9.
Он доковылял до своей скалы и уселся, опираясь спиной на её шершавый выветренный склон. Он увидел, как альбатрос взвился в воздух, и одновременно над его головой захлопали крылья, и со своего места сорвался буревестник. Обе птицы – чёрная и белая – взмыли вверх и закружились в каком-то странном танце, выписывая в небе загадочные фигуры. Потом они разошлись в разные стороны, развернулись и стремглав понеслись навстречу друг другу! Несколько секунд – и они на полной скорости столкнулись в воздухе и разлетелись на тысячи мелких осколков. Потрясённый таким зрелищем Дональд смотрел, как осколки эти, вопреки ожиданию, не упали в море, а продолжали кружиться в воздухе плотным роем, тёмной упругой массой. Прошло совсем немного времени, и Дональд увидел, что эта живая туча принимает очертания, образует некую фигуру… Прошла еще минута, и вот уже в небе возвышалась, угрожающе склонившись над его скалой, гигантская фигура чёрной летучей мыши с распростёртыми крыльями. Морда этой мыши скалилась рваными краями рта, словно пасть Большого Бена – рядами зубов.
— Фу ты, ну ты… — процедил Дональд. — Просто Бэтмен какой-то!
И выкрикнул, внутренне обмирая от страха.
— Ну ты, крыса летучая! Давай, ныряй в своё дерьмо!
Гигантский нетопырь взвился высоко в небо, но словно ударился о какую-то невидимую преграду. Чёрный рой сплющился, растёкся в стороны и сорвался вниз, в стремительное пике. На лету фигура нетопыря вытягивалась, утончалась, всё более напоминая уже не летучую мышь, а крылатого дракона, и, наконец, на полном ходу он врезался в тёмную маслянистую поверхность океана, подняв густой фонтан жирных брызг.
Ночь обрушилась внезапно. Звёзды проступили сквозь чёрное небо: поначалу тусклые, они разгорались всё ярче, и в их мерцающем свете Дональд увидел, как нефтяной океан, радостно приветствуя то ли своё порождение, то ли своего творца, заволновался, заиграл чёрными бурунами, страстно заклокотал серой пеной и грязными пузырями. Несколько брызг долетели до островка Дональда и упали рядом с ним. Тут он увидел, что это не капли нефти, а большие жирные мухи, которые, оглушённые падением, принялись беспорядочно ползать по камням туда-сюда.
Дональд, хоть и ощущая невероятную слабость и дурноту, всё же был собою доволен. Он прилёг у своей скалы и принялся ждать явления спасительной силы, которое по его прикидкам должно было последовать с минуты на минуту. Он был настолько в этом уверен, что в окутавшей его почти полной темноте не чувствовал страха. Он даже начал насвистывать какой-то легкомысленный мотивчик, как вдруг во мраке раздался голос – так словно заговорил самый мрак. Слова рождались прямо в душном воздухе, а не доносились из какого-то конкретного места. Более того, этот голос звучал в его, Дональда, ушах, в его голове… Голос сказал:
– Я должен тебе сообщить, Скрэтчер, что ты болван. Невыносимо напыщенный, самодовольный болван. Люблю таких. Как же вас много в этом лучшем из миров…
Мне почти семь тысяч лет, Скрэтчер! «Знаете ли вы, кто перед вами!». Знаешь ли ты, кто в действительности полагал основания Вселенной? Представляешь ли ты, какие несчитанные мириады живых существ в моей власти? Это мой мир – известно ли тебе это? Неужели ты думаешь, что я – я! – Я!!! – мог что-то в своём замысле упустить, что-то не продумать, допустить оплошность в его воплощении?! Ты действительно допускаешь, что я, под видом Темпестуозо, мог случайно упомянуть твоё сломанное крыло? Ты полагаешь, что я по недосмотру наследил нефтью? Что я не понимал всей твоей смешной игры – этого жалкого представления, которое ты сегодня передо мной разыграл?
О да! О да! Я сделал ставку на твою гордость – это верно! Но совсем не так примитивно, как ты для себя решил! Верно, я тебе предложил три выхода – и каждый из них вёл к моему выигрышу. Да, я играл на твоём честолюбии и тщеславии: они могли тебя заставить принять моё предложение. И в то же время я рассчитывал и на твоё самолюбие вкупе с подспудным страхом страдания – это могло толкнуть тебя к выходу, о котором говорил Темпестуозо. Более того, одновременно я допускал, что ты не сделаешь ни первого, ни второго, а, презрев как неминуемые физические страдания, так и карьерную перспективу, останешься гордо умирать в одиночестве на этом острове. Для меня ведь главное, что именно гордо!
