Встречи с Евгением Евтушенко IX (Эдуард Трескин) / Проза.ру

ВСТРЕЧИ С ЕВГЕНИЕМ ЕВТУШЕНКО – СЛУЧАЙНЫЕ И НЕСЛУЧАЙНЫЕ

            IX

      В нынешнем году 23 сентября исполнилось 105 лет со дня рождения Нияза Курамшевича Даутова. Татарский Академический Государственный театр оперы и балета имени Мусы Джалиля отметил это событие, посвятив выдающемуся артисту, оперному певцу, режиссёру, педагогу и просветителю спектакль – оперу Назиба Жиганова «Джалиль».
         Джалиль, Жиганов, Даутов – поэт, композитор и певец были людьми одного поколения. Они были связаны между собою и художественной жизнью, и человеческими взаимоотношениями.
         В довоенную пору все трое учились в Москве – в Татарской оперной студии (Даутов и Джалиль) и в Московской консерватории (Жиганов и позднее Даутов). Они общались, дружили – и в Москве, и в Казани. Жиганов и Джалиль создали вместе замечательную волшебную оперу «Алтынчеч», а Даутов был первым исполнителем партии Джика в этой опере.

         Еще в 1944 году Жиганов приступил к работе над оперой «Поэт», навеянной трагической судьбой Мусы Джалиля. Это был очень смелый поступок – имя Джалиля тогда находилось под строжайшим запретом.
         Опера «Поэт» была поставлена на сцене театра в Казани в 1947 году. Главного героя оперы звали Нияз Уралов. И это имя выбрано не случайно. Нияз Даутов в это время жил на Урале, пел в Свердловской опере. И был, безусловно, самым известным из татарских деятелей искусства – музыкальный фильм «Сильва» с Даутовым в главной роли Эдвина увидели и полюбили миллионы зрителей в СССР и за рубежом. Сам король оперетты Имре Кальман плакал, когда узнал, что в ещё дымящемся родном ему Будапеште идёт советский фильм, созданный на основе его произведения.
      Вот таким удивительным образом в опере «Поэт» соединились три товарища – Назиб Жиганов, неназванный Джалиль и Нияз Даутов, как бы прикрывший своим звездным именем опального и оклеветанного поэта.

      Для Нияза Курамшевича Даутова опера «Джалиль» являлась одной из любимых. Он исполнял партию Джалиля и в Казани, и в Москве, и в Ленинграде. Но свою постановку этой оперы в 1986 году осуществить не успел.
      Остались эскизы и его мысли об этой постановке, поверенные ученикам. Я знаю, что он хотел так выстроить спектакль, чтобы подчеркнуть и драматические страницы оперы, и одновременно высветить её лирику – ведь Джалиль виделся ему не только героем, но и поэтом, страстно влюблённым в красоту.
         И одним из эпизодов должен был стать ромашковый луг, по которому в белой рубахе идёт Муса, прощаясь с родиной перед уходом на фронт. А в сцене «Ёлка» Даутов планировал поставить чёрно-белый танец вдов и невест.

         В год 70-летия Даутова я написал о нём статью под названием «Наш Маэстро», и её опубликовали в газете «Вечерняя Казань». Статья вызвала резонанс – прочитали многие. Ко мне подходили люди, благодарили, а кто-то посоветовал перепечатать статью в Москве, в «Советской культуре» - о юбилее любимого артиста должны знать не только в Казани.
      Легко сказать – напечатай в «Советской культуре»!
Да разве туда просто так попадёшь… И я решил обратиться за помощью к Евтушенко.
      Только что закончились съёмки его фильма «Детский сад», мне выпало везение – я сыграл в нём крошечную роль милиционера. И на правах не просто друга Жени, а персонажа из его фильма, я попросил поэта оказать мне содействие.
      На вопрос, помнит ли Евтушенко Даутова, поэт удивлённо вскинул брови:
      - Как же я могу не помнить Даутова? Да я мальчишкой ещё смотрел фильм «Сильва» раз двадцать!
      И он написал рекомендательное письмо редактору газеты «Советская культура» Д.Ф.Мамлееву:

Дорогой Дмитрий Федорович!

В детстве, во время войны, на меня большое впечатление произвел фильм «Сильва», где прекрасно пел и играл Нияз Даутов, тогда премьер свердловской оперы. (Сейчас он главный режиссер оперного театра в Казани). К его юбилею написал статью заслуженный артист ТАССР Эдуард Трескин, ведущий солист этого театра, мой старый друг.
Статья написана крепко и выразительно и, думаю, заслуживает опубликования в вашей газете, разумеется, с возможными поправками, учитывая ваш высокий художественный и профессиональный уровень.

