Вряд ли можно найти у нас образованного человека, который не восторгался бы языком «Слова о полку Игореве». Как писал Д.С. Лихачев, «…язык «Слова» - это древнерусский письменный литературный язык. Богатый и выразительный, он был одним из главных достижений русского народа того времени». Когда читаешь «Слово», перед глазами встают величественные картины природы; трагичность эпизодов жестоких побоищ усиливается сравнением их с мирными крестьянскими трудами; сцены древнего быта, подчас непонятного нам, переплетаются с описанием княжеских авантюр и страстными призывами к князьям, «кующим крамолу», прекратить их бесконечные, кровавые, гибельные для Русской земли распри. И над всем этим возвышается образ княжеского «песнотворца» Бояна, которому автор «Слова» вроде бы и не желает подражать, но тем не менее относится с большим пиететом, время от времени цитируя его или измысливая образы в духе «соловия стараго времени».
Кстати, "Слово" - единственный, как мне кажется, документ, подтверждающий сообщение Иордана о расправе остготов над славянским вождем Бусом.
А язык – русский язык XII века, пусть искаженный переписчиками, иногда кажется нам почти современным, а иногда совершенно непонятным. Хочу рассказать о том, что показалось мне удивительным в этом архаичном языке с точки зрения грамматики, и литературного стиля. Возможно, мои заметки вызовут у специалистов снисходительную улыбку, но я же оговорился, назвав себя в заголовке статьи дилетантом.
Прежде всего, бросилось мне в глаза обилие глагольных форм прошедшего времени, которые давно вышли из употребления. Ну, например:
1. Третье лицо единственного числа представлено массой глаголов, оканчивающихся на –аше/яше: хотяше (хотел), начаше (начал), дотечаше, дорискаше, поскочяше, пояше, вскладаше, строжаше и т.д.; однако при этом, по непонятным для меня причинам, попадаются формы на –ашет(ь): растекашется (растекался), пущашеть (пускал), помняшеть (помнил). Переписчики виноваты?
2. Образование форм третьего лица множественного числа этих глаголов путем замены конечной гласной «е» (3-е лицо ед. числа) на «а»: начяша (они начали), докончаша (они закончили), ркоша (сказали), опуташа, подвизашася, попоиша, полегоша, троскоташа, прегородиша, прострошася и т.д. По-видимому, опиской следует считать фразу «…а он в Кыеве звон слыша» (правильно – «слыше»).
3. Вместе с тем, форма третьего лица единственного числа прошедшего времени многих глаголов образуется путем прибавления к их основе гласных (а, е, и, у, я): нача (начал), зареза (зарезал), доста (достало), притопта, падеся (пал), наведе (навел), простре (простер), выторже (исторг), рече (сказал), възре (посмотрел, воззрился), виде (видел), разшибе, затче (заткнул, закрыл), удари, поостри (заострил), позвони (позвенел), изрони (выронил), иссуши, взмути, тресну, кликну, стукну, истягну (вытянул), развея; в то же время наряду с «рече» (сказал, молвил) в тексте «Слова» употребляется форма «рек» (сказал).
4. Целый ряд глаголов имеет в третьем лице прошедшего времени окончания на –аху(ть)/яху(ть): рокотаху (они рокотали), емляху (они имели), прихождаху, коваху; но говоряхуть, одевахуть, сыпахуть, граяхуть (вороны каркали, граяли), чръпахуть, кикахуть; странно то, что в «мутном сне» Святослава этот глагольный ряд (одевахуть, чръпахуть, сыпахуть) заканчивается глаголом в форме настоящего времени «негуют» (нежат, ласкают); кстати, если в переводе Д.С. Лихачева находим «…и нежили меня», то В.И. Стеллецкий избрал вариант «и обряжали меня» (?); я попробовал образовать от глагола «негуяти» форму на –аху/яху и получилось нечто почти нецензурное – «негуяху(ть)» (шучу).
А если отбросить шутки в сторону, то окажется, что все эти глаголы с конечной -х после основы есть так называемый тематический аорист - древнеславянское совершенное время, сиречь перфект.