Но я всё устроил ещё лучше! Тем более, что под ногами начал вертеться этот жалкий призрак Лепестога со своими нравоучениями… Гордость твоя могла поколебаться, а это было бы досадно. И я просто подсунул тебе приманку – хороший, добротный, редко дающий осечку соблазн: ты должен был прийти к выводу, что, будто бы борясь с собственной гордостью, ты оказался невероятно проницателен, умён, и настолько чист и добродетелен, что мог стать достойным помощи свыше. Ты должен был решить, что сам, своими силами способен разрушить мой план, обойти мои ловушки, посрамить меня – меня! – МЕНЯ!!! Ты дерзко решил, что беседовал давеча с некой высшей силой – от которой и получил нечто вроде откровения. Ну что же, ты почти не ошибся – просто ты говорил со мною! И в твоей самоуверенной глупой башке нет в данный момент ни одной мыслишки, которую не заронил бы туда я.
Нет, для меня неважно, останешься ли ты тут, или согласишься куда-то полететь. Мне нужно, чтобы ты остался со своей гордостью! Куда ты – туда и она! Что же, ты моих ожиданий не обманул – как это случается с вами почти всегда. Ты совершенно бездарно потратил зря всё оставшееся тебе время – чего я и добивался! Ты послушно проглотил все приманки, залез во все расставленные силки и сам затянул петлю на своей уже несколько дряблой шее. С чем я нас с тобой и поздравляю! Игра окончена, неудачливый кандидат в мастера спорта: флажок на твоих часах упал! Сейчас начнётся церемония награждения победителей и вручение утешительных призов проигравшим. Не огорчайся, Скрэтчер! Ты получишь своё утешение! Ты ведь мечтал летать, не так ли? Как тебе понравится быть мухой в моём авиа-отряде? Большой жирной мухой! С золотистыми волосками на брюшке – волоски, это я тебе оставлю! Мухи! Они преуморительно бьются головой в стекло, игнорируя открытое окно и летят питаться нечистотами и падалью… Как видишь, я великодушен, хотя на меня возводят много напраслины. Ну что, скажешь что-нибудь – перед тем, как мы расстанемся на некоторое, совсем короткое время?
Дональд не отвечал. Ему нечего было сказать. Сжигаемый стыдом, он лежал под обломками казавшегося прочным замка, горделиво устремлённой ввысь башни, которые он возвёл одним воображением в эти свои последние часы. Он вспомнил своё предстояние перед лицом тех, у кого просил помощи несколько часов назад, и не понимал, как, почему он мог то, что ему явилось, схватить, не рассуждая, не слушая предостережений, в ослеплении вдруг открывшейся фальшивой картиной! И он, такой проницательный и разумный, принял её за ясность, которой ему не хватало для того, чтобы его ум мог выстроить чёткую и логичную схему, а его гордость – увидеть в этом для себя новую пищу. Он вдруг как-то сразу понял, что теперь всё для него кончено. Что он сам своими руками оттолкнул тот спасательный круг, который пытался бросить ему Ионафан. Что он, в известном смысле, всё же прыгнул со скалы в нефтяную пучину, как и советовал ему Темпестуозо.
Странное дело: воздух был спокоен и тих, ни ветерка, а океан при этом жил своей жизнью: беспорядочно поднимались и падали волны, вскипали и утихали буруны, надувались и лопались маслянистые пузыри, словно воды подчинялись не ветру, а гигантской подземной печке, на которой океан подогревали в неизмеримо огромном тазу. Волны напоминали свору охотничьих собак, что крутятся на месте, жадно принюхиваясь, пытаясь взять след добычи… И вот – ату! – след взят! Чёрные воды лавой, всей могучей сворой устремились к островку Дональда и с рёвом обрушились на него. Со страшной силой они били и били в изъеденные морем каменные стены. Вал накатывался за валом – ууухххшшшш! – удар следовал за ударом – ууухххшшшш!
Сам Дональд наблюдал за этим с тоскливым безразличием. Силы совершенно оставили его. А если бы они и оставались, то ему всё равно не хотелось шевелиться. Нет, он не врал себе: он вовсе не был спокоен, как это могло показаться со стороны, и его внешняя безучастность была вызвана только телесной слабостью. В действительности, чем ближе подходил конец, тем страшнее ему становилось. А конец был неминуем – теперь он это понимал ясно. Этот Рэй, или Анхель, или кто там они такие на самом деле – в этом они не врали. И будет ли это конец – или начало чего-то ещё более жуткого?
Страшной силы удар огромного вала обрушился на остров, и дальняя его часть, со скалой, на которой недавно ещё восседал альбатрос, зашаталась и вдруг стала оседать, сползать и, наконец, с последним хрипом осыпалась прямо в жадную пасть разъярённого океана, подняв тучи чёрных брызг. Океан торжествующе взревел и даже несколько затих на несколько минут, словно переваривая в своём бездонном чреве первую добычу.
