Встречи с Евгением Евтушенко VIII (Эдуард Трескин) / Проза.ру

ВСТРЕЧИ С ЕВГЕНИЕМ ЕВТУШЕНКО – СЛУЧАЙНЫЕ И НЕСЛУЧАЙНЫЕ

            VIII

      Февральские вьюги 1982-го года принесли чудесные совпадения: начались они с неожиданного появления Евгения Евтушенко у меня на концерте в Казанском доме актёра.
      А спустя несколько дней мы с женой ехали в троллейбусе по улице Татарстан. За окном проплывал привычный городской пейзаж. Я обратил внимание на два новых высоких дома, выстроенных только что:
      - Смотри, какие красавцы! Я был бы не против того, чтобы получить квартиру в одном из них – этаже этак… на десятом.
      Жена улыбнулась и пожала плечами – мол, она тоже не против, но… когда ещё такое случится.
      Буквально пару дней назад я подал заявление в дирекцию театра с просьбой помочь мне в расширении жилой площади в связи с прибавлением в семье. Мы тогда жили втроём в маленькой однокомнатной квартире в хрущёвке на улице Галактионова – и то ли от близости к театру, то ли ещё отчего-то было ощущение необыкновенного уюта в этом жилье.
      - Проси! – сказали мне родственники. – Проси двухкомнатную квартиру – ты заслуженный артист и спел спектакль не где-нибудь, а в Большом театре. Тебе обязательно дадут.
      Просить – так просить. Вот я и накатал заявление.
На следующий день после нашего с Галей мимолётного разговора в троллейбусе меня вызвали к директору театра.
Рауфаль Мухаметзянов, наш молодой директор, сказал, что заявление моё уже рассмотрено и решение… гм… гм… положительное:
         - Есть квартира на улице Татарстан в новом доме, но только… на десятом этаже… поедешь посмотреть?
      Я зажмурился и сказал:
      - Беру, не глядя!

         Евтушенко обещал приехать в Казань в середине марта: к этому сроку на меховом комбинате должны были сшить две новенькие шубы – для него и для Джан.
         Стояла холодная весна с редкими оттепелями. Казалось, что от февраля до марта время тянется, ползёт, роняет капли медленно, словно упорно не желающая таять, сосулька под крышей.
         Мы переселились в двухкомнатную квартиру, где лифт работал только временами, горячей воды не было, холодная шла с перерывами, и её приходилось запасать впрок в ванне. По ночам устрашающим инфразвуком рычали плоские отопительные батареи, и дуло изо всех окон – строители в спешке перед сдачей объекта забыли положить теплоизоляцию. Но всё искупал чудесный вид – на Кремль и высокий берег Волги.

         Я уехал в Ленинград на вокальный конкурс, а Галя осталась обустраивать квартиру.
         В Ленинграде было ещё холоднее, чем в Казани. От сырости, резкого ветра с Финского залива я простудился.
         Жил я у своего друга, известного скульптора Анатолия Дёмы. В его огромной квартире, выходящей окнами на Неву, было тепло, но простуда мешала петь, и я не знал, что делать – оставаться и выступать с больным горлом или возвращаться в Казань.
         Всё решилось само собой – вечером 14-го марта раздался междугородный телефонный звонок. Звонила Галя. Взволнованным голосом она сообщила, что завтра в Казань прилетает Евтушенко и хочет непременно остановиться у нас.
         Как всегда, при одном только упоминании имени любимого поэта обмерла диафрагма – словно предстояло внезапно выбегать на сцену и петь без подготовки каватину Фигаро.
         - Прилетай, - сказала Галя. – И привези, пожалуйста, что-нибудь вкусное – у нас же в магазинах ничего такого нет, сам знаешь.
      Правительственная продовольственная программа, автором которой был неизвестный тогда Михаил Горбачёв, ещё не была принята и запущена. Полки гастрономов не радовали изобилием продуктов. И – да, я хорошо знал, что принять такого гостя, как Евтушенко, таким непрактичным людям, как мы, будет непросто.
         Я быстро собрался, попрощался со скульптором и его женой Нелей и поехал покупать билеты на самолёт.
Прямого рейса в Казань не было, оставалось лететь через Москву.
         Мне удалось купить в ресторане бутылку белого грузинского вина «Ахмета» и бутылку сухого «Мартини», да пару цыплят-табака в магазине кулинарии. Бегать по ленинградским гастрономам в поисках деликатесов я не мог – температуры уже не было, но горло ещё побаливало, и, повинуясь инстинкту певца, я не стал рисковать.
      «В Казани найдём, - мысленно успокаивал я себя. – Друзья и знакомые помогут».

