Уже на первом курсе я впервые столкнулся с речевым разнообразием однокурсников, представляющих почти все народы Советского Союза. Образно говоря, на языковом балу нашего Курса оказались такие непрошенные гости, как сирота «диалектизм», незаконнорожденный «жаргонизм», невоспитанный «вульгаризм», простецкая «разговорная речь» и её родное дитя – «просторечие». В этой компании оказался и я.
Все эти бедные родственники великорусского языка в далеко непрезентабельных языковых одеждах общались на сленге, «языке-бродяге», и слонялись в окрестностях русской речи, постоянно стараясь «пробить себе дорогу в самое изысканное общество» литературного языка, теперь уже в ленинградской Военно-медицинской академии.
Я сам был жертвой языкового диалектизма, до поступления в ВМА большую часть жизни выслушивая бытовую белорусскую речь и привыкая к белорусскому говору, невольно его перенимал. Кроме того, я был уличён на курсе в использовании жаргонных выражений. Майкл вспоминал: «Помнишь, как ты на 1-ом курсе часто повторял слова «Типичная лажа».
Слушая Майкла, опустив глаза, я признался, что не помню. По-видимому, в то время я со своим словарным запасом был не способен по-другому выразить свои негативные чувства к некоторым объектам и событиям. И ещё долго выражение: «он звОнит по телефону» произносил с ударением на «о», и путал, когда надо говорить «надел», а когда «одел», в моём сознании в то время оба слова имели одинаковое значение.
В самом выгодном положении на курсе оказались ленинградцы. Во-первых, поступившие с разных городов и весей мои однокашники оказались у них в гостях, и все в городе говорили преимущественно по-питерски; во-вторых, здесь в Ленинграде петербургский русский язык считался самым правильным.
Говор москвичей отвергался, считаясь ущербным. Их своеобразное аканье и иканье резало слух. Однажды я, услышав столичный говор Жени Андреанова, не сдержался, и, вспомнив классическую дразнилку, спросил у него: «Ты что с Масквы, с пасада, с авашнова ряда?». Сокурсник меня не понял, не уловив подвоха, видимо, все нюансы московских слов мне удалось передать без искажения, и ответил: «С какого ещё пасада и авашнова ряда?».
Старые питерцы на улицах города всячески скрывали ухмылку слыша московское «што, булошная, конешно, яишница», и не скрывали её после старомосковских слов «виэсна, ленинградскый перьвый дощщ». Когда я услышал подобно произнесённые слова из уст некоторых своих однокурсников-москвичей, понял – они такие же провинциалы, как и я, ничуть не лучше, только гонор и амбиции у них столичные. Однако, справедливости ради надо сказать, это распространялось не на всех московских однокашников, с некоторыми из них я находился в таких приятельских отношениях, когда перестаёшь замечать своеобразие их речи и относишься к ней без критики.
Однажды Шустов, обращаясь к однокурснику Коле Лукашенко, применил жаргонное слово «чувак» в значении «парень». Провинциал Коля, который всем на курсе выкал, вежливо ответил с некоторой обидой: «А Вы знаете, что чувак – это кастрированный баран?» Шустов не знал. Тем самым городской житель-питерец, буквально, был выбит из седла, и низвергнут в навозную жижу скотного двора, надолго запомнив другое значение этого слова.
У меня на курсе появился ещё один новый друг, у которого мать тоже оказалась из Белоруссии. Сергей Воликов, родившийся в Ленинграде, уж и не помню, по какому поводу, угадав во мне родственную душу, неожиданно выдал, образчик белорусского диалектизма: «Бульба ёсть, драва радам, печь затопим и парадак», и рассказал, что родственники по матери называли его «Сярожа», что нас обоих развеселило, потому что напоминало совершенно другое слово.
Другой мой одновзводник Володя Корец, скромный представитель юго-западной части Белоруссии и Украины, получил прозвище «Ворсинка», после того, как, освещая тему «клеточного устройства и функционирования тонкого кишечника», подойдя к плакату заявил: «Это вАрсинка, их здесь полторы тыЩЩи». При этом он стоял по стойке смирно и сам напоминал изображённую на наглядном пособии ворсинку тонкой кишки.
Некоторые однокурсники своей малой родиной считали Украину, при этом часть из них с юго-запада могла «размовлять на рiдной мове», другая часть с востока – «балакать». И тех, и других можно было узнать, прежде всего, по малороссийскому выговору буквы «г», они, просто-напросто, гхэ-кали. В этом случае достаточно было однокурсника попросить повторить слова: «Гришка, гад, гони гребёнку, гниды гады голову грызут», чтобы убедиться в этом. Эту фразу я слышал от своего отца, который с родителями в 1940-1941 годах часть своего детства провел на Украине, и местные дети именно так его дразнили, услышав его русскую речь. В их головах не укладывалось, как можно было так звонко и чисто по-русски произносить согласный звук «г».