5. Немалое число глаголов в формах прошедшего времени оканчиваются во втором и третьем лицах множественного числа, соответственно, на –сте и –ста; так, для третьего лица это: рекоста (они сказали), разлучиста (они расстались, разлучились), померкоста, погасоста, погрузиста, убудиста, претргоста (они загнали (лошадей). В данном случае –ста является формой глагола «быть» (3 лицо, мн. число, наст. вр.), играющего здесь роль вспомогательного глагола. Правда, она мне известна в другом варианте – «суть»; до сих пор в чешском, словацком, польском языках, а также в сербском и болгарском (перфект) прошедшее время глагола образуется с помощью присоединения к основе суффикса «л» и форм настоящего времени вспомогательного глагола «быть» (в третьем лице обоих чисел вспомогательный глагол опускается). Например, фраза «вы ходили в школу» звучит по-чешски «ходили сте до школы» («сте» соответствует нашему древнему «есте», которое в «Слове» также стянуто до «сте»). В старину соответствующие формы настоящего времени вспомогательного глагола «быть» («есть, суть») употреблялись и для третьего лица обоих чисел, и выражение «откуда есть пошла земля Русская» служит тому примером.
Одно непонятно, почему все-таки в «Слове» употреблена форма «(е)ста», а не «суть»?; странной в связи с этим кажется мне фраза Всеволода, адресованная брату Игорю: «… оба есве Святъславличя!», т.е. «оба мы Святославичи!»; но почему «есве», а не «есме»? И как объяснить выражение «еста начала» (в контексте – «вы начали»); либо это описки переписчиков, либо в 12-м веке в русском языке существовали формы, альтернативные известным «есмь, еси, есть, есме, есте, суть»; впрочем, насчет «еси» и «есте» я, разумеется, не прав, ибо в «Слове» находим корректные «ты пробил еси, ты лелеял еси» и «начясте, выскочисте, одолесте, пролиясте, расхытисте» («вы начали, выскочили, одолели, пролили, захватили»).
Перечтя последнюю тираду (июнь 2020 г.), я и сам сейчас снисходительно усмехаюсь над своим невежеством: недавно я посмотрел по ТВ передачу о нашем выдающемся лингвисте академике А.А. Зализняке, из которой узнал, что формы славянских глаголов прошедшего времени на -ста/-сте и пресловутое "есве" есть формы двойственного числа, когда-то существовавшие во всех индоевропейских языках.
Оставим формы глаголов для прошедшего времени и перейдем к другим временам, частям речи, отдельным словам и выражениям:
1. Странное окончание глаголов в будущем времени (первое лицо множественное число): «ростреляев, опутаеве» (расстреляем, опутаем).
2. На фоне вышеприведенных архаичных форм глагола прошедшего времени с удивлением нахожу в «Слове» вполне современные глагольные формы: было, встала, всплескала, прикрыла, ущекотал, залетело, полонила, припешали, доспели, уныли, преклонилось; формы повелительного наклонения: «стреляй, взлелей, загородите, вонзите» (но рядом неожиданное «вступита», т.е. вступите!); деепричастия: «скача, свивая, летая, заступив, затворив».
3. Встречаются в тексте «Слова» и сочетания «бяше успил», «бяшет притрепал», «бяшет иссуши», которые я трактую, как сложную форму предпрошедшего времени. В современном болгарском языке эта форма сохранилась и называется "минуло предварително време", или, по латыни, плюсквамперфект. К примеру, выражение "я искал" (т.е. уже искал к моменту повествования) звучит по-болгарски "аз бях искал" (в других лицах вспомогательный глагол "быть" принимает формы беше, бяхме, бяхте, бяха).
Простите, что прибегаю к примерам из болгарского и чешского языков. Русский литературный язык испытал сильное влияние староболгарского (церковно-славянского) языка - это общеизвестно. Что касается чешского, то с ним я более или менее знаком, и мне ведомо, что это единственный славянский язык, литературная традиция которого прерывалась на целый век. Поэтому в современном чешском литературном языке законсервировались некоторые архаичные явления, исчезнувшие в нашем великом и могучем. Например, в одной русской летописи XII в., нахожу слова молодых половецких княжичей "мы ся не боим..." (мы не боимся). Заметьте, что возвратная частица -ся покидает "свой" глагол и становится перед ним, на второе место в предложении. Точно так же она ведет себя в современном чешском языке: my se nebojime.
