнь, такова природа. И, возможно, ей, Нине, тоже этого не избежать. И она будет лежать такая же беспомощная. Может быть за то, что сейчас она честно ухаживает за отцом, найдётся потом кто-нибудь, кто будет ухаживать и за ней. Она твердит себе, что это честный труд, грязный, но честный.
А ещё Фюрер не может жить без телевизора. Тот работает у него круглосуточно. Фюрер смотрит всё подряд. «Играй, гармонь любимая», и «Поле чудес», и новости, и все фильмы, которые показывают по ящику, и политические шоу. Как почти все глубоко старые люди отец недослышивает, и включает громкость на всю квартиру. На наушники не соглашается.
Нине многие эти передачи – горе-горькое. Особенно, когда эксперты с пеной у рта начинают обсуждать проблемы Украины и ругать президента Порошенко. Их так неистово волнуют проблемы чужой страны, как будто в своей они уже создали рай, а не разруху, нищету и полную безнадёгу…Еще хуже вытряхивание перед публикой чужого «грязного белья», выяснения типа — кто от кого родил? кто кому изменил? Или нюансы чужой звёздной жизни – гуляет ли Галкин от Пугачёвой? Можно ли назвать сволочью эту Цимбалюк-Романовскую? И тому подобные обсуждения. И всё это неслось с утра до вечера на всю квартиру, и не помогали даже беруши…
Утренняя работа – это вынести судно, умыть, покормить, дать лекарства, сменить постельное белье, если нужно… Сбегать в магазин возле дома, поставить варить обед, наскоро навести порядок…А потом включить ноутбук, надеть большие очки – ещё мамины, но Нине они подходили, и взяться за чужие рукописи.
Она любила свою работу. Любила брать чужой непричёсанный текст и доводить его до ума. Ей было странно даже, как люди культурные, окончившие институты, занимавшие много лет солидные должности – писали порой неуклюже как дети. Сейчас каждый мог издать свою книгу. Кто-то хотел оставить мемуары, кто-то – поделиться научным трудом. И задача Нины была – взять это нагромождение идей, воспоминаний, имён, фактов, впечатлений и назиданий – и выгладить, отшлифовать каждую фразу, чтобы безупречно звучала она на русском языке, и чтобы работа читалась легко.
В такие минуты Нина чувствовала себя человеком, который делает нужное дело. Хотя возиться с немощным отцом было делом тем более нужным, и тем более нравственным. Но Нина любила уходить из мира сего – в буквы и строки, в плетение текста, в полёт мысли.
Подкатывало время обеда, когда снова нужно было кормить, высаживать, выносить. А ешё — настраивать телевизор, массировать спину, и выполнить тысячу мелкий поручений человека, изнывавшего от своей беспомощности.
И снова потом Нина шла работать, отвлекаясь на ужин, на вечернюю уборку – и так до поздней ночи, когда уже главы рукописи приходилось запивать таблетками от головной боли.
Часу этак в первом Нина стояла в ванной, перед зеркалом, чистила зубы, причёсывала и заплетала на ночь седеющие волосы, вглядывалась в своё измученное, бесконечно уставшее лицо.
Мама бы сказала: «Нина у тебя несчастные глаза», — думала она. И снова всматривалась в себя при неверном свете слабой подпотолочной лампочки: «А есть ли я? А существую ли я?»
Поводила зябко плечами – лямочки застиранной ночнушки, которая давно стала ей велика, падали с плеч. Она поправляла их, гасила свет. И ощупью, держась на стен – то ли от усталости, то ли, чтобы не упасть с потёмках, брела в свою комнату – спать.
Глава 2
Во вторник позвонила Ангелинка – позвала на посиделки. Выбраться к подруге – праздник. И не только потому, что они с Ангелинкой знают друг друга с первого класса. Просто там совсем другой уровень жизни. И всегда был другой. Так выбраться на несколько часов из своего Гарлема…
Родители у Ангелины работали в торговле, и даже в советские годы сумели «заложить базу». Сама подруга пошла не в торговый – в медицинский. Сейчас у неё своя косметическая клиника, у мужа — фирма по продаже строительных материалов, дочка заканчивает тот же медицинский.
