И Вечный прыгнул. Он успел заметить всё, что ему было нужно заметить. “Дети…” (яркая вспышка) “Дети…” (яркая вспышка) “Дети здесь были…” Упаковка от сухпая, аккуратно придавленная камушком и уже почти разложившаяся на свету – основательный Первый подкрепился. Следы, следы, следы – мятежный Третий. Цепочка маленьких и больших отпечатков (золотистая ленточка в тяжёлой косе); из расковырянной норы торчит обломок палки, крошки галет – Второй и Четвёртый.
Хорошо, что он не всегда был Вечным. Тело, оказывается, ещё помнит, как сбегать с горы. Хорошо, что на склоне есть складка заполненная песком. Босые ноги подлаживаются под струящийся песок, как юный любовник к опытной подруге. Всё получится, если просто довериться и не спешить. Зачем обгонять лавину? Просто не упади.
Защитный кокон отключился на спуске. “Абсолютная безопасность? Скорее абсолютная непонятность”. Автопилот отключается в ситуации критического несоответствия прогнозируемого события реальному отклику на управляющее воздействие: когда реальность – другая. Когда простой и чёткий циркульный путь превращается в бесконечное количество орбит, круговоротов, возможностей, а однозначное и правильное оказывается лишь запрограммированным способом выживания.
Когда нет зла и добра,
Когда весна – два холма
И большое поле…
Загорится свеча,
Освещая тебя,
И найдётся дорога
К морю.
(Последнее, что может сделать защита – это отключиться: защитить от себя.)
Вода была такая быстрая, будто убегающая от кого-то, что Вечный предпочёл поискать место поуже и перепрыгнуть. Да и дно не просматривалось совершенно, даже ощущения не было, что есть оно – дно. Тусклая неподвижная зелень под серебряным струящимся зеркалом. “Все переправились здесь”. Метрах в пяти пониже переправы кусты были ободраны – измочаленные ветки безжалостно терзала вода. “Четвёртый. Успел ухватиться”. Руки тылью скользнули по бёдрам (невзначай будто… Речушка напомнила.). Бугристый рваный рубец не давал “сидеть на попе ровно” почти всю земную жизнь, ту ещё – простую, без вечности. (“Всё-таки вечность – штука для здоровья полезная”.)
***
Зелёное, серебряное, быстрое. Безжалостное, цепное. На разгон у неё уходило секунд пять, наверное. Гремела разворачивающаяся цепь и визжало кольцо, нанизанное на толстую проволоку, заделанную по краям в землю ржавыми железными штырями. И всё: других звуков не было. На мгновение исчезали и они. Это изгиб на проволоке осаживал собаку. Уже взрослым Вечный узнал, что этот момент называется точкой принятия решения. Со стороны забора хорошо видны пределы этой точки: взрытая трава – до (это натянувшаяся цепь дёрнула ошейник, и задние лапы вгрызлись в землю), а вырванные клочья – после (прижалась к земле, злобно рыча – пока кольцо продиралось, – и, выворачивая корневища передними лапами, устремилась вперёд). Не любили хозяев – дразнили собаку. Часто. Бросали палки и орали довольные. И Колька орал. И бросал… В тот день было не до собаки. Брату Витьки соседского настоящий футбольный мяч привезли (“с самой Москвы привезли”). И этот (правильный) мяч лежит за забором. Ушёл – с ноги Колькиной. Без вариантов…
Когда бряцающий грохот цепи вжался в землю, мяч уже был в его руках. И, может быть, он действительно бы успел увернуться. Но бешеный стук сердца, ворвавшийся в уши изнутри и сбивший с собачьего ритма, спутал ноги. Дёрнувшаяся голова повернулась к обжигающим чёрной пустотой глазам (“А где? – собака…”), и толкнула вперёд сворачивающееся вокруг мяча тело. Последнее, что увидел, – тусклая бездонная зелень. Но, – так странно, – до этого “последнего” так много было… Кубарем, только медленно, сворачиваясь и разворачиваясь, – бар-ра-жи-ро-вал. Забор поднимался, вращаясь вокруг плачущей Витькиной головы, и, стряхивая зелень с уцепившейся травы, тянул её за собой тусклым мохнатым ковром. И земля покорно уходила вслед. А деревянные зубы, вытягиваясь в кривом оскале, с размаху рубили убегающее солнце, разбрызгивая Витькины слёзы и зыбкую труху. И от этих слёз, а ещё больше от чёрной ряби, было противно и тошно: солнце погибнет сейчас и станет темно и уже по-настоящему страшно, – было уже такое, от крокодила, что, неправда, конечно, но ведь было. И повторилось: cерая душная трава, свернувшаяся в стылую трубу, оставила только ревущую Витькину голову. Стало тесно и пришлось раскорячить локти, отталкивая мягкие теснины. Витьку прогнать захотелось (“Раздавит!”), а из горла вышло только булькающее сипение. Даже думать оказалось трудно и как-то неприятно-больно: мысли не хотели лезть в пустую