4. Неупотребление личного местоимения «я» (аз): так, например, оно опускается в предложениях «уже не вижду власти…, хощу бо… полечю зегзицею…, абых не слала слез (чтобы я не посылала слез)…». Примерно то же имеем и в современном чешском языке. Местоимение «мы» встретилось мне всего один раз («а мы уже дружина жадни веселия», т.е. мы утратили веселость, лишены веселья, нам не до веселья). Слово «жадный» (никакой) сохранилось в современных украинском (жодний), польском и чешском языках. Полагаю, что живет оно также в белорусском и словацком. При этом оба личных местоимения первого лица охотно употребляются автором «Слова» в косвенных падежах: «что ми шумить?...» «не лепо ли ны бяшеть…, ни нама будет сокольца…».
5. Личные местоимения третьего лица – нечастые гости «Слова». «Он» нередко заменяется на «тот» (тъй; в современном болгарском "той" - "он") и редко лично показывается в тексте: «он в Кыеве звон слыша…»; эпизодическими гостями проявили себя «оно» и «они»: «не было оно обиде порождено», «они же сами князем славу рокотаху».
6. Исключительно редки в «Слове» церковно-славянские обороты «иже, еже»: «… храброму Мстиславу, иже зареза Редедю…, Игоря, иже истягну умь…, Игоря, иже погрузи…». В чешском языке в разговорной речи они практически не употребляются, но на страницах книг еще живут в формах "йиж/йеж".
7. Особые ("плюсквамперфектные", "староболгарские") формы глагола «быть» в прошедшем времени выступают, нередко для выражения действия в сослагательном наклонении или в качестве глагола-связки, в формах «бяше(т)(ь)/беше/бе/бяхуть: «нельзе бе пригвоздити…» (нельзя было бы пригвоздить), «бо беше насилие» (ибо было насилие), «не лепо ли ны бяшет… начяти - не лучше ли нам было начать или не следовало бы нам начать), «мало ли ти бяшет… под облакы веяти?» (мало что ли тебе было веять?), бяхуть посеяни (были засеяны)»; попалась мне на глаза и такая форма - «бысть» («не бысть ту брата Брячяслава…», т.е. «не было тут брата Брячеслава»). Не странно ли, что в «Слове» форма прошедшего времени для глагола «быть» присутствует и в «современном» виде: «были веци Трояни…; то было в ты рати…, не было… порождено…»?
Что еще по части языка? Удивляет отсутствие в тексте «Слова» сложноподчиненных предложений с союзом «что» (хотя в других текстах того времени, даже в новгородских берестяных грамотах, этот союз встречается в форме "оже" - в западно-славянских языках он сохранился до сих пор в виде "же" - ze), а в качестве вопросительного местоимения «что» объявилось лишь в одном месте: «что ми шумить, что ми звенить?..». Первое можно объяснить особенностями авторского стиля, второе объяснить трудно. Так, переводная фраза «что же вы сотворили моей серебряной седине?» выглядит в оригинале – «Се ли створисте моей сребреней седине?» (кстати, управление с помощью дательного пажа - "моей седине", а не "с моей сединой" - характерно для современного чешского языка). В то же время в изобилии попадаются предложения с союзами «неже» (нежели, чем), «аще/аже» (если), «коли» и «абы/абых» (если он/чтобы я). Встретились и вопросительные местоимения «чему» (почему?) и «кое» (где?).
Разделительный союз «а любо» (или) напомнил мне союзы alebo и albo из современных словацкого и польского языков, а «очима» (очами) – чешское ocima. Удивляет чередование «и» и «ы» в одних и тех же словах. Вот самые поразительные примеры: Киев-Кыев, ты-ти, пълки-пълкы, рыскаше-дорискаше. Наконец, удивляют разночтения вроде «акы»-«яко». Переписчики, наверно, виноваты!