Они собираются у Ангелины – четверо школьных подруг. Бывает это редко – один-два раза в год. Сидят – когда в доме у камина, когда в летней кухне, которая напоминает маленький изящный павильон, и там в любое время года тепло. Хозяйка достаёт вино, привезённое из какой-нибудь далёкой страны, делает коктейли.
Можно напиться в хлам, как когда-то пил Фюрер – чужих нет. Можно вспомнить учительницу математики, злую Марго, которая так гоняла их всех, что не оставалось времени ни на что другое, ни на литературу, ни на танцы – свою науку Марго считала самой главной. И поставила-таки Ленке тройбан, не смотря на все её старания, и Ленке не удалось в первый год после школы поступить в институт на бухгалтера. А платных вузов тогда и в помине не было.
Можно объясняться друг другу в любви – ведь они помнят друг дружку такими, какими их уже никто больше не помнит. Девочками в форменных платьях и шерстных чёрных фартуках. И у Ольги были тогда русые волосы. Потом уже никто никогда не видел её с русыми волосами. Ольга бывший педагог, а теперь – и давно уже – чиновница. Она живёт ближе всех к Нине, и та иногда встречает подругу на улице. Ослепительная – то брюнетка, то блондинка, то рыжая – с таким макияжем, будто ей не к пятидесяти близится, а ровно вдвое меньше. В белых брюках…Она такая яркая, что на неё оглядываются.
Один раз они засиделись, и Ангелинка решила оставить всех ночевать. В её доме — с его-то размерами — мог азместиться небольшой отель. Согласились все, кроме Нины. Она представила, что ей пришлось бы раздеваться при девочках, показывать своё ветхое нижнее бельё, заштопанные колготки. И хотя она могла попросить соседку, которой заплатила – задержаться у них до утра, присмотреть за Фюрером, она сказала, что это никак невозможно, чтобы она осталась, и уехала. Ангелинка хотела вызвать ей такси, но Нина и от этого отказалась – сослалась, что ей ещё в одно место надо зайти – потом замирая от страха, шла по пустынной доге в лесной зоне, пока её не подобрала припозднившаяся маршрутка. Дура, конечно, но лишних двух сотен у неё не было.
Нина и в этот раз знала, что не останется, постарается уехать раньше других. Или, если кто-то из девчонок сорвётся тоже пораньше домой – тогда её подвезут на машине.
А пришла Нина первая. Вот и знакомая ограда из грубого камня, оплетённого виноградом. Калитка металлическая, изящная, со множеством украшений – как ворота у какого-нибудь особняка в Питере. Впрочем, эту калитку отливали как раз в Санкт-Петербурге.
Нина толкнула её – не заперто.
Сразу было понятно, что Ангелинка в летней кухне. Там горел свет, хотя был ещё день. Там что-то звенело.
— Иди сюда! – крикнула Ангелинка, услышав звук открывшейся калитки и не сомневаясь, что это кто-то из подруг.
Нина пошла по дорожке в глубину сада. Снег уже растаял, и в воздухе ощущался тонкий аромат весны. На голой чёрной земле, клумба с крокусами – белыми, жёлтыми, лиловыми – неожиданно смотрелась ярко, как нежданный подарок.
Кухня со всех сторон была стеклянной – можно готовить и любоваться садом. Тут было очень тепло. Ангелинка шлёпала босыми ногами по полу, выложенному красными блестящими плитами. На ней были легкая майка и шорты.
Она непременно захотела обнять Нину. Ангелина была вся такая нежная, тёплая, от неё шёл запах незнакомого шампуня и незнакомых духов – тонких, и , конечно, очень дорогих.
— Солнышко моё, умничка моя, приехала таки… Принцессочка моя…
Ангелинка со всеми так разговаривала.