кувыркающуюся голову. А та – бесполезная, – что засела в животе, прижатая мячом, ждала своего “потом”: когда всё закончится, придут взрослые и начнутся тягучие поиски: ”Кто виноват?” И возможно это был единственный в истории человечества случай, когда этому жестокому вопросу кто-то обрадовался. “Мяч!” – Колька вспомнил про мяч. И сразу всё стало понятно: “Витькин! – мяч”. Удивительно, но радостного “понятно” оказалось мало: мяч пришлось выталкивать изо всех сил, таким тяжёлым тот оказался. А он, Колька, – наоборот: лёгкий. Ему даже показалось, что это не он, Колька, отбросил мяч, а наоборот. Но, конечно, это только показалось, потому что Витькины руки уже тянули мяч из трубы. (“Счастливый этот Витька!” – пружинка, сворачивающая Кольку, тенькнула и выскочила из него.) Последнее, что увидел, – тусклая бездонная зелень. Потом была гроза. Дождь коротко брызнул горячим, липким. И ещё один раскат грома. На эту дачу больше не приезжали. Никогда.
***
Речушка напомнила… “Девяносто шесть из ста”. (Вечный отправил бы эти данные на Землю для всестороннего анализа, но, увы, cвязь с Землёй – в пределах Портала или через защитный кокон). В практически полном совпадении откликов могло спрятаться всё, что угодно. Почему в своё время был так популярен “Чёрный квадрат” Малевича? Да просто потому, что “малюя” его, он изобразил всё то – чёрное, что есть в людях и дал им возможность (безопасно) смотреть на это. (Старина Юнг идею подсказал. Для эстетствующих интеллектуалов – то, что доктор прописал.)
Пробравшись меж плакучих зарослей над речушкой, Вечный оказался под сенью, образованной более крупными ветвями-лианами, затянутыми поверху чем-то очень похожим на серебристую лёгкую паутину. Земля была густо присыпана белой, лёгкой и хрустящей крупкой, отчего затенённое пространство казалось светлым и воздушным. На зиму русскую (к весне поближе) похоже, когда с утра ещё морозно и хрустко, и весело, и небо высо’ко, а уже под вечер, быстро набухающее сыростью, пониже спускается, к земле самой и дышит в лицо, в глаза заглядывает, будто ищет кого. Чёткие следы подопечных резво, под звенящие бубенцы, уносились вперёд, только Третий и здесь кругов понарезал.
Вечный чувствовал себя токующим голубком в огромной щедрой кормушке. “Странное ощущение: будто вынесенное – не его, – загодя приготовленное”. (Ау, читатель, ты про меня не забыл? Неуютно мне как-то без кокона защитного. Вечный блаженный какой-то идёт. Не припоминаю я такого, чтобы он с наблюдениями моими не стыковался. А? Один раз не считается. И, кстати, может ты тоже спал тогда, и не сознался. Слушай! Речушка эта не такая простая. Глубина там метра четыре. Когда с горы спускались, Вечный увлёкся немного: “…струящийся песок”, – тру-ля-ля. А я уступы считал: пять уступов было по четыре-пять метров по вертикали каждый – угол наклона менялся, и жилы пород чередовались. Эта речка – уступ следующий, возможно, – разломом. Дальше: насколько взгляд его охватил (“Спасибо, хоть глаза открыть сподобился”), – узкое место одно. В другом не перепрыгнуть. (“А ты, читатель, в какой момент глаза открываешь? До? Или после?“) Голубком он себя чувствует. А как голубей в степи с пацанами ловил и ел их потом жареными и мать выпорола: “На всю жизнь запомнил чтобы”, – не помнит, ага. Всё в свете, здесь – у меня. А конструкция – один в один, что сень эта воздушная, что ловушка та. Места завались, а пройти можно только след в след почти. Третий круги, сходящиеся кстати, нарезал, нарезал, да ножку-то и поранил, хромает теперь. И запах этот сладковатый, противный. Подташнивает, мозг вырубает… Если пороть не умеете, так и не беритесь…)
***
“Девяносто восемь из ста”. Сладковатый вечерний настой набережной – наваристый и густой. Курортники – по летнему пёстрые и беззаботные. Свет: жёлтое с синим меж ног мелькает – впереди где-то. Голова кругом. Счастье. Тепло. И смрадом тлетворным, парализующим, – холод в душу вползает. Слева, струёй поганой. Будто пальцы гниющие – в воду, – чужие. Карман?! Руки связаны, чем-то важным, горячим заняты. (Направо повернуться хочется, к розовому прильнуть. Как в детстве, в подоле спрятаться. Свет горячий мешает: “Не то!”) На колено припал влево, вата в ногах в помощь. Боком к тебе прижаться. И голову резко: “Где ты?” Спина, голова – как у всех, вроде…, винтом сквозь толпу зазря, безпоживно, стекает. (Кислорода хочется: отдышаться, миазмы сжечь. И умыться ещё, нет, с мостика, с головой, – лучше. И заорать ещё, потом, когда один буду: “A-a-a-а-а!” – или нет, лучше – ”С-с-с-у-у-ка!”)