Два слова об «украинизмах», попадающихся в тексте «Слова». Речь идет, в частности, о союзе «чи», который живет в современном украинском языке, а также в польском и чешском: «… а чи диво ся…; чи ли…». Кроме того, «парубци железныи» живо напомнили мне гоголевских парубков из «хуторов близ Диканьки», а «сведоми (опытные) кмети» яр-тура Всеволода – свидомых (сознательных) громодян Незалежной. «Вси» «Слова» похоже на «уси», а «собе» на украинское «соби». При этом, однако, в «Слове» нет «тобе», но есть «русское» «тебе» (дательный падеж: «тебе, Тьмутороканьскый бълван!»). Ну и орфография в слове «Киев» приближается к современной украинской: «Кыев-Кыйив». О словах «жадний» и "чему" (украинское "чому") уже сказано.
Перейдем к стилистическим особенностям текста «Слова».
Бросается в глаза авторский прием соединения в пары кратких славянских и полногласных русских форм одного и того же слова: фраза «дети бесови… поля прегородиша…» соседствует со строкой «… а русици преградиша…»; «соловию» (т.е. «соловей» в звательном падеже) – с «славием» («соловей» по-чешски «славик», а по-болгарски "славей"); «на забрале» - с «на забороле». Жаль, что для «бологого» автор «Слова» не счел нужным поставить в пару «благое», как он ставил «город» «граду».
Для авторского стиля характерно также употребление в соседних строках одних и тех же слов (иногда - однокоренных): «рыскаше-дорискаше-прерыскаше»; «веща душа – вещей Боян»; «чрес поля на горы» - «чрез поля широкая»; «ни горазду – ни птицю горазду»; «сорокы втроскоташа-сорокы не троскоташа»; «соловий-славий-слава»; (уношу князю-уноши князи). К этому ряду примыкает, возможно случайно, и такой феномен: в соседних предложениях употреблены два разных слова, звучащих почти одинаково (уноша-уныша). Речь идет об абзаце, в котором рассказывается о гибели молодого князя в речке Стугне: «…уношу князю Ростиславу затвори… плачется мати Ростиславля по уноши князи Ростиславе. Уныша цветы жалобою…» . Обратим внимание на троекратное упоминание имени Ростислав (в разных падежах) в четырех строках абзаца.
Автор «Слова» нередко прибегает к своего рода рефренам. Так, в уста яр-тура Всеволода он вкладывает фразу «ищучи себе чти, а князю славе», которая через пару абзацев повторяется как авторский текст («ищучи себе чти, а князю славы»). Трижды звучит призыв отомстить «за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святславлича!». Автор, предваряя плач Ярославны, трижды провозглашает: «Ярославна рано плачет в Путивле (Путивлю городу) на забрале/забороле, аркучи». Два раза – в абзацах о гибели Игорева войска и молодого Ростислава в Стугне – звучит грустное «а древо с тугою к земли преклонилось». Дважды автор «Слова» горестно восклицает «А Игорева храбраго пълку не кресити!». Ну, а о знаменитом двукратном призыве «О Руская земле! уже за шеломянем еси!» много говорить не стоит.
Авторская печаль по бесконечным усобицам, поражениям от половцев, в том числе и по неудачному исходу Игорева предприятия, выражается, на мой взгляд, в частом употреблении в тексте слов «туга (болгарское "тъга", чешское "тоуга"), тоска, печаль»: «туга и тоска»; «печаль тече»; «тугою взыдоша»; «туга умь полонила»; «древо с тугою»; «встона Киев тугою».
Когда автора «Слова» хочет подчеркнуть, что непрерывные распри между князьями несут гибель Русской земле, он прибегает к термину «крамола» и выражению «ковать крамолу»: «в княжих крамолах»; «крамолу ковати, крамолу коваху»; «вы своими крамолами…». Само слово "крамола" в значениях "раздор, мятеж, смута, измена (общему делу), предательство" встречается также в староболгарском и чешском языках, однако его происхождение неясно.
А теперь позвольте несколько замечаний о трудностях перевода древнерусского текста «Слова». В описании «мутного сна» Святослава неясно сочетание «поганых тльковин». Предлагаемые переводы (поганых иноземцев, поганых толмачей/толкователей, т.е. переводчиков (?)/гадателей по рассыпанному жемчугу) – это все-таки домыслы. Еще менее ясна следующая фраза Святослава о том, что «бусови врани взграяху у Плесньска, на болони (т.е в низине) беша дебрь Кияня и несошася к синему морю». В.И. Стеллецкий предложил вариант «вещие вороны каркали у Плеснеска на лугу, были они из Ущелья слез Кисанского и понеслись к синему морю».