— Тебе помочь? – только и нашлась спросить Нина, и сама себе показалась неуклюжей и грубой.
Ангелинка махнула рукой:
— Да что там… Всё готово почти…Мясо сейчас дожарю… Разве что… О! – она подняла палец вверх и метнулась к холодильнику, — Вот этот салат нужно заправить вот этим соусом, и выложить вот в эту миску…
Нина сполоснула руки, и взялась помогать. Она видела в салате какие-то зёрна, кусочки незнакомых фруктов, и даже каких-то моллюсков, но ничего не узнавала, не могла понять — что это?
Соус был белый, холодный, кисловатый, с неведомыми тоже травами.
— Сейчас я нам музыку включу…, — подруга нагнулась – и зазвучала тихая, нежная мелодия. И голос. Девушка будто не пела, а говорила с ними слегка хрипловатым полушёпотом.
— Ну как ты? – спрашивала Ангелинка, не оборачиваясь от плиты, где жарилось мясо, — Как отец?
Голос её был сочувствующе-осторожным. Нине показалось, что если бы она сейчас сказала, что отец умер, подруга сдержалась бы, чтобы открыто её не поздравить, и произнесла бы что-то вроде: «Ну что ж – отмучился. Поплачешь – и всё, теперь тебе будет легче».
Сама же Нина, скрывая это от себя, всё же боялась, что отец умрёт, и не хотела этого. Как ни уставала она, но среди ночи часто бывало, что просыпалась и подходила посмотреть – все ли у Фюрера нормально, дышит ли? Он спал с открытыми глазами, и это было страшно. Он казался совсем мёртвым. Она ловила звук его дыхания, затаив своё.
— Потихоньку, — сказала Нина.
Ангелинка сочувствующе вздохнула.
Калитка хлопнула ещё раз – но под уверенной рукой. На дорожке раздались голоса. Ольга и Ленка приехали вместе. Они вошли, и Ангелина обнималась уже с ними, пока Нина стояла в стороне у стола. А потом хозяйка кинулась выключать сковородку.
Девчонки, конечно, были не с пустыми руками. Ольга привезла большую коробку пирожных тирамису, которые обожала, а Ленка по дороге заехала в японский ресторанчик и прихватила суши – на всех.
— Я на всякий случай взяла и ветегарианские, сейчас Великий пост, вдруг кто-то из вас «на посту»…
— Да ладно, мы же не нажираться сюда приехали, — это Ольга, — Алька, бросай всё, садись с нами. Нет, сперва доставай бокалы…
Ангелинка, Алька, как звали её в школе, принесла и бокалы на высоких ножках-стеблях и две бутылки красного вина.
— Испанское, — опознала Ленка, едва взглянув на этикетку.
— Да… Борис тогда выбирал, выбирал всем гостинцы…вино, сыры — нас уже в самолет не хотели пускать с таким багажом…
Ленка стала рассказывать, как покупала фрукты в Таиланде, чтобы привезти домой и столкнулась с тем же:
— Хотелось привезти чего-то необычного, чтобы все попробовали, чего раньше не ели. Но там надо знать… Например, купишь дуриан – тебя на фиг из самолёта выкниут. Хорошо, если не на ходу…
— Дури…что?
— Дуриан, фигня такая со специфическим запахом. Аллергикам от него — каюк.
Ольга помалкивала, слушала с интересом. Она никуда еще не выезжала за границу, и дело было даже не в деньгах. Вернее, Ольга предпочитала вкладывать их в свой дом, а на всё чохом — на дорогостоящие ремонты и зарубежные поездки не хватало. Жили они вдвоем с мужем, детей не было. И свою трёхкомнатную квартиру супруги превратили, по словам Нины — в мини-Эрмитаж. Обои отливали шёлковым блеском. Везде антиквариат – картины, скульптуры…старинная мебель красного дерева…
— А вот мы, когда были в Германии, — снова начала Ленка, поскольку разговор шёл всё ж о винах, а не о заморских фруктах, — Мы туда на Рождество летали, и там пробовали такое вино элитное, Биренауслёсс. Представляете, его делают из перезревших, покрытых плесенью ягод…
— Ну и как?