Дональд вспомнил, как он умирал на своём железном плоту, и теперь ему было намного, намного страшнее. Тогда он хорохорился и до последней секунды, перед лицом самой смерти разыгрывал смельчака, получив в качестве последнего утешения секундное удовольствие от героической позы. А теперь ему стало по-настоящему жутко. Природу этого страха он не мог себе объяснить, к тому же в эти минуты все его мыслительные способности, его столь ценимая им рациональность и самообладание, куда-то улетучились, а ему остался только тоскливый ужас перед неведомым.
Океан, чуть передохнув, предпринял следующий штурм, и новые, изгаженные нефтью, тяжёлые волны, покатились одна за другой, идя на приступ маленькой Дональдовой крепости, которую он и защищать-то не мог… Он бессильно глядел на то, как океан, с силой, смачно, на выдохе, опускал один за другим свои массивные кулаки на склоны его островка. Он пробовал считать валы, чтобы определить, когда придёт девятый, но сбился – даже до девяти ему считать было трудно.
Дональд решил не смотреть больше на то, что происходит с островом, а лучше глядеть в небо. По крайней мере, в небе должно быть спокойно… Однако, в небе тоже происходило нечто странное. Он увидел, что звёзды начали быстро гаснуть – одна за другой, одна за другой… Некоторые из них гасли мгновенно, будто их кто-то выключал, а другие затухали плавно и печально, и вскоре небо стало совсем беззвездным. Оставалась только одна звезда.
Дональд шмыгнул клювом. Он почти обиделся на звёзды – словно они его предали. Ну что им стоило оставаться с ним до конца? Он вдруг почувствовал себя не просто обречённым смерти, но и всеми оставленным и никому не нужным. Его горделивое одиночество, его самодостаточность, которые он так ценил, похоже, тоже оказались пустышкой – коль скоро он не выдержал своей позы до конца. Вообще, всё рухнуло, всё, что он в себе ценил: интеллект, независимость, самообладание, мужество. К концу жизни он пришёл пустым, полым, как рыбий пузырь, и голым, как линяющий краб. Ему захотелось расхныкаться, словно беспомощному младенцу. И, странное дело, как только он это ощутил, ему будто бы сразу стало легче, словно он сбросил с себя какое-то бремя – ненужное, пустячное, но тяжеленное и громоздкое…
УУУУУ-ХХХХХШШШШШ!!!!
Остров содрогнулся под чудовищным ударом взбесившейся стихии. Поперёк острова прошла трещина – прямо через его лужу, от края до края. Трещина расширялась, разрасталась, пока, наконец, и эта часть острова после последней секундной судороги, будто и она устрашилась подступившей кончины, не обрушилась с протестующим стоном в воду, сдав и этот рубеж неутомимым армиям моря. Отпраздновав победу салютом из колоссального фонтана грязных брызг, торжествующий океан с прежней яростью пустился на штурм последней твердыни.
Дональд снова обратил глаза к небу. Странно… Или это обычная пингвинья близорукость тому виной? Та, последняя звезда так и не погасла! Более того, она стала ярче и даже как будто больше… Да нет, обмануться невозможно! Звезда росла в размерах и словно приближалась!
Океан, видимо, тоже заметил эту перемену, поскольку ритм ударов волн участился вопреки всем законам природы: будто он стремился поскорее закончить свою разрушительную работу, словно он участвовал в какой-то гонке, в состязании за некий очень важный для соперников приз.
А звезда всё росла и росла! Она уже превратилась в ослепительно светлый диск, сияющий неземным пламенем. Диск этот приближался и приближался – без суеты, величаво, в уверенности успеть. Он не рассеивал обступающую тьму, но словно раздвигал её. Свет не выступал за пределы диска, не освещал ничего за его границами, но и тьма не имела власти над ним, а только бессильно расступалась, стараясь взять реванш там, где она была сильна. Океан бил и бил в каменную твердь узкой, косо посаженной, кривой скалы, превращённой его усилиями в неправильной формы столп. На его вершине пингвин-скалолаз Дональд Скрэтчер, маленькая, беспомощная, не умеющая летать птица, откинувшись навзничь, неподвижно лежал и, не отрывая полуослепших глаз, смотрел в самую середину светового диска. Ему вдруг страстно, до боли, до колик захотелось очутиться внутри этого света, всё его существо тянулось туда, но одновременно, чем ближе становился круг света, тем больше стыда он чувствовал. А огромный светлый диск тем временем приближался и приближался – и вот он был уже прямо перед ним, в нескольких дюймах от его клюва. И тут диск остановился…
Океан, задыхаясь, бросался и бросался на свою добычу, всё ускоряя темп ударов, и Дональд ощутил, как каменная твердыня под ним вдруг впервые сотряслась. Океан тоже понял, что успех близок и, словно собравшись с силами, бросился на последний штурм.
