Улыбка

Судьба — не баба: слезой не возьмешь.
О КАЗАЧКЕ МАРФЕ.
Вс. Иванов

Жизнь порою делают с людьми такие кульбиты, что иной раз, рассматривая судьбы их с высоты минувших лет, просто диву даешься.
Вот пример — две судьбы близких мне людей: моего троюродного  брат Петьки, и моего друга детства Витьки. (Фамилии их приводить я тут не буду, ибо не в них суть дела).
И так — первый мой рассказ о брате Петьке.
Петька — генерал-майор пограничных войск. Он предмет неслыханной гордости не только родных и близких (в том числе, конечно же, и меня) — я этим тоже несказанно горжусь — дескать, смотрите, куда наши пробрались! — но и для всех жителей нашего поселка с необычным и редким названием Объездной, которого ныне на карте нет, а что ныне от него осталось, так непривычное и странное для слуха слово — урочище. Как и для нашей степной местности, ибо я всегда считал, что слово «урочище» прежде всего, связано с тайгой, с лесными массивами.
С Петькой мы вместе играли в детстве (хоть и жили на разных улицах) вместе учились в школе, вместе поступали когда-то  после ее окончания в политехнический институт в Барнауле — и оба не поступили.
Так вот спустя уже столько лет, хочу сказать, что ничего такого, что могло бы сказать о том, что он будет военным, в нем тогда и близко не было. Я даже затрудняюсь ответить себе к какой  той или иной профессии были у него в детские и школьные годы наклонности. Про одних можно было сказать — этот будет историком, про других — эти будет специалистами сельского хозяйства, уделом третьих будет — медицина. О Петьке решительно ничего не могу сказать определенного.
Жизнь же распорядилась с его судьбою следующим образом.
В политехнический институт, он, совершенно не готовясь к экзаменам,  и где сразу же срезался на первом из них, он не поступил и, насколько я это помню, нимало не печалясь, тотчас же уехал в свой родной поселок. Но надо было где-то учиться, и тогда родня дала ему наказ ехать в Камень на Оби, где двоюродный  дядька был директором медицинского училища.
После окончания училища, он, уже успевший жениться там на последнем курсе, уехал жить в Киргизию (ныне суверенную республику СНГ) в Ош, к родственникам. (Тогда в пределах нашей большой страны такое было не в диво, это ныне вектор перемещений в пространстве уже иной: ныне едут люди на место жительства куда как дальше — в Германию, в Америку, Австралию...)
Там его взяли в армию.
Службу он проходил в Египте во время арабо-израильской войны, что впоследствии сыграло определенную роль в его судьбе. Вернувшись со службы, он вновь пошел в больницу работать медбратом.
Только какая у медбрата в те времена была зарплата?
А тут еще он разошелся с женой, ребенок у них был, надо было платить элементы.
Тогда он перешел работать радистом в местный аэропорт. И чувствуя у себя недостаток образования, поступил не то на вечернее, не то на заочное отделение местного пединститута.
Но и работа радистом была недолгою вехою в его биографии. Там тоже зарплата была невелика, а он тут еще женился вторично и от нового брака пошли дети. Как-то надо было в жизни выкручиваться.
И вот тут, в этот момент в военкомате предложили ему пойти служить в пограничные войска, на Памир. И он, так и сяк, раскинув умом, дал на это  согласие. А там год — за два считался. (Я не знаю, как — как, Памир, сегодня наш или нет? Это я рассуждаю все еще машинально по старой привычке. Был слух, что таджики отдали китайцам 24% своей территории, киргизы — 9% — как раз те места, где Петька служил.)
И вот отсюда-то потом, нет — не вдруг и не сразу, но взлетела Петькина карьера вверх.
Всех тонкостей его службы я не знаю. Знаю только, что был он поначалу заместителем командира заставы. И знаю, что именно в это время в нем что-то тронулось и что-то завладело им всецело. Может быть, побудительным мотивом тому было то, что распался брак  с первой женой:  может быть то, что еще в школьные годы он потерял отца — а их у матери было трое, и ей их троих не так-то просто было поднимать. И в нем  возникло рвение и злость, и желание доказать вопреки всему, что он что-то в этой жизни да стоит: возникло желание с ней, с этой жизнью, поспорить.
