Из воспоминаний сына историка Якова Ивановича Смирнова, некогда являющегося соседом и хорошим другом Д. И. Менделеева и его семьи.
Тоску и грусть, страданья, самый ад
Всё в красоту она преобразила
(В. Шекспир, «Гамлет»)
Я часто прихожу сюда – на место всеми любимого домашнего театра. Сейчас от него остались пара скамеек да доски, но раньше это было оживленное место, центр жизни этой семьи. Садясь на слегка покосившуюся лавочку, я закрываю глаза и представляю двухэтажный сенной сарай, переделанный великим ученым в театральное закулисье, небольшую сцену, взволнованных зрителей, счастливого отца, уже поседевшего, но, будто ребенок, ожидающего начала представления. Он знает эти пьесы от корки до корки, но здесь, в самодельном театре их семьи, они обретают новое прочтение. Он хлопает в ладоши, когда на сцену выходят его Любочка и Ванечка, охает и ахает от неожиданных поворотов в сюжете. Иногда мне казалось, что еще немного и этот серьезных мужчина в летах обнимет колени и на одном дыхании будет поворачивать голову из стороны в сторону, еле успевая за бегающими туда-сюда актерами. Он любил своих детей, как себя самого, если не больше. Но особенно он любил юную Русалочку. Она с малых лет грезила о сцене. Хотя и не отличалась особой красотой, Любочка завораживала, притягивала к себе. Сейчас я даже не знаю где она, где эта девушка со скуластым лицом. Я тоже был тогда подростком, соседским мальчишкой, нам было по лет 14-16. Я помню ее звонкий смех, непосредственность, женственность, простоту и изящество. Именно этим она очаровывала, именно этим... Проста и изящна, как шекспировская Офелия, которую ей довелось сыграть на этой сцене.
Я помню тот вечер... Пройдя по небольшой тенистой аллее, я вышел к местам зрителей, бурно обсуждающим, кто сегодня будет играть Гамлета и Офелию. Оставалась лишь пара свободных мест, мой отец Яков Иванович и мать о чем-то мило разговаривали с ученым, который то и дело кивал в «закулисье». Я присел. Момент и спектакль начался. Все сразу затихли. На сцену вышел молодой, высокий красавец, с тонкой талией и пышными кудрями. Он начал искрометно, страстно, так, будто всю жизнь провел на сцене; так, будто знал, что это его! Скажу честно, когда я говорил с Александром после спектакля, то не нашел той решительности, а отыскал наоборот застенчивость. Я спросил его тогда насчет нашей Офелии, на что он также смущаясь ответил: «Я заворожен ее неприступностью, величием и строгостью». Тогда нельзя было даже подумать, что они для себя станут великим Гамлетом и до безумия любящей его Офелией.
Мне горько осознавать, что для меня все кончилось - мне сладко осознавать, что для них тогда все только начиналось. Начиналась их любовь. Начинался их творческий путь. Ведь спустя годы ухаживаний Люба станет его женой, женой великого поэта! Они влюбят в себя за пару недель все поэтическое общество Петербурга. Повзрослевшая Офелия очарует каждого. Белый будет приносить ей розы, Соловьев – лилии. Русалочка будет танцевать и играть на сцене многих театров. И никогда не будет ни о чем жалеть...
Я часто прихожу сюда... Зачем? Да я и сам не знаю... Я открываю книгу и вслух читаю его стихи... Мне хорошо здесь... Никто меня не слышит, лишь березы, разрушенный сарай и птицы молчаливо внимающие его строкам, в которых я нахожу ее – пятнадцатилетнюю и звонко хохочущую:
...Когда в безмолвной, мрачной, темной зале
Предстала тень Офелии моей.
И, бедный Гамлет, я был очарован,
Я ждал желанный сладостный ответ...
Ответ немел... и я, в душе взволнован,
Спросил: «Офелия, честна ты или нет!?!?..»
И вдруг звезда полночная упала,
И ум опять ужалила змея...
Я шел во тьме, и эхо повторяло:
«Зачем дитя Ты, дивная моя?!»