Эпитеты «бусови, бусый» относятся в «Слове» не ко «времени Бусову», а к зловещим животным – ворону и волку («бусым влъком»), хотя обычно ворон в произведении – черный, а волк – серый. Д.С Лихачев игнорирует «бусовость» воронов и волков, нарекая их «серыми». В своем «Объяснительном переводе» он доказывает, что Святослав видит себя покойником (конька в его тереме уже нет, а покойников якобы тогда выносили через разобранную крышу); Плесеньск – это, мол, населенный пункт под Киевом (что на самом деле не так), Киянь (а не Кисань) – речка там же (если и была, то теперь ее нет), берега которой заросли лесом («дебрью»). Выходит, воронье покаркало под Киевом, предвещая несчастье Святославу, а потом, дескать, понеслось на юг - туда, где полегло Игорево войско. Так это или нет, но перевод В.И. Стеллецкого выглядит большей фантазией.
Еще одно темное место «Слова» - это эпизод гибели князя Изяслава: «… а сам под чрълеными щиты на кровавее траве притрепан литовскыми мечи и с хотию на кров а тъи рек дружину твою, княже …». В варианте В.И. Стеллецкого читаем: «а сам под алыми щитами на кровавой траве приласкан литовскими мечами. И, с милою на ложе, молвил…» (из контекста вытекает, что Изяслав обратился к себе в третьем лице – «Дружину твою, князь…»).
Д.С. Лихачев видит ситуацию иначе: князь под красными щитами был прибит на (пролитую) кровь (вместе) со своим любимцем, а тот (ему и) сказал: «Дружину твою, князь…». Уважаемый ученый трактует слово «хоть» как «любимец»; почему – не знаю. Зато ведаю, что в чешском языке книжное слово «chote» (произносится «хоте») означает как "супруг", так и «супруга». Полагаю, что и в древнерусском языке оно несло тот же смысл.
Дело в том, что «хоть» появляется в «Слове» трижды: первый раз, когда буй-тур Всеволод в пылу битвы забывает о «своя милыя хоти, красныя Глебовны»; во второй раз – здесь, в сцене гибели Изяслава; и в третий – ближе к концу текста, где речь идет об «Ольгова коганя хоти».
Всё ясно в первом случае, поскольку историкам известно, что Глебовна – это жена Всеволода Ольга, дочь князя Глеба Юрьевича, сына Юрия Долгорукого (примечательно, что Д.С. Лихачев, не желая переводить «хоть» как «жена», нарекает Глебовну «желанной» - уж не от слова ли «похоть» - сильное желание, влечение – встречается такое слово в «Слове»!).
Не всё ясно в третьем случае, ибо фраза «Рек Боян и ходы на Святславля песнотворца стараго времени Ярославля Ольгова коганя хоти…» выглядит набором несвязанных между собой слов. Чтобы разгадать ребус, Д.С. Лихачев придумывает некоего Ходыну (ходы на=Ходына), делает его коллегой Бояна и объявляет обоих любимцами князя Олега (Гориславича). Отсюда перевод: «Сказали Боян и Ходына (но в оригинале «рек» - сказал!) – песнотворцы Святославовы старого времени Ярослава, Олега-князя любимцы…».
В.И. Стеллецкий понял «…ходы на…» как походы Святослава. Поэтому «старое время» для него – это время Вещего Олега, жены князя/кагана Игоря (Старого), т.е. княгини Ольги, их сына и Ярослава Мудрого. В переводе В.И. Стеллецкого читаем: «Боян, воспевавший старые времена – Ярославова, Олегова, жены кагана, - молвил о походах Святославовых…».
Мне представляется, что третий фрагмент с «хотью» безнадежно испорчен, но версия В.И. Стеллецкого все же выглядит в моих глазах предпочтительнее лихачевской.
Однако вернемся ко второму случаю употребления слова «хоть». Я снова склонен принять вариант перевода В.И. Стеллецкого, хотя версия «с милою на ложе» мне совершенно не нравится. С какого перепугу избитый князь залег на ложе с «любимой», которая злорадно сообщает, что дружина его полегла и ею лакомятся дикие птицы и звери?