***
Наклонился Вечный и белое – горстями, – (ожившее) разметелил. В снегопад на выдохе: “Э-э-э-й!” – обозначил пространство, пометил. (“Девяносто восемь из ста… Так рада гостям, зимушка? Определись уж”.) Снежинки – цвет акациевый, выбеленный, – медленно опускались, строго, безрадостно как-то, будто мёртвые. Это аэродинамически неправильное падение завораживало своей структурной красотой и неестественностью одновременно. Они снижались как умозрительные математические точки, как очищенные от условностей (расчёта) центры тяжести. Их сложная прекрасная форма не оказывала ни малейшего влияния на их “полёт”. От взмаха руки они немного смещались вместе с потоком воздуха, не приближаясь друг другу, будто однозаряженные, но это кратковременное возмущение быстро исчезало. Понятно, что и образы снежинок были также умозрительны: неподвижные нолики Кельвина.
Вечный шёл дальше, наблюдая, как свет вымывает следы кортизольного отравления из нейроэфирного тела: “контактные” воспоминания наследили. Осторожное внимание, направленное на него, будто подталкивало к чему-то. У этого, чужого, внимания были умелые руки медсестры, что загоняет иглу глубоко в мышцу отвлекательно-расслабляющим хлопком ладони: и – не больно. А взгляд – заматерело-пацанский со своей дворовой правдой, – и разбойничий, расчетливо-липкий, трезво оценивающий состоятельность “клиента” и подходы к нему: экспрессивные обознатушки с “обстукиванием” или нож. (“Соберу своих жеребчиков и уйду, не волнуйся”.) “Намерения хозяина, в общем-то, ясны: как минимум защитить свою территорию. Мальчишек-то она уже видела. А по-че-му – ОНА?
(“Случайно” сказанное слово,
Случалось, пулей возвращалось…”)
Вечный развернулся в себе, в глаза заглянул. Забытое ощущение всплыло было (вдохом тихим, пузырьком нежным) и рассеялось. Улыбнулся, взглядом себя огладил: настройку задал – как на него смотреть надо. (Свою сторону зачеширил. Обстоятельно, со всех сторон.) Пока с уверенностью можно констатировать только факт прямохождения (лёгкие воздушные всплески на звукоряде его шагов) и, пожалуй, красота и гармония. То, что менее всего поддаётся формализации и так легко чувствуется. Если бы всё это находилось за панорамным стеклом краеведческого музея, он бы поставил твёрдую пятёрку оформительнице. (“Да, женская рука чувствуется”.) И всё это было бы счастливо оказаться за стеклом, а ещё лучше за железобетонной стеной. Выхолощенное, словно выпотрошенное, – “здесь и сейчас”. Памятник жизни. Паруса, наполненные светом и воздухом, но – не ветром. Красота оболочки. Полнота исполнения за вычетом замысла. Какое-то – “наоборот”. (Образ-антитеза оформился, существовал, но не оживал для Вечного. Только смутное беспокойство – безвыходное и беспричинное. Задыхающаяся в буром смоге Земля, почти убитая, почти разрушенная, безобразная и страшная не могла достучаться до Вечного. В свете жила – брошенная, – что каждый из Них, кивнув, принял. (Свет покрывает – всё, что болеть может: Вечным иначе не быть.) Так и ходим – каждый со своей плошкой. Один – не видит, другой – ослеплён. Один – голодный, другой – истосковавшийся. И никакой разницы: три минуты или триста лет, “Хлеба!” или “Люб-ви-и-и…”)
(“Первый и Третий!”) Прямое подключение к подопечным осуществлялось через (отключившийся) защитный кокон. Останавливать время (в музее!) и уходить глубоко в образ (среди экспонатов!) – небезопасно. Остаются старые добрые ассоциации. Вечный локализовал внутри себя игровое поле, недоступное вниманию Хозяйки (Т-с-с-с, читатель, не мешай. Просто задал такое условие. Если бы оно было невыполнимо, ничего бы не получилось и всё.) и усадил всех играть в кости (виртокопии образов подопечных и свои экстериоризированные ощущения Хозяйки), оставив виртосебя наблюдателем. “Первый и Третий! Второй – вопрос времени. Х-м-м, Четвёртый –…” Поле схлопнулось от взмаха крыльев испуганно вспорхнувшей махонькой птицы. И стало легко, легко и спокойно, будто и не было этого тихого липкого наваждения. И птичка замерла: передумала улетать, зацепившись коготком за ветку и отдаваясь вниманию Вечного. Невзрачное, неприметно-серое, и – живое, – обратилось в прекрасную ёлочную игрушку: трепет навсегда покинул её распахнутые крылышки. Не было сетей, паука, укуса и яда. Не было желудочного сока и переваривания. “Она выпила её… Буквально…”
***
Пустота начинается в горле.