      Я прилетел в Казань днём 15 марта и тут же снова отправился в аэропорт – встречать нашего друга, который прилетал полутора часами позднее. От нашего дома до аэропорта – старого, довоенной постройки – ходил троллейбус. Всего 8 или 9 остановок.
         Добрался я легко, но встретить поэта не удалось – чёрная «Волга» с зашторенными окнами вылетела прямо с лётного поля и промчалась мимо меня. Это секретарь обкома Мурзагит Валеев опередил меня и «снял» Евтушенко буквально с трапа самолёта, послав в качестве встречающего своего подчинённого – заведующего отделом культуры обкома КПСС Мудариса Мусина.
         Я догадался об этом, потому что Галя уже рассказала мне о просьбе Евгения Александровича связаться с Валеевым по телефону и пригласить его к нам в гости. В этой просьбе присутствовал некий политес: «Если я сам позвоню, то мне придётся целый день провести с ним вместе и говорить о вещах, интересных для него. А так – я приглашён на новоселье моего друга Эдуарда и могу разговаривать о чём угодно. Просто хочу отдохнуть с вами...».
         Партийный босс ответил на Галин звонок, сослался на занятость и вежливо отказался от визита к нам, но не преминул встретить поэта. Похоже, что в обком Евтушенко не заезжал. Во всяком случае, когда я вернулся из аэропорта домой, Евгений Александрович уже был у нас, только-только появился в дверях в кожаном пальто и роскошной рыжей лисьей шапке с хвостом, которую ему подарили собратья по перу в Монголии.
         К счастью, в тот день лифт работал исправно, и поэту не пришлось карабкаться на десятый этаж по лестнице.

         Евтушенко прошёл в квартиру, осмотрелся:
         - У вас хорошо, третьей комнаты только не хватает.
         - Не заслужили пока, - пошутила Галя. – Вот Эдик звание народного артиста получит – тогда, наверное, трёхкомнатную дадут.
         - Друзья, - сказал Женя, – я сегодня ничего не ел – покормите?
         - Сейчас-сейчас, - захлопотала Галя. – Не успели ещё стол накрыть, ждали вас попозже.
         - Не надо накрывать, - остановил Евтушенко, - потом. Что-нибудь лёгкое перекусить прямо сейчас на кухне можно?
         - Вот-вот придёт моя сестра, - сказала Галя. – Она принесёт сыра и свежего хлеба. А пока… вот разве только две сардельки и булка… вчерашняя…
      - Отлично, - обрадовался Женя. – Я люблю сардельки, так что – не зажимайте, варите обе. А хотите – я сам сварю.
      - Нет-нет, что вы, - залепетала Галя. – Эдик сварит, он у нас повар.
      - Он ещё и повар? – усмехнулся Женя. – Совсем как я. Где можно руки помыть?
      Вода из крана не шла – ни холодная, ни горячая. Пришлось мне поливать поэту на руки из ковша – слава богу, ванная была запасливо наполнена.

      С сардельками вышла незадача – отвлекшись на поэта, начавшего рассказывать о своей работе над фильмом «Детский сад», я не заметил, что вода слишком бурно кипит. Раздался мягкий чмок – обе сардельки синхронно лопнули, вывернув сочные брюшки в бурлящую воду.
      - Повар напился? Артель без обеда? – посмеялся Женя. – Ладно, не переживай, я и так съем. Горчица хоть есть?
      Пока Женя поглощал разваренные сардельки, появились сестра Гали Марина и её муж Сергей. Они принесли с собою тёплый ржаной хлеб, банку тресковой печени, лимон, зелень с базара и заветный кусок сыра, добытый другом нашей семьи Семёном Сергеевичем.
      Семён Сергеевич Русс был полковником милиции и при этом добрым и отзывчивым человеком. Эта доброта, правда, сочеталась и с отвагой – бывший фронтовик, он больше пятнадцати лет работал в уголовном розыске, лично задерживал серийного убийцу Ионесяна, ну, а сейчас руководил отделением оперативной информации и розыска оперативного центра МВД Татарстана. Раздобыть дефицитный в те годы сыр было почти так же трудно, как задержать серийного убийцу. Но для Семёна Сергеевича не существовало ничего невозможного.
      Пока накрывали на стол, пока я подогревал цыплят-табака, свояк откупоривал вино, Евтушенко захотел «малость вздремнуть». Галя проводила его в спальню, и Женя прилёг, не раздеваясь, на тахту. Закрыл глаза и пробормотал, как бы в полусне обращаясь к Гале:
      - А я думал, что ты будешь в том цыганском платье…
      - В каком цыганском? – спросила Галя.
      - В том… на концерте была… а Эдик пел… пел… Алеко… и еще…
      Женя замолчал и засопел, как ребёнок на середине привычной сказки на ночь.
      - Уснул, - сказала Галя шёпотом, выходя к нам. – Говорите потише. Спит, как младенец.
      И в это время раздался голос Евтушенко из спальни:
      - Ну, сколько можно ждать! Когда меня в этом доме пригласят за стол?
      Он уже проснулся! Мы были просто ошеломлены столь кратким сном и столь бодрым голосом. И только потом Женя открыл маленький, но впечатляющий секрет. Оказалось, что он тратит на ночной сон не больше четырёх часов, но днём может задремать на одну-две минуты – и снова «зарядить батарейку».