 Теперь уже находясь на службе, рьяно взялся он за учебу. Без отрыва от службы окончил он пограничное училище в Алма-Ате. Потом еще где-то учился несколько раз, въедчиво и напористо. Кажется также, что учился он как бы еще и  не в университете — был такой слух (и все это само собой —  конечно же, заочно), а под конец закончил военную академию в Москве.
Последние ступени его службы — командир погранотряда в Нарыне, в Киргизии. И именно там его и догнали генеральские погоны и ладно легли на его плечи. Затем он заместитель командующего Южного пограничного округа (есть у нас теперь на новой, уже российско-казахстанской границе и такой) со штабом в Челябинске. Последнее место его службы — зам. командующего пограничным округом в Воронеже. (Какая там у нас теперь граница?)
Вот такой он, Петька, брат мой троюродный — первый и последний генерал нашего поселка.
И вглядываясь в его судьбу — я до сих пор, щуря улыбчиво глаза, удивляюсь — кто бы мог подумать, что он станет не то что бы генералом, но даже военным? Никаких задатков к тому в нем в школьные годы ну совершенно не было. А вот смотрите — стал!  Ай-да Петька.!

А вот Витька.
Мы познакомились с ним в пионерском лагере.
Познакомились, и стой поры стали друзьями.
Он жил тогда в знаменитом на всю страну колхозе «Родина», которым руководил Федор Митрофанович Гринько, человек для своего времени легендарный и широко известный. А я жил в поселке рядом. А потом я учился в школе в селе, где он жил, потому как в поселке у нас была только  начальная школа.
Витька был с младых лет и ногтей — и слова этого я не убоюсь — ге-ниальным художником. Как он рисовал! Все кто видел и сравнивал его работы с работами профессиональных художников, все говорили в один голос — Витька  рисует лучше! Он был чудовищно работоспособен и вездесущ. Он рисовал во время перемен и на уроках, на автобусной остановке и в заезжем доме на станции. Поехал на мельницу молоть муку — привез альбом набросков, пошел стричь овец с братьями и сестрами — тоже самое. Изобретательность его не знала границ. Был он на полевом стане, там ему не хватило картона для этюдов: тогда он вырубил зубилом из листа железа, что был под рукой, кусок и написал на нем первоклассный этюд. Энергия била из него ключом. Был он из бедной, многодетной семьи. Отца у них тоже не было — его отец-фронтовик умер от ран, рано оставив семью — но это  обстоятельство никогда не сдерживало в нем накала энергии. Она хлестала из него с утроенной силой. Он был необыкновенно мастеровит: нет этюдника? — он сам смастерил себе этюдник не хуже заводского, не было кистей, он сам делал кисти, да еще такие, что ай, да ну!
Он был удивительно щедрый и бескорыстный человек.
А что до славы, то славу ему никто не пророчил — она у него уже в ту пору гремела на всю округу. «Витька — это тот, который рисует!» — с восхищением говорил всякий, стоило произнести вслух при том или ином человеке его имя.
Но жизненный путь его оказался совсем не прямым, и прямо надо сказать — малоудачным.
После школы он, понимая свое материальное положение — а их у матери было пятеро, сначала работал один год в соседнем селе учителем рисования, и только на второй год поступил в учебное заведение, но не в художественное училище, а в сельскохозяйственный институт, в котором однако, год проучившись, бросил его, был затем взят на службу во флот (Служил он на Балтике) и уже только после службы, успев жениться во время отпуска, поступил затем в Алма-Атинское художественное училище, которое и кончил. А окончив его, приехал с семьей (у него уже были дети) жить и работать художником-оформителем в наш райцентр. Прежде всего, по соображениям житейским, из-за жилья.
Где — спился.
Не сразу. Там было много разных сопутствующих причин — но спился. Впрочем,  для творческих людей это довольно типичная ситуация.
От него ушла жена. Он опустился. И бродил уже по райцентру тенью, перебиваясь случайными заработками. Да и профессия художника-оформителя к этой поре в основном стала невостребованной по большому счету. Как и просто художника. Недаром один мой хороший знакомый, бывший в нашем городе главным художником города (правда  работал он на этом посту недолго — сегодня на этом посту умение рисовать и что-то в этом деле кумекать, менее всего востребовано, тут важно уметь считать деньг и делать их — ибо под его началом была реклама, а она какое скажите мне имеет отношение к живописи?) говаривал: «А кому она, наша живопись ныне-то нужна!»