С дружеским приветом, любящий тебя
Евг.Евтушенко

      Я пошёл в редакцию газеты, не очень надеясь на то, что большой начальник меня примет.
      Однако письмо Евтушенко оказалось золотым ключиком. Дмитрий Мамлеев принял меня и даже напоил чаем в хороших советских традициях – из тонких стаканов в металлических с чеканкой подстаканниках.
         - Нияз Даутов – ну как же! Это же кумир послевоенного времени! Замечательный артист! Конечно, напечатаем ваш очерк – тем более, Евтушенко понравилось.
Я передам вашу рукопись нашей сотруднице Кондратович, держите связь с ней. А я уезжаю в командировку на две недели. Успехов!
         Я познакомился с милой молодой женщиной Ириной Кондратович, мы обменялись телефонами. Рукопись осталась в редакции, а я отправился к Марии Павловне, моей доброй знакомой, у которой всегда останавливался в Москве. Русской аристократке с цыганской кровью, чей муж некогда был заместителем и другом таинственного генерала Власика, начальника личной охраны Сталина, приходилось видеть отца народов во время его отдыха на кавказской даче.
         - Каким он был? - спросил я однажды Марию Павловну. – Правда ли, что его боялись даже самые приближённые люди?
         - Наверное, боялись… - пожала плечами моя собеседница. – Он как-то так умел сказать порою вроде бы обычную фразу, от которой становилось жутковато.
         - Как это?
         - Ну, вот, сидим мы ночью на даче на озере Рица, внизу в гостиной. Я вяжу мужу свитер, а он с товарищами сидит за столом – выпивают немножко. Вдруг наверху на лестнице появляется Сталин: «Вы что тут делаете, товарищи, в такое позднее время?». «Да мы, товарищ Сталин, армянский коньяк дегустируем», - отвечает мой муж. «Ну-ну, дэгустируйте. Только смотрите, нэ надэгустируйтесь слишком. А то ведь можно и нэ проснуться…». Сказал так и пошёл к себе. Все переглянулись, и к коньяку больше никто не прикасался.

         На следующий день я вновь посетил редакцию. Кондратович прочитала мою статью, похвалила.
         - Материал у вас получился, в целом, интересный, отмеченный искренним желанием рассказать о вашем учителе широкой аудитории. Есть маленькие замечания, это всегда бывает, когда приходится редактировать. Вот, например, вы употребляете слово «барокко». Меж тем, в контексте, должно быть другое слово – «рококо».
         - А разве есть большая разница? – наивно спросил я.
         - Ну что вы! Огромная разница… может быть, не огромная, но она есть.
         И Кондратович быстро и азартно объяснила, в чём эта разница заключается. Впрочем, я остался при своём мнении, поскольку Маэстро говорил именно о сочетании стиля барокко и commedia dell’arte в своей постановке «Севильского цирюльника».
            - И ещё – тут вы пишете… и вот здесь… и ещё…
            Мне надоели эти мелкие придирки, и я заметил, что вообще-то статья уже была напечатана в республиканской газете, а для «Советской культуры» дополнена и, так сказать, углублена.
         Кондратович всплеснула руками:
         - Это может быть проблемой – мы стараемся печатать только оригинальные материалы, которые нигде не публиковались...
         В конце концов, мы с ней договорились заменить «барокко» на «рококо», подчистить в нескольких местах текст и… ждать одобрения главного редактора.
         Я вернулся в Казань и принялся ждать. Время от времени я звонил Кондратович и спрашивал, как продвигается статья. Она неизменно отвечала, что статья выйдет вот-вот. Но однажды я услышал, что вряд ли этот материал пойдёт в том виде, в каком он представлен, поскольку юбилей, в сущности, прошёл, а газета, сами понимаете, актуальная и отражает сегодняшний день.
Я купил билет на поезд и назавтра был в редакции «Советской культуры».
         Кондратович извинилась за то, что «так всё вышло», и в виде утешения мне и подтверждения своей проделанной работы отдала гранки со статьёй, которая называлась «От сердца к сердцу».
         - Жаль, - сказала Кондратович. – Но и вы поймите, у нас ведь газета, а не журнал.

