Апрельское утро было на удивление теплым и приветливым. В горницу через накрахмаленные тюлевые занавески живо пробивались лучики весеннего юного солнца и освещали старинную резную горку, круглый, накрытый холщовой скатертью стол и мужской силуэт, развалившийся на смятых белых простынях на железной кровати.
Продрав, кое-как негнущимися пальцами заплывшие, тяжелые веки, старый конюх местного колхоза «Заветы Ильича» Матвей Копытов, небольшой, но с виду крепкий еще старик глубоко вздохнул и посмотрел на будильник. Время показывало семь часов утра и можно было еще несколько минут спокойно поваляться и прийти в себя.
– Это ж надо было нализаться так вчера, святые угодники?! – обвел он хмельным взглядом свое трясущееся тело и потрогал холодный от озноба лоб. – Помню только, как сват за добавкой в сельпо бегал, а дальше, как отрезало. Ни че не помню. Эх, матушка ты моя! – вздыхал он, моргая пожелтевшими глазами. – Вроде и выпили-то не так уж много, а развезло, будто с цистерны. Пасха родимая, как не посидеть-то?! Гостей нельзя не уважить, тем более сватьев. Они ить только на Пасху и приходят родимые. Грех не принять. Доброго зятя-то вырастили нашей Полинушке. Любит ее, мою маковку. Выпивает только паразит лишка, а так ни че, хороший парень.
Вдруг старик услышал, как в кухне загремела посуда и на плите что-то зашипело.
– Господи, Господи! – послышалось недовольное ворчание жены и протяжный, глубокий вздох. – Кому, че готовлю?! Ума не приложу. Надо ба его с неделю голодом подержать харю непутевую, может ба одумался тогда, как в три глотки лакать. Вставай, давай, лежать удумал, и шуруй скорее на работу. Восьмой час уже. – заверещала хозяйка из маленькой кухоньки.
– Ох как тяжко, Господи. Ох и тяжко. – кряхтел в одеяло Матвей. – Сколь раз зарекался не пить в воскресенье, все без толку. Ведь знал дурак, что так хворать сегодня буду, а все равно накушался. Что за порода такая ей Богу?! Опять как тут не выпить под крашеные яйца да кулич?! Святое дело ить! Да еще эта холера такой стол вчера отгрохала дельный. Светилась все ходила по избе, дескать, разговляться сегодня буду, весь пост соблюла честь по чести, можно и поесть вдоволь. Тьфу! Вот и накрыла на мой хребет. Сама сегодня дома будет разговельшица, а мне на ферму ползти с такого бодуна. – разворчался старик, и голова его от этого загудела еще сильней.
Наскоро умывшись и почистив пальцем зубы, Матвей накинул телогрейку, пимы с галошами, кожаную кепку и вышел на крыльцо покурить.
Яркое, проснувшееся солнце, уже грело по-настоящему, и от этого, из-под уцелевших в тени у закуты серых, заскорузлых кучек снега, растекались маленькие ниточки ручейков. Тут же на деревянном приступке крыльца, зажмурив свои хитрые, зеленые глаза, дремала кошка, и ее длинные, прозрачные, как леска усы, то поднимались, то опускались в этом безмятежном сне.
– Ты долго там курить собрался? – вышла из избы с мрачным видом старуха-жена, покрытая в белоснежный платок с цветами и заляпанный, зеленый сарафан. – Опоздаешь на ферму-то. Опять председатель ругаться будет. Ты забыл, как на Новый год без премии остался? Все люди, как люди, а ты нализался тридцатого, да в Веремейку на санях с гармонью укатил. Это ж надо было там неделю гужевать с молодым ветеринаром?! Шисят годов, а все туда же. Умишка-то я погляжу нисколько не прибавилось. Шары залил, и хоть трава не расти.
Молча докурив папироску, старик не разуваясь прошел в избу, почерпнул ковшом из кадки колодезной воды, и осушив его с жадностью до дна, также не разговаривая вышел из дома.
Все его тело от затылка до нижних конечностей, колотило холодной, нервной дрожью, по швам трещала голова, ныло сердце и кололо в боку. Задувавший под ватник сквозняк остужал промокшую до нитки от пота рубаху и бодрил.
С трудом дойдя до фермы конюх увидел в подсобке двух страдающих с похмелья пожилых скотников. В каждой клеточке, в каждой морщинке их грустных, потухших лиц, читалась беспробудная тоска и мучительная боль после загульных выходных.