А свет больше не двигался, будто замерев в ожидании, словно не решаясь преодолеть последний дюйм. Теперь, лёжа у самой границы светового диска, Дональд мог разглядеть, что этот круг – будто бы вход в какой-то невообразимо длинный и бесконечно светлый тоннель. И он понял, что свет ожидает его решения, его последнего слова. И он понял также, что принять это решение, сказать это слово, ему было невероятно сложно. Он за считанные мгновения каким непостижимым образом пролетел сквозь всю свою недолгую жизнь и со жгучим стыдом и отвращением ощутил себя безнадёжно, окончательно и бесповоротно грязным, таким, которому никак нельзя было попасть в этот свет, не загрязнив, не осквернив его. И в то же время он с окончательной ясностью понимал, что только в этом свете его спасение от ужаса, который ожидает его там, внизу – когда его последнее убогое убежище рухнет в глотку воющего от алчности чёрного океана.
А океан в этот момент взревел, как никогда до этого. Огромный вал, взяв разбег, полетел на скалу, гоня перед собой, словно пехоту, волны поменьше. И когда эти первые ряды малых волн ударили, их колоссальной энергии хватило на то, чтобы скала уже не просто сотряслась, а ощутимо покачнулась.
Дональд не обращал на это внимания. Он смотрел в свет, как когда-то, кажется, уже миллион лет назад, умирая на плоту, он глядел в бездонную ощерившуюся пасть чёрной смерти. А свет смотрел на него. Не безучастно, не безразлично, а с бесконечным состраданием. И в том, что этот свет излучал, Дональд ясно прочёл, что без его последнего слова, свет не двинется дальше ни на четверть дюйма. Он со стоном (которого и сам не услышал) привстал со своего места, посидел так немного, потом поднялся, посмотрел угрюмо на изъеденную ветром скалу, затем поднял взгляд к сияющему диску. Потом он, содрогаясь в конвульсиях, опустился на каменную поверхность своего острова, задышал вдруг часто и прерывисто, стиснул клюв и, с хриплым протестующим стоном, распростёрся на камнях ниц и раскинул в стороны крылья. И замер в этом положении – без звука, без движения, и только иногда по телу его пробегала крупная дрожь…
Тело его изогнула страшная мука – мука таинственной внутренней борьбы, в которой его гордость всеми корнями, которыми она проросла его существо, цеплялась за него, а он старался её оторвать, выкорчевать, отшвырнуть прочь. Он понял, что его нежелание осквернять собою свет тоже было какой-то формой гордости, а гордость была частью его самого, и, убив её – убьёшь и часть себя. И тогда, застонав от этой муки, которая судорогой выгнула его измученное тело, он перевернулся на спину и захотел произнести «да!», но глотка и язык отказали ему, и он смог выдавить из себя лишь невнятный хрип. Этот тихий неясный звук должен был потонуть в злобном рёве волн, но он вдруг полетел к небу, понёсся во все стороны, не отражаясь, не зная преграды, и не было в тот момент ничего в мире, что могло бы его заглушить, и не было никого в любом из миров, кто мог бы его понять неверно. И тогда свет, и без того ослепительный, вспыхнул ещё ярче и огромный переливающийся небесным пламенем диск опустился на жалкое изломанное и истощенное тельце птицы-неудачника. Дональд протянул ему навстречу крылья, и боль в сломанном плече была такой острой, что он потерял сознание. Поэтому он уже не мог видеть, как последний гигантский вал, словно исполинский молот, обрушился на опустевшую скалу, и она, зашатавшись, с жутким грохотом, распадаясь на огромные куски и россыпи мелких камней, низверглась в чёрные бушующие воды океана, который в ответ на эту напрасную, ненужную уже победу разразился отчаянным, полным злобы и ненависти воем. Он выл всё то время, пока светлый сияющий луч, унося с собой Дональда Скрэтчера, поднимался к непроглядному небу всё выше и выше, превращаясь поначалу в яркую и крупную, а потом всё более малую звезду. Ясной искоркой улетала она прочь от воды, пока на неизмеримой высоте в небосводе не захлопнулась таинственная дверца, и свет не ушёл из этой части мироздания и не предоставил тьму внешнюю самой себе, с её плачем и зубовным скрежетом.
Окончание следует... http://proza.ru/2019/04/30/1626