Как мне кажется, текст здесь должен читаться следующим образом: «а сам под черълеными щиты на кровавее траве притрепан литовскыми мечи. И с хотию на кроватьи рек… » - т.е. «а сам под красными щитами был на кровавой траве прибит литовскими мечами. И на кровати, рядом с женой, сказал…» Мне остается предположить, что князь Изяслав был тяжело ранен в битве с литвой, умирал дома (в Полоцке ли, в Гродно, со стен коего запели трубы в знак капитуляции перед литовцами), на супружеском ложе, и в присутствии жены бредил, обращаясь к самому себе. Иначе как объяснить связку «с хотию на кров…», тем более что в копии с оригинала «Слова» «кров» пишется без мягкого знака, тогда как в другом месте - с ним («кровь поганую пролиясте»).
В связи с "темными местами" о хоти, веках Трояня и хинах нельзя не упомянуть о гипотезе Л.Н. Гумилева, согласно которой автор "Слова", повествуя о походе князя Игоря, на самом деле имел в виду политическую ситуацию, сложившуюся лет через 60 спустя (1249-1252 г.г.) на разоренной монголами Руси. Для автора, дескать, авантюра Игоря - только предлог для "нанизывания" нужных ему идей. А идеи эти, по мнению Л.Н. Гумилева, состояли в том, чтобы русские удельные князья, прочтя "Слово", уразумели необходимость присоединения к восстанию против захватчиков, замышлявшемуся тогда Даниилом Галицким и Андреем Ярославичем, князем Владимирской земли.
Не буду дискутировать относительно обоснованности гипотезы историка, замечу лишь, что строку "...Ольгова коганя хоти..." он трактует так, будто Боян, являясь любимцем или другом-советчиком черниговского князя Олега Святославича, предлагал ему опереться в борьбе с Мономаховичами на ... несториан, т.е. восточных христиан, учение которых, объявленное в 5 веке ересью как католиками, так и православными, нашло многочисленных приверженцев в Иране и среди кочевых племен Центральной и Восточной Азии (кераитов, уйгуров, найманов, монголов). В представлении Л.Н. Гумилева, Троян - это искаженное наименование несторианской Троицы; "века Трояни" отсчитываются от даты осуждения и проклятия учения Нестория (Эфесские соборы 431 и 449 г.г., Халкедонский собор 451 г.), а "земля Трояня" - это-де Черниговская земля в период княжения Олега Святославича, находившегося в ссоре с Владимиром Мономахом и киевским духовенством. Ну а "Хинове", по убеждению Л.Н. Гумилева, - это чжурчжени (манчжуры), в 12-13 веках создавшие в северном Китае государство Цзин (Кин - в монгольской транскрипции, Хин - в русской). Батый, как уверяет нас автор "пассионарной" теории, привел на Русь целый тумэн подвластных монголам чжурчженей, специализировавшихся в татаро-монгольском войске на осаде городов и крепостей. Их-то автор "Слова" и называет в своем произведении "Хинами".
Впрочем, оставим темные места и обратимся к переводческим неточностям. В «Слове» сказано: «Свист зверин въста збися див кличет връху древа…». В.И. Стеллецкий ошибается, предлагая следующий перевод: «Свист звериный их (птиц, т.к. в предыдущей строке «нощь» … птичь убуди) в стаи сбил. Див кличет с вершины дерева…». На самом деле следует читать: «Свист звериный встал, взвился Див, кричит с вершины дерева…». Единственное сочетание, сбивающее здесь с толку, это звериный свист. Свистят все-таки в основном птицы, а звери рычат, воют, зубами щелкают, брешут, лают, шипят в конце концов…
Святослав в «Слове» так взывает к князьям Игорю и Всеволоду: «О мои сыновчя, Игорю и Всеволоде!». Нельзя сказать, что переводы «О мои дети, О сыны мои», либо «Детки, детки», как решил А. Майков, ошибочны. Просто «сыновчя» в формальном переводе - «племянники» (по-чешски «племянник» - «сыновец»). На самом деле Святослав приходился этим князьям старшим двоюродным братом, но, будучи старшим в роде черниговских Ольговичей, считался в глазах русской аристократии той поры кем-то вроде патриарха, главы клана.