– У меня только рупь. – округлив свои красные глаза, тряс помятой купюрой жалкого вида мужик по фамилии Зубов.
– И у меня медяками с рупь наберется. – улыбался дед Мартьян, одетый в суконные штаны и кирзовые сапоги.
Увидев старика Копытова, мужики притихли.
– Скребем по сусекам? – посмотрел на скотников Матвей, состроив гримасу.
– Заскребешь тут, когда того гляди концы отдашь. Ты рази не хвораешь, Матвей? В пустую видно Пасха-то прошла?
– Пройдет она в пустую, как же. – забубнил старик и заморгал глазами. – Прям тут ложись и помирай. Перебрал вчера с лихвой, хоть бери веревку и в петлю. Не дай Бог так хворать. Щас кобыленку запрягу, да съезжу до сельмага. Седня сватья Степанида за прилавком, до аванса в долг даст, как миленькая. Потом ей сена привезу бесплатно.
Мужики не сговариваясь протянули конюху свои гроши, на что он брезгливо махнул рукой и выругался.
– Не смеши мои галоши! – обиделся Матвей.
Прокравшись в стайку, старик Копытов подошел к своей вороной кобыле и ласково погладил ее черную, как смоль, шелковистую гриву.
– Дождалась моя красавица?! – чесал он пальцами ее мягкие, длинные пряди волос. – А я тебе гостинец принес, лошадушка моя. – и достав из кармана краюху хрустящего, белого хлеба, стал ее кормить.
Кое как захомутав дрожащими руками кобылу, старик поехал в магазин, что находился на окраине села.
– А ну, пошла родимая! Ноо, ноо, ноо! – стегал он плетью лошаденку.
С каждым ударом животное неслось все сильней и разухабистей. Тяжелые, железные обода колес деревянной телеги, грохотали на всю округу, напоминая лязг гусениц у трактора.
– Ох! Кхе, кхе! Уф! – вздыхал всю дорогу Матвей, подпрыгивая то и дело на жестких рессорах. – Пока до лавки доберешься, все потроха отобьешь. Будь они не ладны. Хорошо в городе, зашел в рюмочную, они там на каждом углу, и полечился, как белый человек. В армии-то служил, так мы частенько в увольнительную бегали в ее родимую. – вспомнил далекую молодость Матвей, и на душе его сразу потеплело.
Минут через двадцать старик вернулся на ферму с бутылкой «Пшеничной». В одну секунду он зубами откупорил фольговую пробку, вылил водку в полулитровую банку и закрасил ее тут же из кружки крепким чаем.
– Этот хрен придет, будь он неладен, а мы как будто чаи гоняем. – выразился Матвей про председателя колхоза и с гордостью за свою находчивость заулыбался. – Не пьющий гад такой попался. С пьянством удумал бороться, зараза культурная. Толи дело прежний Никанорыч, сам бы с нами щас за великую душеньку полечился. Хороший был мужик-то Никанорыч. Понизили гады ни за что, ни про что. Силы было еще, как у коня, а его в механики сослали. Причину-то придумали какую, бюрократы недоделанные - «за аморальное поведение». А в чем оно аморальное? В том, что выпивал, да за бабами бегал? Так на то он и мужик, штоб пить, да девок щупать. Жисть-то она ить одна, другой не будет. Сами в районе сиднями сидят, не совать, не дергать, а тут жеребец семенной, мать его за ногу! Бык, ядрена корень! Вот им и завидно телятам беспородным. Такого мужика понизили. Эх, жаль. – покраснев от злости, завелся Матвей, стукнул себя в грудь кулаком и сердито посмотрел на скотников.
Мужики отхлебнув из банки по глотку, заулыбались, одобрительно мотнули посвежевшей головой и с интересом уставились на старика Копытова.
