Так бывает: существуешь в какой-то ситуации, поток событий тебя несёт, подумать не успеваешь, а потом вдруг в один момент перещёлкивается что-то в голове – и всё встаёт на свои места. И ты видишь, как ситуация выглядит на самом деле. С Граниным это случилось в одно бледносолнечное ноябрьское утро, когда они с Германом собирались на работу.
Розен, прислонившись задом к подоконнику, с аппетитом грыз яблоко, Пётр Яковлевич, стоя, допивал свой чай, и вдруг… Наверное прибитая инеем трава на газоне под окном навела его на эти мысли, но Гранин неожиданно ярко вспомнил, каким холодом повеяло от Розена, когда он впервые зацепился взглядом за его губы и посмотрел на Германа не просто с нежностью, а с желанием. Кажется, это было в тот день, когда они заключили пари.
Это воспоминание как шаткая костяшка домино запустило цепную реакцию – все прочие эпизоды, роняя друг друга, выстлались в одну дорожку и Гранин чуть чаем не поперхнулся.
– Гера, а ведь ты меня не соблазнял, – с ужасом произнёс он.
– Нет, – цокнул Герман, помотав головой. И с интересом оглядел обкусанное яблоко.
– Я, получается… О, Господи! – Гранину показалось, что он чувствует, как волосы на его голове седеют. Он схватился за сердце – в груди заныло. Громыхнул, не глядя, чашкой об стол и пошёл из кухни вон – смотреть Герману в глаза было ужасно стыдно.
– Стоять. – Такого властного тона ослушаться было невозможно. – Подошёл ко мне и обнял. Быстро.
И Пётр Яковлевич подошёл – не поднимая глаз. И ткнулся лицом Розену в грудь. Устроил ладони на его боках, пережидая, пока стихия внутри уляжется, пока сознание перестанет его беспощадной ясностью своей, как солнечными стрелами Аполлона, расстреливать.
– Ты же карту мою видел? – бесстрастно допрашивал Герман. Он крепко обхватил Гранина одной рукой за талию – чтоб не сбежал, а вторую запустил ему в волосы и тянул – ощутимо так, пропуская пряди между пальцев.
Пётр Яковлевич промычал что-то невнятно, но согласно.
– Ты же знаешь, что я асексуал?
Гранин попытался кивнуть, всё так же вжимаясь лицом в розеновский пиджак. Знал, знал. Потому и внимания не обращал на розеновские дурачества. А потом… Что потом?
– Я не понимаю, Гер. Я не понимаю, как так получилось, – простонал он покаянно. И сам Германа обвил руками – по-девичьи, за шею. Так утыкаться в него было гораздо удобней – Пётр Яковлевич, хоть и был ниже ростом, но не настолько, чтобы шея не ныла, когда он склонял голову Герману на грудь.
– Я тебе сейчас расскажу, как. – Розен оставил гранинские волосы в покое и обеими руками к себе Петра Яковлевич прижал. Получалось, что говорил он теперь интимно – на ухо. – Ты же влюбился в меня ещё прошлый раз. Влюбился?
Пётр Яковлевич горестно вздохнул – влюбился. Теперь он готов был это признать. Теперь он и сам это ясно видел.
– Вот. Но был ты человеком скромным, правильным, неискушённым, потому влюблённость твоя осталась только в голове.
Пётр Яковлевич вжался в Розена теснее – ему хотелось исчезнуть. Как вариант – врасти в Германа и перестать себя осознавать, чтобы жгучий стыд больше не терзал, не мучил.
– А чего хочет любовь? – Розен охотно Гранина на себя уложил, чтоб не осталось между ними никакого зазора. И по спине стал его поглаживать. – Реализации. Мы о чём с тобой говорили?
– О том, что женственность в тебе хочет…
– Что? – Розен на секунду отстранил Гранина от себя, чтобы с удивлением взглянуть ему в лицо. Снова прижал к груди. – Чтобы женственность хотела, нужно женское тело, дурачок – гормоны там всякие, инстинкты. Тогда это стихия, тогда это природа, тогда это власть. Во мне женственность совсем другую функцию выполняет.
– Какую? – со смирением вконец отчаявшегося человека шепнул Гранин.
– Она делает меня восприимчивым, проницаемым, чутким – сенситивным, одним словом. В этом и смысл. А не в раздвоении личности – снаружи мужик, внутри баба. Думаешь, в тебе женственности нет? Есть. Вон ты какой у меня заботливый и чуткий.
– Убей меня, Гер, – всхлипнул Гранин.
– Ещё чего! – хохотнул Розен. – У меня на тебя другие планы.