Нина молча отхлёбывала красное, терпкое, испанское, и вспоминала, как мама водила их с сестрой в Ялте в дегустационный зал. Они тогда приехали из маленького Рыбачьего под Алуштой, где отдыхали — посмотреть роскошную Ялту. Наугад бродили по улицам, увидели дегустационный…Мама спросила:
— Зайдём?
И позже говорила:
— Ну, кто меня умной назовёт? Своих девчонок повела спаиваться.
Зал разместился в подвальчике, и они видели, как оттуда поднималась предыдущая группа туристов-дегустаторов с подозрительно красными лицами.
Они спустились. Вместе с другими расселись за длинным дубовым столом. Пришёл дядька, такой толстый, что сам напоминал винную бочку. Со сколькими группами он тут сегодня бухал?
Но оказалось, что дядьку ничто не берёт — хоть ты бочку в него залей, он вроде бы вовсе не хмелеет. Белокурая девушка приносила им на подносе рюмки с тем или иным сортом вина, а дядька рассказывал. Нина запомнила – вторым номером им принесли мадеру – любимое вино Гришки Распутина. Дядька сказал, что эта мадера должна пахнуть дубом и чаем. Так оно и было — янтарный волшебный напиток. И ещё запомнился знаменитый Белый мускат Красного камня. Остальные вина – а всего их было десять — не задержались в памяти. Ведь прошло столько лет…
Еще не ввёл Горбачёв свой сухой закон, после которого покончил с собой директор института «Магарач». Старый учёный не пережил вырубки бесценных виноградников.
Потом они с мамой неверными шагами брели за набережной. И ещё нужно было доехать — вернее, доплыть до Рыбачьего, ухитриться шагнуть на катер, не оступиться мимо узкого трапа, И четыре часа потом – морской ветер в лицо, и чайки, которых они кормили кусками булки. И медленно плывущие по левую руку берега…Крымские горы.
А потом причал в Рыбачьем, дорога в гору и их маленькая комнатка, напоминавшая гараж. Без окон. Всей мебели – три кровати и три табуретки. Душ — вода из бочки, нагретая солнцем, Но они были счастливы, что нашли и такое жилье – август, разгар сезона. Всего у их хозяйки в подобных комнатах-сотах проживало полсотни человек.
— Нет, за что я благодарна нашему времени – что мы можем ездить, — говорила Ленка, — Всё-таки отечественные курорты с зарубежкой – не сравнить. Пляжи у нас – помойка, летом редко кто уедет оттуда, не схватив вирусняк.
— И ещё тысячу лет у нас ничего не разовьётся, если вообще что-то будет. У нас же принцип «сойдёт и так» в ходу, — поддакнула Алька, — Но мы в Испании не просто отдыхали, мы совмещали…Я хочу у себя сделать такие же обёртывания, как там в спа-салонах. Называются «Тысяча и одна ночь»…
— А соли Мёртвого моря у тебя есть? — с интересом спрашивает Ленка, — Не получится у меня в этом году в Израиль выбраться, ну никак…Я тогда к тебе приду. Ой, девки, это вообще прелесть… И на моську хорошо, и на тело….
— Не, — машет рукой Ольга, — Девочки, мне-то можете не врать. В нашем возрасте – или ботокс, или круговая подтяжка. Без вариантов.
— Вот не надо! – единственный вариант, когда Алька может спорить, это когда речь заходит о её любимых процедурах, — Если лицо ухоженное – это сразу видно без всяяких подтяжек… Вот даже простой массаж лица…
Нина смотрит, что в бокалах у девочек – ещё недопитое вино. А её бокал уже пуст, и ей бы хотелось, чтобы скорее разлили ещё. Она не может смотреть на недопитые рюмки. Она, кажется, спивается.