Даже наш начальник курса майор медицинской службы Воробьев довольно вольно обращался со словами. Однажды проверяя комнаты в общаге, он обнаружил портрет Хемингуэя на стенке в комнате Майкла. На построении он объявил:
– Сегодня проверял комнаты. Развесили по стенам черт знает что. В одной – бородатого лесоруба повесили.
Ему возразили из строя:
– Это не лесоруб – это Хемингуэй.
– Всех Хемингуёв снять! – распорядился начальник курса. Хорошо, что Юрий Петрович не гхэ-кал, с его «г» всё было в порядке.
Единственное, что на курсе не прощалось и над чем откровенно подтрунивали – это косноязычие, пусть оно даже пыталось маскироваться под солдатский жаргон и проявлялось у старших начальников. На первом курсе нас бог наградил так называемым старшиной рядового состава, который отвечал за вечернюю поверку, соблюдение нами распорядка дня и порядка в общежитии, прохождение строем в столовую и обратно и за другие разного рода построения.
Это был, такой же как и мы, слушатель, в воинском звании старшина, Владимир Батаевич Китаев, получивший прозвище «Сексаул Китуев», любитель аквариума и рыбок «скалярий», на которые он неоднократно собирал на курсе деньги. Излюбленное его безличное обращение ко всем:
– Парни!
Имя его отца – Батай, выдавало в нем монгольское происхождение, слово «бата» означало – крепкий, надежный, постоянный. И, кто бы сомневался, Володя Китаев имел колоритную внешность своих предков и постоянство в издевательстве над русским языком.
При этом он произносил слова с неправильным ударением, коверкал их и, вообще, обращался со словами непростительно легкомысленно. Его перлы запоминались, так как были до определённой степени нелепыми. Это не могло не отразиться в казармленном творчестве, и Шустов по-быстрому на злобу дня сверстал новую песню. Как он говорил: «Вообще это стилизация одной не очень широко известной песни Высоцкого, размер и ритм взяты у Владимира Семеновича, а косноязычия и словесные перлы у Китаева», как бы почти отрицая свою причастность к этому созданию.
Нам старшина сказал, мол, мыться всем в душУ,
В душе, пожалуйста, тем, кто в душУ не может.
Я обязательно курсанта накажу,
Который мыло в мыльницу не ЛОЖИТ.
Чтоб в тумбочках не видеть больше свет (?),
Чтоб Аскетов не слышать больше стоны,
Я все взвода направлю в туалет,
Пусть возвратит Министр обороны.
Зачем в строю ты в руку пальцы взял(?),
Все хуже ходим, парни, понемногу,
Я в бытности скалярий размножал,
А вы ВЗАДУ не можете взять ногу.
Но ничего! Я вам создам уют,
Тем, кто в вестЮбеле все шИнелЯ кидает,
У них там денег куры не клюют,
А у меня на рыбок не хватает.
Когда начался курс госпитальной хирургии лекцию читал профессор академик АМН СССР генерал-майор медицинской службы Иван Степанович Колесников. Тема: «Геморрой». Рассказано было много интересного. Объяснены все хирургические подходы к лечению этой патологии. Все слушали, буквально, затаив дыхание. Когда речь зашла о профилактике этого распространённого заболевания, Иван Степанович вспомнил 1937 год, и как его вызвали в Москву на Лубянку. «Все, подумал я, хана, – сообщил профессор, – тогда НКВД арестовывало всех подряд, и я уже распрощался со свободой».
Однако там в мрачном здании выяснилось, что его, преподавателя военно-полевой хирургии, направляли военным советником военно-медицинской службы армии Второй Испанской Республики. В мятежную Испанию он добирался через Францию. И вот однажды делегация советников, находясь в парижском отеле, собралась в туалетной комнате около бидэ. Разглядывая это необычное приспособление, высказывали самые различные предположения о его предназначении, так как никто не имел представления, что это такое.
– И это была, пусть военная, но советская интеллигенция, многие с научными званиями, – с иронией сообщил академик Колесников.
Надо сказать, французы придумали бидэ ещё в начале 18 века. После долгих споров советская делегация пришла к выводу, что это приспособление для мытья ног.
Я слушал лекцию академика, генерала, на мундире которого красовалась звезда Героя, затаив дыхание и напрягая слух, стараясь не пропустить ни одного слова и вдруг заключая свой рассказ о Париже и профилактике геморроя, он громко произнёс:
– Главное в профилактике геморроя это…, – аудитория нашего курса напряглась, как и я, и мы услышали:
– Ж-пу мыть надо!
Думаю, все, кто слышал эту лекцию в этот день, запомнили её навсегда.
Вот так мы, Курс Воробьева, помимо медицины, невольно соприкасались с культурой многоликого советского народа и с многообразием русского языка, а также участвовали в самодеятельном литературном творчестве, сглаживая острые углы военной службы и учёбы в Военно-медицинской академии имени (не могу удержаться) Сергея Нероновича Кирова.