      - Да я почти что в Грузии! - воскликнул Евтушенко, увидев наш накрытый стол. – «Ахмета» - это прекрасное вино, одно из лучших полусладких. Так, что тут у нас –
цыплята… сыр… как сегодня говорят: «в Воронеж как-то бог послал кусочек сыра…». А вы знаете, что в Москве отпускают только полкило сыра в одни руки?
      - Нет, не знаем, - ответил я. – А вот у нас такого ограничения нет – бери, сколько хочешь. Правда, сыра вообще в магазинах не видно. Зато – свобода.
      - Вот-вот, - с иронией сказал Женя. – Осознанная необходимость самоограничения.
      Вино «Ахмета» и впрямь оказалось превосходным, сыр от Семёна Сергеевича Женя похвалил: «чем-то напоминает молодой чеддер». А тресковую печень поэт-гурман попросил промыть в дуршлаге – чтобы не было так жирно.
      Надо сказать, Евтушенко, объехавший белый свет, замечательно разбирался в еде – его талант проявлялся не только в литературе, но и в том, как он ел и что ел.
      - Да-а-а… Где осознают необходимость самоограничения, так это на Кубе… - произнёс раздумчиво Евтушенко и посмотрел как бы сквозь ему одному видимое окно на далёкий остров Свободы, с которым поэта связывала молодость, дружба с Фиделем Кастро, фильм «Я – Куба!», знакомство с Юрием Гагариным, рыбаком Ансельмо – прототипом рыбака из великой повести Хемингуэя «Старик и море», и когда-то написанные строчки:

Гавана, мне не спится, а тебе?
Гавана ничего не отвечает
и, как цветок, звезду в окне качает
на царственном невидимом стебле.
Я выхожу. О, сколько тишины!
И, как нигде, на Кубе это странно.
Гавана спит. Гавана видит сны.
Какие сны, — ты расскажи, Гавана!..
Как пахнут сны! Боями — сны солдат.
Сны рыбаков — креветками и ветром.
О, если бы все сны людей собрать,
то это все и будет нашим веком!

      И его, Евтушенко, рассказы и воспоминания тоже были снами, и они были с нами, и из них складывался вмещающий нас век…

      - Сейчас на Кубе живут очень трудно, бедно, - с горечью произнёс Женя. – У них всё государственное – и производство, и торговля. Пустые магазины, нищета… Не стоит даже сравнивать жизнь у нас и у них… Не так давно я был на Кубе и встретил старого знакомца Энрике – он работает официантом в кафе «Лувр» в Гаване. В своё время, в 1963-м году, Энрике, молодой, огнеглазый, как сама кубинская революция, просто покорил нас – меня и, да-да, самого команданте Че Гевару своим природным талантом, поднося кофе и одновременно распевая «Катюшу» и танцуя пачангу. Спустя много лет я зашёл в это же кафе и встретил Энрике.
      «Энрике!» – разлетелся я к нему.
      «Здравствуйте, синьор Эухенио, - сдержанно ответил он. – Вам кофе или ваш любимый «Дайкири»?
      Он принёс коктейль, поставил на столик, слегка склонил голову, но ничего не сказал больше и отошёл в сторону.
      Я молча потягивал «Дайкири», наслаждаясь ароматом этой смеси рома, лайма и мяты. Но какая-то горчинка присутствовала во вкусе. Энрике стоял вполоборота ко мне, глядя на колонны кафе, на оркестр, наигрывавший самбу. У меня было ощущение, что он смотрит в прошлое, словно в пустоту.
         «Энрике!..» - окликнул я его.
         Энрике подошёл ко мне устало-профессиональной походкой пожилого официанта, чуть шлёпая ногами. Да он и был пожилой – седой, с глубокими морщинами на, казалось, ещё вчера юном пылающем лице.
         «Ещё один «Дайкири», синьор?» – он смотрел мимо меня.
         Я встал.
         «Энрике, друг, что с тобой?» – взял его за плечи и посмотрел в глаза.
         «Ничего…» - ответил Энрике и снова отвернулся, но внезапно припал к моей груди, обнял и зарыдал.