— Как Валька? – спрашивает она.
Единственный сын Валька – Ленкина боль. У него тяжёлый диабет. Заграницу они ездят через раз – раз просто отдохнуть, раз – лечить Вальку.
И сейчас в голосе Ленки эта боль тоже чувствуется:
— Всё также. Вы знаете, он у меня жениться собирается. Пока не знаю ещё как – гражданским браком, или свадьбу делать будут. Они у нас живут, но собираются снимать квартиру. А мне очень страшно – вдруг она не будет следить за его питанием, приготовит что-то, чего нельзя… Пока они у нас едят, я готовлю…
— Да не останутся голодными, не маленькие, — фыркает Ольга. Для неё это вообще не проблема, — Сейчас в магазинах всё что угодно, это не наше время…
Да. Время другое. Когда им было по двадцать лет, как сейчас Вальке, они тоже учились в институтах. Трое – в родном городе, а Нина — в университете, в областном центре. В магазинах не было ничего. Всё продавалось по талонам – от колбасы до папирос. «Отоварить» талоны можно было только в определённом магазине. И им, общаговским бездомышам, нужно было плестись куда-то на окраину, в частный сектор. В маленький деревянный домик, типа магазин. А у них вечно не хватало: то времени – по учебе спрашивали строго, студенты засиживались в читальном зале библиотеки — до закрытия. То деньги были на исходе. Дежурное блюдо — постный суп, сваренный на электроплитке, которую удалось контрабандой протащить в комнату. Варили в большой кастрюле, сразу на всех пятерых. Суп на обед, макароны с майонезом на ужин.
Один раз – такой же ранней весной, Нина зашла-таки в тот маленький магазин на окраине, напоминавший избушку на курьих ножках. И вместо сахара купила на свой талон ириски «Золотой ключик» . Высыпала без кулька, прямо в сумку. И так долго – можно было, когда оголодаешь, запустить в сумку руку, сунуть в рот конфету, и заглушать голод…
— Нин, а ты так и не работаешь? – спрашивает Ольга.
— Почему, — говорит она рассеянно, — Я работаю. Только дома… Бывает – целыми днями сижу.
— Вот человеку везёт! – говорит Ольга, и Нина видит, как Алька втихую дёргает её за рукав, — А что! Можно встать, когда захочешь, или вообще весь день проваляться в постели с ноутом. Не то что нам, беднягам, в любую погоду…
И почти без паузы спрашивает:
— Нин, ты какой размер сейчас носишь?
— Сорок четвёртый. А что?
— Я тебе хотела свою юбку отдать. Она такая нарядная, прямо для театра. Чёрный шёлк с ришелье. Я в неё уже не влажу, а с тебя – как бы она не свалилась. И ещё хорошие сапоги отдам, итальянские. Там только молнию надо вшить, а у меня руки никак не доходят. К юбке самое то будет.
— Спасибо, — говорит Нина, — Я по театрам не хожу.
Она даже когда в универе училась, на спектакли никогда не попадала. Элитным считался областной драмтеатр, не попасть. И всё же им в группу как-то раз принесли билеты на «Братьев Карамазовых». Поощрения студентам к празднику Седьмое ноября. Спектакль шёл два вечера, и Володька Клёнов, кульмассовик, принял Соломоново решение. Половина группы получила билеты на первый вечер, половина – на второй…
— Все же знают, о чём там речь? Никто ничего не потеряет? — Володька обводил всех глазами, тасуя пачку билетов, — Сперва мочат старуху, потом этого придурка судят. Так что одни попадут на мочилово, другие – на суд…
— Девчонки, давайте по второй, — Алька поспешно разливает вино. На этот раз по полному бокалу. И открывает вторую бутылку. Нина еле сдерживается, чтобы не выпить своё вино как воду. Берёт стакан, наливает себе свежеотжатый апельсиновый сок. Алька считает, что он очень полезен. Кувшин с этим соком праздничного цвета всегда стоит у неё на столе и регулярно пополняется.