Всем “Как?”, “Почему?”, “Не может…” – под дых,
Резким и точным,
Чтобы свернулись и комом застряли в глотке,
Без воздуха сдохли! – неумные.
…бьёт по ушам.
Грудь собой разрывает.
По рукам и ногам – бессилие:
Анестезия милостивая…
И высасывает, выскребает –
Нет которого больше.
(Окно приоткрыто…
Клеёнка, кровать…
Стены белые.
Умер в пять.)
***
Вечному не было страшно (не могло быть страшно!), но тело старательно воспроизводило (как заведенноё) всё что положено – странный древний ритуал “чур, не меня”. Вечный, впервые за несколько сотен лет, наблюдал реакцию своего тела на смерть. Так бывает, когда узнаёшь. Стая “почему?” набрасывается, чтобы не видел, как вцепился зубами в жизнь, – в свою жизнь. Чтобы схлопывающаяся (совместная) реальность могла замаскироваться в печаль, в горесть утраты. Чтобы прижигаемые по живому рвущиеся жилы и канаты не бились в пароксизме страха и боли. “Не меня…”
Он видел эту пичугу всего лишь несколько мгновений до! и несколько мгновений после: он – соучастник.
– Что потом?
– Время. Время лечит.
– Опять, опять время. Мало вам того, что распяли его пространством, так ещё и в лекари записали. (“Что же ты не спасёшь? – Себя!”).
– Привычка, просто привычка жить с болью. Как данность. Как условие существования.
– Почему?
– Не знаю. Может, это не главное – тело. Как ставшие малы штанишки, рвущиеся с громким треском, или просто не налезшие после стирки.
– А главное, главное – что? Боль? Смерть?
– Жизнь. И смерть. Как “да” и “нет”. Как выход и вход.
– Они для тебя равнозначны? Сегодня на обед – птичка, а завтра – ты. Так?
– Э-э-э, не годится решать задачу, подглядывая в лист с ответами. А если там опечатка? Там чужой ответ. Зачем начинать с конца? Колоду перетасуй: ты раздающий.
– А ты? Ты! Почему ты вечный?! Учишь меня умирать! Скажи себе “нет”! А, может, тебя давно уже нет?! Виртокопия виртокопии!
Вечный мотнул головой: “Нет”. Это слово иногда выскакивало, почти выстреливало, из (милосердного) света, и всегда удивляло его. Иногда оно было пряное или с лёгкой горчинкой, и полезное, нужное. Странное слово, отрицающее самоё себя, и готовое умереть ради этого. (Как гонец, что принёс властителю мира дурные вести.) Отвечал ему: ”Да”, – и старательно рассасывал, стараясь не потерять оттенки вкуса и смысла того, чего никогда не будет. Сейчас оно было горькое-прегорькое и уже мёртвое, словно отравленное собственным ядом. Цветочки акации поглотили выплюнутого собрата с шипением и треском: это пересушенные поры жадно делили каплю влаги. Ультразвуковой парок поднялся было…
(Не уловил Вечный му’ку смертную, – фокус его с перегрузкой канала аукнулся: обратная волна на свет наложилась, что, кивнув, он принял. “Не бывать Слову мертвену. Изничтожену – не бывать!” Смертным быть, – да, – может: несущим смерть, принимающим, но не мёртвым.)
…и исчез – незамеченный: выпила – Она, – (коды доступа).
продолжение http://www.proza.ru/2019/06/28/565
2019, май