      - А что случилось? - спросила Марина. – Он тяжело заболел, да?
      - Тяжело заболела кубинская революция, - ответил Евтушенко. – Вера этого весёлого и отчаянного парня в идеалы разбилась о железную стену запретов и ограничений свободы личности на острове Свободы. Когда-то Хрущёв упрашивал «Фиделюшку» открыть частные рынки. Но тот остался убеждённым сторонником «чистого» социализма – ну, а в результате получилось то, что получилось: продуктовые карточки и талоны на одежду.
      - У нас до такого, слава богу, не дошло, - заметила Галя. – В Казани только на колбасу и мясо выдают талоны. А за одеждой мы ездим в Москву, но иногда привозим оттуда ветчину и мясо тоже. Фирменный поезд «Татарстан» даже прозвали «27-ой кровавый». Потому что оттаявшее мясо в набитых сумках капает кровью.
      - А твоё прекрасное цыганское платье тоже из Москвы привезли? – оказывается, Женя не забыл про свой вопрос перед кратковременным сном.
      - Нет, - улыбнулась Галя. – Это мы в Паланге купили во время отдыха. И оно не цыганское, а шведское. Эдик углядел его в магазине.
      - Мммм… Паланга…
   «Коньяк в графине – цвета янтаря,
      что, в общем, для Литвы симптоматично.
      Коньяк вас превращает в бунтаря.
      Что не практично. Да, но романтично…»
      - Вы тоже были в Паланге? – спросила Галя. – Вам понравилось? Это вы там написали?
      - Бывал, - ответил Женя. – Только это не я написал, а Бродский.
      - Кто-кто? – переспросил я.
      - Иосиф Бродский. Есть такой… талантливый поэт. Но вы его вряд ли знаете. Его стихи в СССР опубликованы только однажды. Он живёт в Америке – пишет и преподаёт.
В Америке вообще немало талантливых писателей – эмигрантов из России. У меня был один потрясающий случай! Кстати, где вы достали «Мартини Бланка»? Неужели в Казани продают этот благородный напиток?
      - Это я привёз из Ленинграда. В баре купил, - признался я.
      - Так… а водки у вас, случайно, нет?
      - Есть немного в холодильнике… а ты… вы пьёте разве водку?
      - Редко. Но, если есть водка, я научу вас делать любимый коктейль Джеймса Бонда.
      И Женя с энтузиазмом, я бы сказал, с лихим артистизмом, продемонстрировал, как надо делать коктейль. Он глянул на содержимое нашего холодильника, посетовал, что нет оливок. Женя отмерял на глазок порции водки и мартини, слегка болтал ложечкой в большом бокале, переливал смесь из бокала в бокал – шейкера-то у нас, конечно, не было. Зато нашёлся лёд в морозилке. И вот через пару минут весёлого колдовства с приговорами: «болтать, но не смешивать, жаль, нет оливки, но это ничего…» на свет явились два запотевших бокала с «настоящим Водкатини». Евтушенко бросил в каждый бокал по крошечному кусочку солёного огурчика – вместо неведомых у нас в стране оливок. Маленькая долька лимона. Вуаля!
      Один бокал Женя протянул мне, другой оставил себе – с тем условием, что женщины могут отведывать этот волшебный напиток из его бокала, ну, а мы с моим свояком Серёжей можем поделить коктейль пополам.
      На короткое время повисла пауза – слышалось только причмокивание – это мы вкушали божественный нектар, который любил и Джеймс Бонд. Гале с Мариной коктейль показался слишком крепким, а нам – в самый раз.
      - Ну как? – спросил Женя. – Есть ощущение, что в Америке побывали? Эх, жаль, настоящих бокалов для коктейля нет – они такие особые, конусообразные. Форма всё-таки отчасти определяет содержание. А вы знаете, что я занял второе место на конкурсе приготовления коктейлей в Париже, а?.. Ну, так вот – я обещал вам рассказать об одной потрясающей встрече.
      И Евтушенко, прихлёбывая «настоящий Водкатини», поведал нам о том, как когда-то в Москве он познакомился с молодым поэтом по имени Эдуард Савенко.
      - Эдик был из нового поколения стихотворцев, вообще из людей, которые знают себе цену, но не чураются любой деятельности – лишь бы быть независимым. Савенко, например, шил модные брюки и продавал их своим знакомым. Он взял себе писательский псевдоним. При одном только произнесении этой фамилии возникает физиологическая реакция – во рту появляется слюна, а рука сама тянется к коньячной рюмке: «Эдуард Лимонов».
      Женя показал – как рука тянется, отпил маленький глоток и продолжил свой рассказ о том, как однажды в Америке, в доме своего приятеля Стивена Грея – миллиардера, чей прадедушка дружил с Уолтом Уитменом – он, Евтушенко, встретил этого самого Савенко, то есть Эдуарда Лимонова. Тот подошёл, когда Евтушенко выходил из машины у подъезда богача. Поздоровался так, словно они виделись вчера, и предложил отнести тяжёлые чемоданы знаменитого поэта в его комнату. Оказалось, что Лимонов работает дворецким у Стивена Грея.
      - Через некоторое время, ближе к вечеру, Лимонов постучал в мою дверь и, войдя, протянул рукопись своего романа – он, оказывается, начал писать прозу – и вежливо попросил почитать его произведение. Попрощался и вышел.
Я стал листать машинописную рукопись и вскоре понял, что просто так это читать невозможно – вначале надо запереть дверь.
         …Нет смысла пересказывать то, что нам в сжатой форме изложил о романе Женя – книги Лимонова «Это я – Эдичка» и «История его слуги» можно купить в магазине, они теперь широко известны.
         Но тогда, в 1982 году, рассказ Евтушенко о книге шокировал нас не менее, чем самого Женю чтение этой книги в запертой на ключ комнате роскошного особняка его приятеля-миллиардера.
         Детали изложения событий в книге Лимонова «История его слуги» и в устном переложении Евтушенко несколько разнятся. Но не в этом суть. Два писателя – два взгляда.
         - Когда я закончил читать роман, то понял, что это никакая не порнография, а настоящая вещь. Это страшная история эмигранта, история писателя, пытающегося докричаться до своей любимой, которая уходит от него, оставляя в каменных джунглях Нью-Йорка, где нет ни одной близкой души, кроме случайно встреченного на ночном пляже негра… Сейчас Лимонов пишет книгу о своём хозяине, Стивене Грее. Боюсь, что это небезопасное занятие – можно лишиться не только работы, но и жизни.