— Вот и правильно, — Алька поднимается, чтобы принести большое блюдо со стейками…
— Девочки, а вы знаете, что Тамара Михайловна скоро умрёт? – говорит Ленка, — Такой тяжёлый инсульт был…
— Да ты что! – охает Ольга.
У Нины темнеют глаза. Тамара Михайловна – это их классная руководительница. Она преподавала им химию и географию. Тамара смогла сделать так, что даже самые отъявленные лоботрясы без труда решали «химические» задачи. И сливая во время опытов жидкости из разных пробирок, любовались получившимися цветами, а не боялись, что что-нибудь взорвётся и разнесёт тут все на хрен. Тамара же Михайловна привила им и страсть к путешествиям.
Она была их настоящей классной мамой – некрасивая, носатая, с химией на коротких волосах, и с большими голубыми глазами. Глаза эти всё понимали, Тамаре так легко было плакаться! Девчонки могли говорить с ней обо всём на свете. А ещё, когда они дежурили по классу, заходили в лаборантскую, где хранились ведра и тряпки, и непременно душились Тамариными духами, стоявшими на полочке возле маленького настенного зеркала. Флакончик напоминал даму с покатыми плечами. «Быть может», тогда эти польские духи покупали с рук у цыганок.
— Я на похороны обязательно пойду, — говорит Ольга, — Ленка, ты с её дочкой связь держишь? Позвонишь тогда…
— Может, сейчас ещё сходишь? – предлагает Ленка, — Она узнает, кивает… Только не говорит,..Знаешь, мычит так…
Ольгины глаза убегают чуть в сторону, Нина говорит:
— Я бы сходила, но адреса не знаю… Тамару же дочка забрала?
— Я тебе скажу потом адрес, и телефон тоже, -— обещает Ленка.
Нина знает – в таких делах тянуть нельзя…Она поняла это, бессонными ночами перебирая то, чего не успела, не сделала, позабыла…
— А вы помните, как она заступалась за нас на экзаменах? – спрашивает Ленка, — и за меня просила Марго, чтобы всё-таки вывела мне в аттестате четверку. Но Марго – дама принципиальная…
А потом был выпускной, и легкие шёлковые платья. В пустые магазины города завезли итальянский шёлк разных цветов. И все девчонки были в нарядах из этого шёлка. А когда выпускники всего города собрались на главной площади — начался дождь. И как они тогда расстроились, что дождик помешает им встречать рассвет! Но он покрапал и перестал. И они таки пошли через лес, по бесконечной тропе, которая кончалась на обрыве, по-над Волгой. Светать тогда начало около трёх ночи – и вот только чуть засинело небо. И какой же потом был красивый рассвет! Горизонт – будто раковина, переливающаяся всеми оттенками розового и пурпурного. А ни у кого не было с собой фотоаппарата… Что вы, какие мобильники! Зато как пах лес — хвоей, влажной землёй, ландышами…
— А помните, мы, благодаря Тамаре, хотели тогда в метеорологический институт идти, на океанологов… Ездить в экспедиции, жить в подводных домах… Ро-мант-ти-кэ…
— Мне мама сразу сказала, что из дома не отпустит, — машет рукой Алька, — Да и с Борей мы тогда уже собирались заявление подавать…
Нина допивает третий бокал. Они большие, эти бокалы, в каждый входит не меньше стакана. Она обводит взглядом сидящих за столом «девчонок». Немолодые женщины, Золушки, чьи сказки сыграны. Из них одна стала принцессой, две – по меньшей мере, знатными дамами, а одна осталась с метлой у очага…И ничему уже не быть иначе.
Она покачивает бокал с остатками вина и ждёт, когда можно будет сказать:
— Ну, я поеду…Мне же нельзя задерживаться…
Полностью бесплатно читать здесь https://litnet.com/ru/book/sem-verst-ne-kryuk-b137540