Ангелы бережно опустили почти невесомое, изломанное старостью тело на скамью и, не прерывая пения, тихо истаяли в холодном воздухе. Поднялся ветер, горько запахло пылью. Светало медленно и неохотно.
Мария взяла Максимина за руку.
– Не бойся, – прошептали сухие губы, будто через силу вспоминая – как это произносить слова. – Я не святая. Бог весть, за что мне милость такая…
– Ох, Мария, – Максимин порывисто встал со скамьи и зашаркал по крошечному дворику. – Мария, Мария, Мария… Я всю жизнь… а тут… раз – ангелы, а! Будто соседка на минутку забежала! Как теперь быть-то, «несвятая»?
Мария молчала. Слова блаженного причиняли ей боль, но она привыкла к боли. Он ей не верил – она привыкла к неверию. Люди были жестоки с ней – ну так что ж, на то они и люди. Когда-то она и сама была такой же. Долгих тридцать лет назад.
– Тридцать лет назад, – задумчиво произнесла она. Максимин замер. – Тридцать лет назад я была красива, опытна и отчаянно безжалостна. Знаешь, как меня звали за глаза? Диавольская Мария! Не всякий и заслужит такое.
Максимин исподволь глянул в небо. А ну как услышат… Господи, что она несёт…
Мария, будто не замечая, продолжала:
– А потом в наш город пришёл он. Тебе ведь так и не случилось увидеть? Бог знает, что из него сейчас слепили… все врут – рисовальщики, летописцы… учеников и богословов развелось… Обычный бродяга он был. Росту невысокого, почти лысый, чуть косноязычный, неизменно окружённый подхалимами и всяким сбродом, как утка утятами… отчего-то льнули к нему люди, это истинно.
Как-то утром на площади зачал он свою очередную проповедь – «кошачью песню» по-нашему – а мы стоим поодаль и глумимся, браним его, камнями кидаем, и я в числе прочих. И тут он возьми, да глянь поверх толпы – и прямо на меня – и семеро бесов в моей груди беспокойно заворочались, почуяли неладное, заскрежетали злобно. Убежала я тогда с площади, страшно стало – будто крест на мне поставили.
Мария вздохнула, приняла из рук Максимина чашку с водой, отпила.
– Так и пропала Мария по прозванью Диавольская. Осталась только глупая блудящая девчонка, что заперлась дома и три дня беспрестанно ревела, а потом убежала невесть куда. Безо всякого скарба да без оглядки.
Далее, Максимин, ты, верно, знаешь. Травили нас, как зверей не травят, а его больше других. Исус наш сыну какого сановника слепоту исцелит или на ноги увечного поднимет – а тот толпу на нас науськает, а то и стражников напустит. Видно, верно говорят – несяше светень бо творяше темень.
Максимин осторожно присел на краешек скамейки.
– Он на Голгофе такой спокойный был, словно бы даже наконец-то легко ему. Глядел на убийц своих, на отрекшихся учеников, верных да красноречивых – а потом сказал – «Свершилось» – и умер.
На следующий день ушла я из города, в пустыню ушла. Что там было, Максимин? Говорят, он воскрес?
– Говорят… и вроде пустой гроб видели…
Мария покачала головой, улыбнулась ласково:
– Не верю. Ни в Бога, ни в воскресение нет более во мне веры. Распяли её тогда, на Голгофе.
Максимина затрясло. Дрожащим пальцем он указал в низкое круговертящее небо:
– Но как же…
– Тридцать лет одиночества, Максимин. Тридцать лет молитв неизвестно кому… и зачем. Тридцать лет ночами эти божественные цепные псы с крыльями поют мне и поднимают на небо, где мы беседуем с Тем, в Кого я не верю. Видимо… это просто мираж.
Исходит моё время. Отпусти мне грехи, святой Максимин. Отпусти… жгут.
* * *
– Ну что ты так долго, брат Максимин? Вишь, погода крутит – не ровен час, буря нагрянет, увязнет караван – благо будет, коли святые братья сами к празднику опаздывать станут?
– Прости, брат Кидоний, отшельницу встретил, просила грехи отпустить – стара очень.
– Отшельница? Здесь? А как звали её?
– Да не назвалась она. Не успела. Сумасшедшая какая-то… Христа ругала… не посмел я ей грехи отпускать.
– Крепка твоя вера, святой брат… порой даже слишком крепка. Но как знаешь. Поторопимся, пожалуй!
– С Богом!