         Что ж, делать нечего – я сложил гранки в портфель и направился прямиком… в редакцию журнала «Театр». Там работал мой знакомый – театральный критик Саша Иняхин.
Он знал Даутова и, не колеблясь, принял мою статью к рассмотрению.
         Но я, наученный горьким опытом, поспешил, на всякий случай, в редакцию другого журнала – «Театральная жизнь». Там я оставил статью, предварительно густо замазав название и дав другое – «Маэстро». Как и в редакции «Театра», я оставил несколько фотографий.
Через две недели мне позвонил Саша Иняхин и предупредил, что материал выходит в следующем номере
журнала «Театр».
      - Лови в киосках, а авторские экземпляры получишь, когда приедешь в Москву.
         Действительно, вскоре журнал появился в продаже, я купил несколько экземпляров. Меня немного разочаровали заметные сокращения, да и фотографию дали только одну. Но всё равно – это был настоящий толстый всесоюзный журнал с гордым именем «Театр» на обложке, и портрет Маэстро был размещён в начале статьи «Слово о режиссере».
         Я подарил журнал Ниязу Курамшевичу с сожалениями по поводу сокращений.
         - Да, - вздохнул Маэстро, читавший вариант статьи в «Вечерней Казани», - сократили изрядно и не лучшим образом. Но всё равно – большое вам спасибо, Эдик.

         Прошло несколько месяцев, и однажды мне позвонил приятель и поздравил с прекрасной статьёй о Даутове.
         - А-а-а, спасибо… Жаль, что такая короткая получилась, всё изрезали, - сказал я, - да и фотографию только одну дали.
         - Как одну! – вскричал приятель. – Там много фотографий, и статья на целый разворот.
         - Постой, ты про какой журнал говоришь? Про «Театр»?
         - Ну да! – ликовал приятель на другом конце провода. – «Театр». Или нет, постой, дай взгляну… Вот – «Театральная жизнь». И название – «Маэстро». Ещё раз поздравляю!
         Я ахнул и кинулся по киоскам – искать. Удалось найти только два журнала – он был куда популярнее, чем более официальный «Театр». И впрямь – статья на целый широкоформатный разворот. В самом центре журнала! А на другом развороте статья о Майе Плисецкой со знаменитым фотопортретом работы Ричарда Аведона.
         «Такое соседство Маэстро обрадует!» - подумал я.

         Даутов был рад безмерно.
         - Как вам это удалось, Эдик?
         Я рассказал о том, что это Евтушенко написал письмо в «Советскую культуру», а я ходил по редакциям.
         - Не знаю уж, Нияз Курамшевич, как мне теперь объясниться с редактором «Театральной жизни»! Я ведь, честно говоря, не думал, что «Театральная жизнь» возьмёт да и напечатает статью в полном объёме, да ещё и несколько фотографий включит.
         (Это были портрет Маэстро работы Рифа Якупова и серия фотографий Фарита Губаева, сделанных на репетиции «Богемы»).
         - Не переживайте, Эдик, - успокоил меня Даутов, - всё как-нибудь устроится само собой, обойдётся. Но я вам очень благодарен – и Евтушенко передайте мою благодарность и за его книги с чудесными надписями, и за его содействие в напечатании статьи обо мне. А я, кстати, только что посмотрел его кинофильм «Детский сад»…
         - Ну, и как вам, Нияз Курамшевич? Понравился фильм?
         - Знаете, у меня было впечатление льющейся лавы, понимаете, извержение вулкана и – лава бежит по склонам Везувия. Порою она застывает красиво, а иногда – не очень. Что-то сильно подействовало, а что-то не понравилось. Но цельное впечатление большой талантливости. Лава таланта.
Сцена в кинотеатре, когда Толян, узнав о том, что отец жив, пляшет на фоне военных кадров, изумительна по силе. Я просто заревел. А кое-что чрезмерно. Я понимаю, что такое символика и прочее, но марш с аквариумами чересчур масштабно вынесен «на авансцену».
         Если честно - устал от «народных» сцен – что-то в них есть лубочное и отталкивающее… эти старческие рты… нет, не принимаю… А вот растоптанная скрипка – настоящий символ, многозначный. Мальчик, стоящий у двери бани, когда купается в снегу голая Лиля – его первая женщина, первая детская любовь – очень выразителен. Но сама сцена не дает эффекта в восприятии «нашим» зрителем. И вообще, мне показалось, что мало занято настоящих профессионалов, способных верно, глубоко, правдиво сыграть. Например, проводница. Если бы эту роль сыграла, скажем, Гундарева – это был бы характер, судьба, колорит. А то всего и колориту, что слово «прынц».
      Воровская малина – опереточная, хотя Караченцов хорош – яркий, пластичный. Есть прекрасные сибирские пейзажи, сцена охоты – деревня, снег, лес – всё всамделишно. Словом, эта картина одна из немногих, которые не забываешь, выйдя из кинозала. О ней думаешь и на другой день, и на третий. И хочется сходить еще раз.
         - Я могу рассказать о вашем впечатлении Евтушенко?
         - Конечно! Ой, а, может, как-то помягче?.. Не стоит о недостатках. Впрочем – как хотите.