      Интересно, что, повествуя о визите Евтушенко в дом, где Лимонов служил кем-то вроде завхоза, Лимонов пишет о своих подозрениях – мол, Ефименков (Евтушенко в романе назван этой фамилией) мог прочитать его, Лимонова, дневник, валявшийся на кухне виллы миллиардера, где знаменитый поэт остановился на несколько дней, и именно из него узнать о ненависти Эдички к своему боссу. Классовой ненависти или социальной – всё равно.
         Лимонов, думаю, недооценил проницательности Евтушенко, который просто увидел отношение слуги к хозяину.

      Меж тем день клонился к вечеру. Евтушенко всё ждал звонка от Валеева – нужно было ехать за теми самыми шубами, из-за которых поэт и приехал в Казань.
      - Кстати, Евгений Александрович, - сказала Галя. – Мы прочитали ваш роман «Ягодные места».
      - Так, сразу скажите – понравился или нет? Если понравился – будем говорить.
      - Очень понравился, - сказала Галя. – Только…
      - Что – только, а? – испытующе посмотрел Женя.
      - Мне кажется, - мягко сказала Галя, - в этом романе не хватает любви.
      - То есть, как это не хватает? Да там у меня сплошные любовные истории!.. - обиделся Женя, впрочем, не всерьёз.
      - Историй много, но… как бы это сказать… не хватает такой любви, которая волнует сердце. Ну, например, такой, как в романе Ирвина Шоу «Вечер в Византии».
      - А, помню… - небрежно отмахнулся Женя. – Там, кажется, отец переспал с дочкой?..
      Он закурил новую сигарету и отошёл к окну.
      Желая увести разговор из области сравнений Евтушенко с кем-то ещё, я сказал с деланным возмущением:
      - У меня, между прочим, есть личные претензии к
автору «Ягодных мест»!
      - Какие такие личные претензии? – удивился Женя.
      - Там у вас один из героев носит имя Эдуард. Эдуард Ситечкин.
      - И что?
      - А то, что вы придали ему мои особенности, не спросив у меня на то разрешения. Не верю в совпадения и требую сатисфакции.
   - То есть… какие именно особенности? – с несколько лукавым выражением на лице поинтересовался Евтушенко. – Имя совпадает, ну так что же?
      - Не только имя… - с актёрской слезой в голосе сказал я. – Эдуард Ситечкин у вас – физик и баритон. Совсем, как я. И из восьми букв в фамилии Ситечкин пять совпадают с моими, ага.
      - Вы же совсем разные! – запротестовал Женя. – Ну да, физик и баритон, и что? Мой герой, скорее, антигерой. И, кроме того, он такой спортивный, сильный физически.
      - Вы думаете, я слабый?
      Я подошёл к Жене, обнял его за талию и приподнял, оторвал от пола, как Антея. Тяжёленький, надо сказать, поэт был. Но я его поднял – «настоящий Водкатини», видимо, подействовал.
      - Ого! – воскликнул Женя. – Я и не знал, что ты такой сильный.
      - Вы многого ещё обо мне не знаете, Евгений Александрович, - со смехом парировал я.
      (Смех смехом, но один мой знакомый говорил, что Евтушенко и впрямь изобразил меня в своём романе в виде отрицательного героя. Это, конечно, неправда – просто тот знакомый не любил Евтушенко и хотел досадить мне за мою любовь к поэту).
      Но когда я теперь перелистываю страницы романа «Ягодные места», взгляд невольно задерживается на прекрасных описаниях сибирской природы и на тех золотинках евтушенковского юмора, что рассыпаны по всему тексту романа.

         Разговор за столом постепенно перешёл в такое состояние беспечного, раскованного общения, когда можно беседовать обо всём на свете, зная, что на любой вопрос будет дан ответ.
         Мы поговорили о поэме Евтушенко «Голубь в Сантъяго». Я сказал, что, на мой взгляд – это лучшая из поэм нашего друга, что так белым стихом писал только Пушкин да ещё Вильям, знаете ли, наш Шекспир.
      Жене это чрезвычайно польстило. Он поблагодарил и с некоторой горечью заметил, что никто из критиков этого не понимает, никто из собратьев по перу этой поэмы не читал, а кое-кто… да что уж там! – Белла Ахатовна Ахмадулина заявила, что принципиально читать этой политагитки не станет, и вообще – Пиночет прав.
      - Понимаете, нет, вы такое понимаете? – спросил Женя не нас, как будто, а невидимую многомиллионную аудиторию человечества. – Я очень хочу быть только лирическим поэтом, но не получается.
      И он медленно стал читать:

Русский парень лежит на афганской земле.
Муравей-мусульманин ползёт по скуле.
Очень трудно ползти... Мёртвый слишком небрит,
и тихонько ему муравей говорит:
«Ты не знаешь, где точно скончался от ран.
Знаешь только одно — где-то рядом Иран.
Почему ты явился с оружием к нам,
здесь впервые услышавший слово «ислам»?
Что ты дашь нашей родине — нищей, босой,
если в собственной — очередь за колбасой?
Разве мало убитых вам, — чтобы опять
к двадцати миллионам ещё прибавлять?»