– Мы его однажды в соседней деревне от разведенки Кланьки-фельдшерицы доставали. Хе-хе! – взахлеб продолжал Матвей, заметно опьянев на старые дрожжи. – У самого в колхозе девок пруд пруди, дери, не хочу, а он котяра к Кланьке все повадился. Сядет на своего Ижика-пыжика, и к ней к шалаве. Люблю, говорит, и никто мне не советчик. Инструктор из райкома товарищ Глазычев, помню, звонит в правление, ищите, говорит, этого Дон Жуана хренова, да в чувство приводите. Он тогда помню неделю уже кутил, совсем распотешился. Ну, я, значит, запряг свою лошаденку, и мы с агрономом с Нахимычем и его сынишкой Гришкой, втроем поехали в Репьевку, за председателем значит. А октябрь был, холодина, аж пар изо рта идет. Часов в шесть утра подъезжаем к дому фельдшерицы, а этот хрен стоит у колодца в чем мать родила и полощет из бадьи, ну, его самого значит, чем детей строгают. Увидал нас, да как даст деру в лес. Только ягодицы засверкали. Мы его окружать. С трудом ить скрутили лешего. Здоровьем Бог-то не обидел Никанорыча. Связали его, в солому зарыли и повезли к бабке Фене-колдунихе. Она травками-то и отпоила его от хмеля. Уволить нас потом хотел, собака. Мы ему доброе дело, а он уволить. Хороший был мужик бывший председатель, душевный. Не то, что нонешний, сморчок. Гонору больше у собаки, а так тьфу. Хохол, он и есть хохол. – Матвей смачно сплюнул на пол и все одновременно засмеялись.
– Как у нас в армии мужики бывало говаривали: – Хохол без лычки, что мужик без яичка! Вот и корчит он из себя фельдмаршала Кутузова, мать его в голландку. – сострил Зубов и все снова попадали со смеху.
Тут откуда ни возьмись к мужикам зашел тот самый председатель - Хомяк Богдан Тарасыч, немолодой, невзрачный с виду, вредный тип. Он прибыл в Сибирь после войны откуда-то из-подо Львова. Каким ветром его занесло в «Заветы», никто не знал. Как он сам часто любил говорить на собраниях: – Я направлен партией в колхоз для наведения порядка.
К выпивке своих работников, Хомяк относился резко отрицательно и пьяные выходки некоторых, особо отличившихся селян, всегда разбирал на собраниях в доме культуры в торжественной обстановке.
– Ну, как же можно столько пить? Месяцами не просыхаете кацапы. Жрете ее и жрете, ведрами лакаете, и все вам мало?! – негодовал он, песоча на сцене того, или иного провинившегося.
Тут же по рядам шел недовольный ропот мужиков.
– Он в село приехал, умник, а не в общество трезвенников зашел. Тут работяги живут, соль земли, а не язвенники какие. Как пашем, так и отдыхаем.
– Тех, кто будет пить на рабочем месте, мы поганой метлой выметем из рядов нашего крестьянского сообщества. – без микрофона кричал председатель свои лозунги и топал ногами. – Мы не допустим в своих добрых и честных рядах разрушителей трудовой дисциплины.
Зрители молча глазели на сцену и непонимающе шушукались между собой. Для всех оставалось загадкой, кто это мы, о ком так часто упоминал председатель, единственный не пьющий в колхозе мужик.
В этот послепасхальный понедельник, Хомяк решил лично обойти свое хозяйство, чтобы проверить, как обстоят дела в рабочий полдень и зашел в подсобку к мужикам.
Поправив на носу очки, он обвел всех сердитым, невозмутимым взглядом и точно соответствуя своей фамилии, надул пухлые, розовые щеки. Казалось еще чуть-чуть, и они лопнут от напряжения и из дыр польется ядовитая желчь.
– Опохмеляемся? – брызнул он злобой на старика Копытова, держащего в руках почти полную банку с «чаем». – Вылететь с работы захотели тунеядцы? Мне трудовые книжки вам испортить?
– Чай пьем, Богдан Тарасыч. – виновато посмотрел исподлобья Матвей. – Какой тут опохмеляться, когда работы не початый край. Апрель ить на дворе. К посевной пора готовиться.
Председатель попытался было принюхаться, но на всю ферму невмоготу разило остатками оттаявшего в яме силоса и его терпкий, режущий глаза «аромат» перебивал с лихвой все остальные запахи.
– Ну, пей, пей, свой чай работничек. А то остынет. – ехидствовал глава совхоза, глядя в упор на банку.
И старик Копытов аккуратно дуя, словно остужая кипяток, в несколько глотков, не морщась, осушил всю тару.
Мучающиеся с похмелья мужики с обидой глотали слюни и тихо ненавидели, ни Хомяка, ни дедушку Матвея.
– Ладно! Поверю, так и быть. – повелительным тоном закончил свой визит председатель, и махнув рукой на скотников вышел на улицу.
– Не переживайте мужики. – лыбился старик Копытов. – В телеге еще пара бутылок лежит. Я че, дурак што ли, из-за одной поллитры кобылу по селу гонять?!
И все снова громко засмеялись.