         Прежде всего, я позвонил в редакцию «Театральной жизни» - ответственному секретарю Роману Фёдоровичу Харитонову. Первое чувство при этом звонке было – благодарность, второе – некоторый страх, как у нашкодившего школьника. Материал, что ни говори, уже был опубликован в другом журнале, хоть и в сильно сокращённом виде. Как объясниться?
         И я расширил слова благодарности так цветисто, что сам запутался в них, сказав в конце нервного спича о полной неожиданности для меня этой публикации, такой неожиданности… из таких неожиданностей, которые только и делают жизнь счастливой.
         - Ну что ж, я рад сделать хотя бы одного человека счастливым, - добродушно отозвался Харитонов. – А что до смежной редакции, то… на первый раз, так и быть, прощаем… Кстати, ваш материал настолько понравился, что мы хотели бы с вами сотрудничать. Напишите-ка статью о… скажем, драматических режиссёрах в опере. Это модная тема, надо её разрабатывать.
         Я почти поклялся, что всенепременно напишу такую статью. (Хотя, признаюсь, так и не выполнил обещания, поскольку мнение моё по этому поводу несколько раз менялось, прежде чем окончательно утвердиться в неприятии режиссёров-немузыкантов. Не посланная в журнал статья называлась «А где правда?»).

         Мысли Даутова о фильме я записал и передал своему другу, когда обратился к нему с очередной просьбой. Речь шла о моём рассказе «Вторая встреча», навеянном повествованием Даутова о своей молодости.
         Однажды в Доме актёра Нияз Курамшевич увлекательно и романтично говорил о том, как он перед войной отдыхал в Крыму, о том, как ему посчастливилось после войны на крымских гастролях встретиться с Ольгой Леонардовной Книппер-Чеховой и Марией Павловной Чеховой, как он пел для них в ялтинском театре, а потом сидел вместе с ними в доме Чехова за тем самым столом… при свете той же самой лампы…
         Все присутствующие при этом его воспоминании шумно выразили свой восторг и стали наперебой просить Маэстро написать об этой встрече. Маэстро улыбнулся и обернулся в мою сторону:
         - Я надеюсь на Эдика, на то, что он когда-нибудь напишет…

         Евтушенко снова – по моей просьбе – написал рекомендательное письмо, на сей раз для журнала «Юность»:

Апрель 1986 г.
   РЕДАКЦИЯ ЖУРНАЛА «Ю Н О С Т Ь»,
            отдел прозы
            от Евгения Александровича
            ЕВТУШЕНКО

      От всего сердца рекомендую для печати рассказ «Вторая встреча», написанный засл.арт.ТАССР, певцом Казанского оперного театра Э.ТРЕСКИНЫМ.
      Пишущий баритон – это дело редкое. Очень хорошо, на мой взгляд, «изнутри» написаны певцы в этом рассказе.
      Э.Трескин печатал до этого также статьи, и еще он печатал прозу.
      Думаю, что у него есть перспектива и его надо поддержать.
            Евг.ЕВТУШЕНКО

         Даутов уже прочитал мой рассказ в рукописи, причём даже дважды.
         - Мне кажется, вам, Эдик, удалось увидеть что-то такое, о чём я не говорил. И сад получился, и чеховский дом, и ночные разговоры в поезде. И что-то ещё, что я забыл как будто, но припоминаю – и не могу вспомнить.
         Я протянул Даутову двухтомник стихов с автографом Евтушенко: «Дорогому Ниязу Курамшевичу с огромным уважением от вашего старого поклонника».
         - Ах, как приятно! – просиял глазами Нияз Курамшевич. – Вы устроили мне праздник. Как вы думаете, Евтушенко приедет ещё в Казань?
         - Да, он хотел бы выступить на сцене нашего театра.
         - Чудесно! Уж мы его постараемся принять, в грязь лицом не ударим. Ведь не ударим? Я плов приготовлю.
      …Но с тем пловом ничего не получилось. 16 апреля 1986 года Маэстро не стало.
      Из редакции «Юности» мне пришёл отказ:

9 июля 1986 г.
            Ю Н О С Т Ь

Уважаемый Эдуард Германович!
Ваш рассказ передал в редакцию «Юность» Евгений Александрович Евтушенко.
Мы прочитали «Вторую встречу» с самым доброжелательным отношением. Вам удались образы певцов, особенно хорошо выписан бас Галуха.
Но, к сожалению, в целом рассказ очень далек от «Юности», от наших проблем – сегодняшних, молодежных. Поэтому мы вынуждены Вам его вернуть.
Е.А.Евтушенко мы об этом сообщим.
С уважением

Зав.отделом прозы             Т.Бобрынина

         Евтушенко всё-таки встретился с Даутовым – не с ним лично, а с его последним спектаклем – в Москве на гастролях нашего театра через три месяца после ухода из жизни Маэстро.
         «По иронии судьбы это был спектакль «Фауст», на который меня пригласил мой старый казанский друг Эдик Трескин…», - так напишет поэт в одном из эпизодов своего романа «Не умирай прежде смерти». Но это будет позднее.
         А сразу после спектакля мы сидели небольшой компанией в ресторане Центрального дома литераторов, пили грузинское вино, поминали Даутова, я пел «Гори, гори, моя звезда», а потом мы снова пили «Киндзмараули» и плакали по великому артисту, и вместе с нами плакала молодая избранница Евтушенко Маша, ставшая его последней любовью и женой.
         Тогда, в тот вечер, Женя, наверное, казался самому себе Фаустом, влюбленным в Маргариту вопреки воле Мефистофеля.
         Вот что он говорил корреспонденту газеты «Вечерняя Казань» об этом спектакле:
            - Прежде всего, пленила музыка Гуно. Видите ли, меня как поэта всегда больше интересует литературный первоисточник, в данном случае знаменитый «Фауст» Гете. А здесь, на спектакле Татарского оперного театра, захватила музыка, прекрасные голоса актеров. Все зрелище в целом… Но ведь это и неудивительно, раз с актерами работал Нияз Даутов – сам прекрасный певец и артист. Я его помню по фильму «Сильва».
         Когда вышел этот фильм, я был мальчишкой. Смотрел его несколько раз. Детские впечатления очень сильные, нередко определяют взгляды человека на всю жизнь. Для меня «Сильва» была светлым пятном среди тусклых будней. И на Даутова я смотрел не как на артиста, не как на красавца-певца – он жил на сцене, и я верил ему, я, глядя на экран, терзался, томился, переживал вместе с ним… Вот эта школа Даутова – школа отличная! – и чувствуется в игре казанских артистов.
         Я бы хотел отметить, что в «Фаусте» был замечательный актерский ансамбль. Даже трудно выделить кого-то особо, понравились все. Хотя, конечно, не могу не сказать особо о своем друге Эдуарде Трескине. Я был на его творческом вечере в Казани, а вот в спектакле увидеть не удавалось. А тут грех было не сходить: не только сам Эдуард приехал в Москву, но весь Татарский оперный театр. После спектакля я сказал Эдуарду, что он здорово провел сцену смерти. Я работал как режиссер и знаю: это трудно – умирать на сцене…
      Очень жаль, что не смогу попасть на другие спектакли казанцев: уезжаю в Испанию. Желаю артистам из Татарии и дальше играть так же самозабвенно и прекрасно, как в «Фаусте».
         А мне он написал на листочке из блокнота после просмотра спектакля «Фауст» ТАГТОиБ тогда, в июле 1986 года:

Спектакль
«Фауст» - является талантливой
точной интерпретацией
гениального произведения
Гете.

            Евг.Евтушенко

         В 1987 году в Москве мне удалось встретиться с тремя легендарными людьми из мира искусства – великим тенором Иваном Семёновичем Козловским, великим режиссёром Борисом Александровичем Покровским и близким другом Даутова ещё с юности Святославом Теофиловичем Рихтером.
            Целью этих встреч было предложение им сняться в документальном фильме о Ниязе Курамшевиче. Фильм мы задумывали как семейное дело – мой свояк Сергей Свинцов учился во ВГИКе на операторском факультете.
            Кроме этой задачи, я старался собрать как можно больше подписей под письмом к правительству Татарстана с просьбой о присвоении одной из улиц Казани имени Нияза Даутова. Таких подписей выдающихся людей культуры и науки России и Татарстана было собрано много – больше ста. Но вскоре Советский Союз распался.
         …Прошло 30 лет. Улица имени Нияза Даутова всё же появилась в Казани, родном городе Маэстро.