      Помолчали. «Водкатини» делать было уже лень, просто выпили вина, будто поминая.
      Женя взглянул на пианино.
      - Спой, Эдик, я давно тебя не слышал.
      - Так месяц же назад… на концерте в Доме актёра…
      - То на концерте. А ты рядом спой, а мы подпоём. Что-нибудь негромкое.
      Я сел за фортепиано, открыл крышку и только изготовился спеть «Ноченьку», как грозно завыли отопительные батареи.
      - Это у вас всегда так? – спросил Женя.
      - Нет, Евгений Александрович, обычно они так ревут по ночам… - виновато сказала Галя. – А тут вот… заревели раньше.
      - Вот так вот… - покачал головой Женя. – Попросишь Эдика спеть – и на тебе, не дают послушать.
      Батареи примолкли.
      - Сейчас опять завоют, - сказала Галя. – Уж раз начали выть, так быстро не закончат.
      - А можно, я прочитаю свою пародию на твой стих, Женя? – спросил я, понимая, что если рёв батарей петь мне не даст, то уж продекламировать как-нибудь получится.
      - Пародию? – изумился Женя. – Ты написал на меня пародию?
      - Ну… не пародию, а… дружеский шарж. На твой стих «Я хотел бы».
      - Валяй, - сказал Евтушенко, - читай!
      - Подождите, - сказала Галя, - я сначала прочитаю оригинал.
      - Ты что, знаешь наизусть? - спросил Женя. – Помнится, ты свои стихи наизусть не очень-то помнила.
      - Ваши – помню, - отважно сказала Галя.
      - Ну, что ж… если Галя со свойственной ей робостью, тем не менее, берется читать мои стихи, то… у меня нет слов! Прошу!
      - Итак, «Я хотел бы», - сказала Галя:

«Я хотел бы
            родиться
            во всех странах,
быть беспаспортным,
            к панике бедного МИДа.
………………….
Я хотел бы любить
            всех на свете женщин,
и хотел бы я женщиной быть —
            хоть однажды…
………………………
Всенасущным хотел бы я быть —
            хоть дешевым вином
            в траттории рабочей неапольской
и хоть крошечным тюбиком сыра
            на лунной орбите:
пусть бы съели меня,
            пусть бы выпили —
лишь бы польза была
            в моей гибели!
………………………………
Я хотел бы всевременным быть,
            всю историю так огорошив,
чтоб она обалдела,
            как я с ней нахальствую…
……………………………………..
Быть собою мне мало —
            быть всеми мне дайте!
Каждой твари —
            и то, как ведется, по паре,
ну а бог,
      поскупясь на копирку,
            меня в самиздате
напечатал
            в единственном экземпляре».
………………………………………
      Когда Галя закончила читать, Женя беззвучно поаплодировал ей:
      - Браво! Ты запомнила такой длинный стих! Кстати, это одно из моих программных произведений. Давай, Эдик, читай пародию. Я тебя люблю и обижаться не стану.
      И я рискнул:

Я хотел бы
            любить всех на свете женщин –
что с собою ни сделаешь ради славы вящей!
И хотя мой успех
            у мужчин преуменьшен,
я б хотел, хоть немного
            побыть гулящей.

         - Смело! – прокомментировал Женя.

Всенасущным хотел бы я быть –
            ну, хоть долькой лимона
            в пузатой коньячной рюмке,
хоть бюстгальтером белым
            на груди у Бриджит,
хоть заштопанной дыркой
            в хозяйственной сумке.
Пусть бы съели меня,
            пусть бы выпили –
лишь бы кайф был
            на грани гибели!

      Глаза Жени заискрились…

Я хотел бы всевременным стать,
чтобы,
         пользуясь славы выменем,
всех поэтов со дня их рожденья издать
(под моим, разумеется, именем).

         - Ого! Вот это Мысль!

Я хотел бы раз в сто
            увеличить возможности тела,
чтоб венок олимпийский
            скрестился со славой поэта,
чтобы сквозь марафон
         стихотворная слава гремела,
чтоб, читая меня,
         вы во мне признавали атлета.

         Женя выкатил невольно грудь и расправил свои широкие плечи. Он ведь, что ни говори, был перворазрядником по футболу, баскетболу и настольному теннису.

Я в себя запихну
            всех ролей человеческих массу:
я и жнец, и игрец,
            да и кем еще буду!
Я Христос, Д,Артаньян,
            Бержерак и Пикассо,
Циолковский и Рихтер,
            Уленшпигель и Будда.
Я – десятый,
            я – сотый,
я – и бодрый, и сонный,
я прижмусь к Пиренеям,
            океаном упьюсь,
воплощусь в Клеопатру,
            поступлюсь своим троном,
разыщу Евтушенку
            и в экстазе сольюсь!