– Какие? – слабо заинтересовался Пётр Яковлевич.
– Ты на мне жениться обещал. Не отвертишься.
– Не смешно.
– А я и не смеюсь. – Розен нащупал на подоконнике забытое за разговором яблоко и, слегка отстранившись, поднёс Петру Яковлевичу ко рту. – Кусай.
Гранин скорбно прихватил зубами краешек яблока, измазал губы кислым яблочным соком. Заметил, как жадно Герман за ним следит, и чуть не подавился. Задохнулся, когда тот обхватил обеими руками его лицо и принялся медленно, сладко целовать – глаза, лоб, скулы, щёки. И вкус этот яблочный на губах, и рот такой горячий. Внизу жидким золотом плеснулось желание. Пётр Яковлевич выгнулся, чувствуя себя девочкой в объятиях ловеласа. Розеновское колено между ног уже нисколько его не смутило. Зато смутило кое-что другое – и как он раньше не сообразил?
– Для асексуала ты слишком возбуждён, – между жаркими поцелуями мстительно заметил он.
– Хочешь поговорить об этом? – переводя дыхание, весело поинтересовался Герман.
Гранин почувствовал себя обманутым, хотел сказать «нет», но Розен его опередил – приложил пальцы к его губам.
– Знаешь, какое у сенситивности есть замечательное свойство? – вкрадчиво спросил он. И поцеловал недовольного Гранина в кончик носа. – Отождествление. Можно заразиться любой вибрацией. Понимаешь, да? Ты одновременно отстранён и вовлечён, погружён в процесс и наблюдаешь со стороны все его тонкости…
– Хочешь сказать… – охрип от возмущения Гранин.
– Я хочу сказать, что испытываю возбуждение только благодаря тебе, – серьёзно сказал он. – И ты здорово меня помучил сначала. Отсюда, – Розен приставил палец ко лбу, – и отсюда, – он приложил ладонь к груди, – сигналы есть. А отсюда, – он подался бёдрами вперёд, заставив Гранина охнуть, – нет. А я в ухаживаниях не силён. Поэтому, прости, получалось коряво. Пока ты не определился, конечно.
Сказать, что Гранин был расстроен этим признанием, значило ничего не сказать. Он открыл было рот, чтобы ляпнуть какую-нибудь горькую обидную глупость, но Розен ему не позволил.
– Мои чувства – не имитация, – твёрдо сказал он. – И я люблю тебя. Но я такой, какой есть. И это не изменится. Так что если ты готов хотеть за двоих…
Пётр Яковлевич сверкнул глазами – он, наконец, понял, какое счастье на него свалилось. Беспокоил его только один вопрос:
– А если кто-то захочет тебя сильнее, чем я?
– Грунечка, – Розен от души расхохотался, – ну я же не крыса, которая идёт за волшебной дудочкой! Мне вообще это нафиг не надо – та забыл? Мне это нужно только с тобой. Чтобы ты у меня счастливым был. Кстати, – он чувственно огладил гранинские бока. – Мы ведь о чём говорили? О том, чего хочет любовь.
– Реализации она хочет, – подсказал Гранин, чувствуя, как внизу снова свивается кольцами огненная змея.
– Да. И мы все здесь используем это её свойство – цинично и тупо. Потому что Она – чистое желание. И она точно также умеет отождествляться – только сопротивляться не может. И всё воплощает. Понимаешь, какой кошмар? А её собственное сокровенное желание влечёт Её к Нему. Понимаешь? Но услышать её голос может не каждый. И она ждёт – того, кто услышит и передаст, расскажет всем о её собственном желании.
– Я помню, – грустно кивнул Гранин. – Ты Её пророк, рыцарь, служитель и певец.
– Не я, а мы, – взволнованно поправил Розен, снова принимаясь его целовать. – У Неё своя любовь, и это не я. Я прошлый раз здорово лоханулся, посвятив Ей себя целиком. Ей эта жертва была не нужна. Но теперь я точно знаю, кому нужна, – задевая губами ухо, на таких низких частотах, что у Гранина внутри всё перевернулось, вполголоса даже не сказал, а провибрировал Розен. – Тебе ведь я нужен?
– Нужен, – пылко заверил его Пётр Яковлевич. Хотел что-то добавить, но сильно смутился. Потом всё же решился – потянулся, шепнул – почти выдохнул – что-то в самое ухо едва слышно.
Герман оглядел его с радостным изумлением и неподдельным интересом, подхватил на руки – Гранин даже не думал, что такое возможно – и понёс прочь из кухни.
Про работу никто даже не вспомнил.