К этому времени пути-дорожки наши разошлись. Виделись мы с ним крайне редко, и о его жизни я иногда кое-что узнавал от моего брата, который живет у меня в селе, и который иногда с Витькой сталкивался в райцентре, будучи там по делам.
А там у него все было в одной, как говориться поре. Витька совсем опустился, чуть ли не до состояния бомжа (эх! — сколько их ныне родимых бродят по городам и весям все так же, пусть и урезанной, но все же необъятной Родины) оброс до неузнаваемости, еще ко всему где-то по пьяному делу потерял глаз. И весь его разговор теперь сводился только к одному: «Как, похмелится, не займешь?»
Был когда-то в нашем райцентре лечебно-трудовой профилакторий, где лечили спившихся людей и возвращали их к трудовой жизни, теперь его перепрофилировали в женскую колонию, где теперь сидят по большей части женщины, занимавшиеся сбытом наркотиков.
А недавно, когда я ездил на похороны матери, на горькую и малопонятную даже для пожившего на этом свете человека, я поинтересовался у своей тетки, что живет в селе, откуда Витька родом — А про Витьку-то там что слышно?
— А Витька, — отвечала мне та неторопливо, как бы что-то продумывая, — умер…
— Давно? — опешил я.
— Да как сказать…. — та повела несколько неопределенно плечами, — не то что бы давно, но уже где-то эдак…. — из чего я сделал заключение, что тот умер где-то уже лет пять, ну может на годик меньше, лет назад.
И хотя у меня сейчас  была своя большая и неизбывная беда и боль в сердце, новость эта без всяких преувеличений больно саданула меня по сердцу.
А на улице благоухала весна. И куда я не обращал свой взор, опаленной только что случившейся бедой, куда бы я его случайно не подтыкивал, каждый кусочек природы кричал мне Витькой. Его бесконечными рисунками, этюдами, набросками, которых у него было великое множество. И от которых, как я теперь понимал, мало что осталось, если что и осталось вообще. И которые если где теперь и остались, то разве теперь только в моей памяти. И тем нехитрым деревенским укладом, который с полною силою и незамысловатостью был воплощен с трогательной любовью им. В них. В них полыхала неброскими теплыми красками и дышала свежими степными ветрами весна; томно, над ряской застоявшихся прудов млело жаркое лето; пламенело осеннее небо над жарким багрянцем осенних дубрав: улыбчиво дышала теплым укрывистым снегом зима… И люди из того ушедшего времени по прежнему глядели на меня своим добрым и располагающимся взглядом.
И как это ни прискорбно — увы! — ничего этого не осталось.
А вот он, опустившийся, взлохмаченный, кривой…
От него у меня, так вот случилось, не осталось ни одной его фотогра-фии. Лицо его, это, пожалуй, этюд великого Александра Иванова для картины «Явление Иисуса Христа народу». Помните там искривленное болезненной улыбкой лицо раба, вскинувшего голову над источником  — так это он. В улыбке того — его судьба.
Такие вот кульбиты делает порою с людьми жизнь.
И думаю я о том и о другом — и все во мне — смутное чувство, которому и названия-то нет. И нет во мне здесь даже привычного вопроса — кто виноват, что так то все случилось? Вижу только одно — не вышла жизнь. Вот не вышла — да и все тут. Так бывает.
И наверное с ней, с жизнью, можно бы было поспорить. Надо бы было поспорить! Но спор этот — увы! — и как это не прискорбно — не состоялся.
А из того необъятного количества рисунков и этюдов, которые я помню, я полагаю, ничего уже не сохранилось. Осталась от него в памяти только веселая улыбка доброго, никогда не унывавшего человека. Да еще остался  листок, вырванный из записной книжки с его автопортретом, да небольшого размера этюд — там в нем пасмурная синь осени с уходящим в даль к горизонту степным простором; на переднем плане, тяжело урча мотором порывисто вздымаясь по косогору трактор, поднимает зябь.
И все.
А впрочем — нет. Еще осталась сделанная им при въезде в райцентр внушительных размеров стела: на нем радушная хозяйка с пышным караваем в руках и надпись — «Добро пожаловать!» Да еще рядом — «Шипуново. Основано в 1914 году».
И она, эта стела, она еще будет долго стоять здесь. Она еще нас пере-живет.
Но кто будет помнить, чьих это рук дело?