      - А!– воскликнул Женя. – Здорово! – И моментально дал свой вариант концовки: «Разыщу Евтушенку – и на нём я женюсь!».

         Внезапно раздался телефонный звонок – как будто реакция на это восклицание. Оказалось, звонили из обкома:
за Евтушенко ровно через полчаса приедет машина.
         - Ровно через полчаса, - пробурчал Женя. – А, может быть, я хочу посидеть в компании с друзьями, а? Грузинское вино осталось?
         За полчаса мы услышали от Евтушенко ещё несколько весёлых историй – он умел так их рассказывать,
что, казалось, они возникают из воздуха сами собой.
         Так, мы услышали о том, как поэта, ехавшего в гости к президенту академии наук Александрову, поразила огромная очередь за туалетной бумагой возле ГУМа.
         - Люди выходили на улицу взмокшие, взъерошенные от толкучки, но счастливые. Они были крест-накрест, словно революционные матросы пулемётными лентами, перепоясаны рулонами туалетной бумаги. Представляете?
         Женя выдержал паузу, чтобы мы увидели – как люди перепоясаны рулонами туалетной бумаги.
         - Ну, а дома у академика мне случилось зайти в туалет, где эта самая бумага была в изобилии и такого качества… чуть ли не с изображением картины «Шоколадница». Вернувшись к столу, я, может быть, слишком эмоционально взял, да и рассказал эту историю с очередью. Гости примолкли, а меня понесло. Это же стыдобища, говорю, когда в центре Москвы, рядом с Лобным местом и памятником Минину и Пожарскому, творится такое допотопство. Неужели, в стране, где хватило умов и талантов для освоения космоса, не достаёт умишка для производства туалетной бумаги?..
         «Ну что уж так-то, Евгений Александрович… - пробасил академик. – У нас же праздник, а вы о каких-то анальных проблемах, голубчик!».
         «Молодец, Женька! – внезапно вскричала сидевшая в дальнем конце громадного стола пьяная Галя Брежнева. – Так их, врежь, как следует! Зажрались!».

         - С бумагой у нас в стране напряжёнка, - сказала Галя с интонацией героини фильма «Москва слезам не верит».
         - Ну да… - с горечью сказал Женя. – Леса вырубают, чтобы печатать дорогого Леонида Ильича. Он, кстати, неплохой человек, не злой. Но издавать мой журнал «Мастерская» всё-таки не дозволил. Мало ли чего, мол, там этот Евтушенко напишет, мало ли какую опечатку сделает, мало ли кого опубликует. Между прочим, об опечатках, вернее, оговорках... Ещё одна потрясающая история!..
         У Жени в запасе были тысячи историй – и все потрясающие. Слово «потрясающий» было одним из его любимых в разговоре. Как и «гениальный».
         Поколение шестидесятников, впрочем, вообще любило это окрыляющее слово. Почему? По-моему, это шло от недовысказанности, от ограничения эпитетов в адрес художников. Гениальными дозволялось быть только Ленину, Карлу Марксу, на худой конец, Фридриху Энгельсу; партия была великая, а художникам – поэтам, композиторам, артистам – разрешалось быть только популярными, известными, знаменитыми. В крайнем случае, то есть посмертно – в печати можно было встретить и определение «выдающийся».
         «Будем великими!» - так назвал Евтушенко один из своих ранних стихов.
         И, словно вторя ему, шестидесятники проникновенно говорили друг другу под коньячок: «Старик, ты – гений!»

         - Так вот, про оговорки, - Женя заговорщицки посмотрел на нас. – На одном из торжественных мероприятий, где присутствовал сам Брежнев, на сцену вышел Александр Корнейчук.
         - А кто это? – спросил я.
         - Как это кто? – удивился Женя. – Хотя… вы можете его и не знать. Его творческая судьба в прошлом. Драматург такой – «Гибель эскадры», «Платон Кречет», «Богдан Хмельницкий». Количество конъюнктурных пьес, написанных им, могло сравниться только с количеством орденов и почётных званий лауреата Сталинских премий. К тому же, он занимал всякие высокие государственные должности – в разное время разные.
         Вышел он на сцену и начал свою речь с благодарности партии и лично Леониду Ильичу… Хрущёву. Понял, что оговорился, и, решив исправиться, произнёс громко и отчётливо: «Лично Никите Сергеевичу… Брежневу!». И если после первой оговорки в зале прошёл шумок, то после второй наступила гробовая тишина. Все ждали – как этот опытный деятель выкрутится. Но он не нашёл, что сказать – возможно, призрак Иосифа Виссарионовича Ленина безмолвно витал над ним, грозил бесплотным пальцем и мешал сосредоточиться. И он закричал во всё горло: «А-а-а-а-ааа!». И ушёл со сцены.
На следующий день он подал в отставку со всех своих многочисленных должностей, хотя его никто и не гнал.