         А в фильме «Где вы, Маэстро?» первым снялся, конечно, он – Евгений Евтушенко, всегда сердечно откликавшийся на мои – да разве только на мои! – просьбы.
Вот его слова из этого фильма, сказанные в Переделкино во время нашей беседы в 1987 году:
            «…Иногда мы не бываем лично знакомы с кем-то в искусстве, но до нас доходят рассказы, легенды – и по ним в воображении создается некий образ. Так, например, было у меня в жизни с Даутовым.
         Я с ним никогда не встречался, к сожалению…
Но многие люди мне о нем рассказывали – и в Москве, и в Казани, и в других городах. И постепенно стал у меня вылепляться живой образ. Образ человека, действительно преданного искусству, по-видимому, очень нежного по отношению к другим и незащищенного, когда дело касалось его личной жизни.
            Когда я прочитал его письма, опубликованные в «Вечерней Казани», передо мной предстал человек, которого я уже знал. Это не были письма незнакомца. Простые, бесхитростные, некокетливые – они были разговором не только с адресатом, но и с самим собой, разговором с Искусством. А ведь иногда люди и в дневниках врут и кокетничают!
            Это был красивый человек. Он был настоящим человеком искусства хотя бы потому, что умел страдать от собственной «маленькости». Например, когда он воскликнул в одном из своих писем после очередного прослушивания Верди: «Боже мой! Какие мы все маленькие по сравнению с ним!». Вот это и есть признак величия художника, когда он терзается мыслью о собственной «маленькости». Причем происходит это не от самораздувания, не от амбициозности, а от соизмерения себя с тем великим, что уже создано.
            Фильм «Сильва» я увидел в первый послевоенный год и смотрел его множество раз. Я вообще люблю Кальмана – замечательный композитор, необычайный мелодист, чье творчество похоже на какой-то фонтан радости.
            Помню свое голодное измученное детство. Тогда женщины не носили никакой праздничной обуви – просто потому, что ее не было. Они ходили в кирзовых сапогах или в лучшем случае на танкетках – деревянная подошва, обтянутая материалом. Вот это и была самая «модная» обувь.
            Помню праздник 9 Мая на Красной площади в сорок пятом году, когда танцевали под принесенные из дому патефоны. И не помню ни одной пары женских ног в нормальных туфельках…
            И среди этого мира продовольственных карточек, похоронок, когда было столько вдов, столько сирот, когда еще всюду стояли теплые, дымящиеся развалины и солдаты возвращались домой по пеплу сожженных городов и деревень, вдруг на экраны вывалилось так называемое «светское» общество «Сильвы»: женщины с полуобнаженными плечами в белоснежных платьях, черные фраки, затянутые в лосины гусары…
            Всё это, казалось бы, должно было выглядеть какой-то издевкой над нашей реальной жизнью, а люди… искренне радовались фильму. Экранную жизнь они не соотносили со своей собственной, а воспринимали как сказку. Может быть, в сознании людей рисовалась лучезарная картина: скоро раны войны затянутся, и все мы вот так-то и будем жить, ныне голодные, обовшивленные.
         Надо сказать, что фильмов тогда выпускалось мало. И хотя фильм «Сильва» был создан на провинциальной студии, он имел гигантскую всесоюзную популярность!
         Даутов-Эдвин был очарователен. Он замечательно жил в кадре – великолепно пел, двигался. Видимо, ему удалось уловить какую-то грань романтического, и на этой грани, не оскальзываясь в легкодоступную для жанра вульгарность, он провел всю роль.
         И я вижу внутренним зрением, как наши женщины, отработавшие, быть может, у станка по 12-16 часов, сидя в зале прямо в спецовках, смотрели полными влюбленных слез глазами на грациозного Даутова.
         Такой его облик у меня и остался в памяти. Облик исключительно романтический. Даутов был как бы затянутым в гусарскую форму мальчиком Кеем из «Снежной королевы», но не заколдованным, не с обледеневшим сердцем. И вот этот мальчик Кей шел по экрану, а женщины, сидящие в зале, столько сделавшие для победы, чувствовали себя девочками Гердами, которые спасли такого человека, дали ему возможность быть таким красивым и очаровательным».

P.S. Статья о Евтушенко опубликована в журнале "Казань"