         И тут в дверь позвонили.
         - Наверное, водитель за мной приехал, - предположил Женя и встал из-за стола.
         - Надеюсь… - пошутил я.
         Но это оказался не водитель, а Борис Бронштейн. Я сообщил ему о том, что Евтушенко придёт к нам в гости, и Борис появился, практически, перед уходом поэта. Как следует, пообщаться не удалось, Борис лишь успел прочитать Евтушенко своё стихотворение «О переходах»:

Не было ни счастья, ни покоя,
Чувствуя себя нехорошо,
Как-то я махнул на все рукою
И от Оли к Поле перешел.

И опять – хоть в воду прыгай с моста.
С Полей мне совсем не по пути...
Ах, как в этой жизни все не просто!
Жизнь прожить – не к Поле перейти!

      - Это точно! – засмеялся Евтушенко и повторил раздумчиво последнюю строку: «Жизнь прожить – не к Поле перейти!».

      Я взял фотоаппарат, усадил вместе Евтушенко и Бронштейна, сзади встали Галя, Марина и Сергей – щёлк! – и фото для вечности было снято.
      Евтушенко оделся, нахлобучил свою роскошную лисью шапку:
      - Я хочу, чтобы ты пришёл меня проводить на вокзал – в восемь часов, шестой вагон. Непременно приходи.

      «Вокзал, несгораемый ящик разлук моих, встреч и разлук…»
      На вокзале пахло угольным дымом из вагонных печек, этот запах смешивался с влажным мартовским ветерком.
Вагон номер шесть оказался, конечно, спальным – тогда так называли вагоны класса люкс, с двухместными купе. Можно подумать, что в четырёхместных купе не спали, а всю ночь играли в карты и вели бесконечные дорожные разговоры.
      Около ступенек стояла проводница со строгим лицом, да какой-то мужик топтался возле одного из окон. Евтушенко и секретарь обкома Мурзагит Валеев были уже в купе. Полный свет ещё не включили, но и в слабоосвещённом пространстве я сумел прочитать надпись на бутылке, стоявшей на столике: «Черёмуховая наливка».
      - Вот и наш певец Эдуард Трескин пришёл, - приветливо сказал Валеев. – Садись.
      - Хорошо, что не опоздал, - сказал Женя. – Через 10 минут отправляемся.
      Валеев наполнил чайные стаканы наливкой:
         - За отъезд – и чтоб всё было хорошо у тебя, Женя.
      Я было что-то залепетал – мол, жена наказала не увлекаться спиртным.
         - Что? Жена? – спросил Валеев недовольно и коротко приказал: пей!
         Как не выпить, когда сам секретарь обкома по идеологии приказывает! Всегда бы так! Наливка была крепкой и сладкой, со слегка вяжущим вкусом черёмуховых ягод.
         - Большой привет Жанне передавай, Женя. Как она там с детьми управляется?
         - Спасибо, передам, - сказал Евтушенко. – Джан подчас нелегко, но она держится. Я тебе очень благодарен, Мурзагит, за помощь. Будем греться в этих казанских шубах и тебя вспоминать… Но главное, спасибо тебе – за «Казанский университет». Без тебя бы я не получил возможности попасть в архивы, а без изучения архивов исторический материал не поднять.
         - Над чем сейчас работаешь, Женя? – поинтересовался Валеев.
         - Сейчас готовлюсь снимать художественный фильм как сценарист и режиссёр. Может быть, и сам сыграю ролишку какую-нибудь, – Женя посмотрел на меня с прищуром. – Вот и Эдика приглашу на какой-нибудь эпизод.
         - За кино надо выпить! – Валеев взял бутылку, но она была пуста.
         Он глянул в окно – давешний мужик всё топтался около. Валеев постучал в стекло, тот вскинул голову и вопросительно посмотрел, беззвучно спрашивая: «Что?»
Валеев показал пустую бутылку и пощёлкал по ней указательным пальцем. Водитель – конечно же, это был водитель – кивнул понимающе и побежал к машине.
         - Понятливый, - сказал Валеев, - сейчас принесёт. Надо успеть – а то кино не пойдёт.
         Действительно, через минуту водитель заглянул в купе и поставил бутылку на столик.
         Мы только-только успели выпить за будущий фильм, как по радио объявили о скором отправлении поезда. Мы обняли Евтушенко и вышли на перрон. Вагон поплыл, и поплыло Женино лицо в сторону Москвы…
         - Куда подвезти? – спросил Валеев.
         - Я живу на углу улиц Татарстан и Тукаевской.
         - Это по пути, пошли.
         В машине я посетовал Мурзагиту Фатхеевичу на то, что у нас постоянно отключают холодную воду, а горячей ещё ни разу со времени заселения и не было.
      - Да, бывает такое, - сказал Валеев. – Новостроек много, не успевают за всем приглядеть. И добавил проницательно:
      - Думаете, мы в обкоме за каждым слесарем наблюдаем и команды отдаём?.. Ха-ха-ха!..
      Но на следующий день вода в доме появилась – и холодная, и горячая.



P.S. Статья о Евтушенко опубликована в журнале "Казань"