Несколько раз встречается в тексте слово «власть» (кстати, vlast по-чешски - "родина"). Так, Святослав заявляет «…не вижду власти… брата моего Ярослава (Ярослав – младший брат Святослава Киевского)». В словах «от автора» сказано: «Не победными жребии собе власти расхитисте». В первом случае В.И.Стеллецкий перевел «…не вижу руководства… брата моего Ярослава», а во втором: «Не по жребию побед себе волости (власть=волость) добыли». В данном контексте речь, видимо, идет не о «руководстве» или «власти», а скорее о княжеских владениях. Поэтому, на мой взгляд, точнее выглядели бы варианты:
- «Не вижу я владений брата моего Ярослава», т.е. Святослав опасается, что принадлежащая брату Черниговская земля после поражения Игоря будет утрачена (разграблена половцами);
- «Не благодаря победам (т.е. боевому счастью, насилию) добыли вы себе владения (а мирным, так сказать, законным путем)».
Дважды встречается в тексте и слово «стружие». В первом случае речь идет о трофее из серебра для «храброго Святославича», доставшемся ему после первой стычки с половцами. Во втором – о предмете, которым Всеслав коснулся «злата стола киевьскаго». Д.С. Лихачев, поэты В. Жуковский, А. Майков, Н. Заболоцкий настаивают на том, что «стружие» - это древко копья, В.И. Стеллецкий видит «палицу». Если исходить из основы «струж-струг», можно подвести наше «стружие» к глаголу «строгать» (стружка) и существительному «струг». Понятно, что древки копий должны быть оструганы, палицы же – в меньшей степени. В общем, в данном случае я разделяю мнение большинства.
Перевод приводимой ниже фразы «дорискаше до кур Тмутороканя» - «дорыскивал до петухов Тмутороканя/добегал до петухов в Тмутаракань» вызвал в свое время бурную полемику. Многие доказывали, что куры не поют, и, значит, автор «Слова» имел в виду нечто другое (нонсенс, дескать, «подправлять/поэтизировать» текст, заменяя кудахтающих кур певучими петухами). На мой взгляд, эти замечания резонны, и правы те, кто видит в «курах» курени, т.е. дома, над крышами которых вьется (курится) дым из трубы.
Насчет "зегзицы", в которую хотела бы превратиться Ярославна, чтобы полететь почему-то на Дунай. В "Задонщине", как известно, "зогзицы кокують", а в других русских текстах 14-16 вв. попадаются "зегзулы" и "зегозули/жегозули" - от "зоз/зъз", что, якобы, значит "косой". Всех их выводят из балтославянского *жегъза - кукушка. Однако кукушки - лесные птицы и не отличаются склонностью к перелетам на длинные расстояния. В.И. Стеллецкий утверждает, что в Северской земле "зегзичкою" звали чайку, либо кулика (пигалицу, чибиса).
Но почему - на Дунай, а не, скажем, на Дон? Загадка.
В славянском фольклоре Дунай - великая река, долгое стояние на которой первое (около 5 века н.э.) событие, запечатлевшееся в памяти молодого этноса. Возможно, что представление о Дунае славяне унаследовали от скифов или сарматов, народов североиранского происхождения. В языках индоариев и ранних иранцев "Дану" - это не только название легендарного водоема, на берегах которого и еще ряда не поименованных в "Ригведе" рек (Днестр, Днепр, два Донца, Дон?) божественный арийский вождь Индра совершал свои подвиги, но и общее понятие "вода/река".
В общеславянский язык отсюда вошла основа "дън" со значением "дно". Возможно, в плаче Ярославны Дунай выступает скорее как олицетворение священной реки, воды которой способны заживлять раны. Остается лишь добавить, что у восточных славян, включая северных, ильменских, слово "дунай" в древности означало просто "речка" (любая, так сказать).
Ну и раз уж мы затронули тему гидронимов, следует отметить, что фигурирующее в плаче Ярославны сочетание "Днепр-Словутич" (или просто "Словутич") более ни в одном известном науке документе, написанном на русском языке того и иного времени не встречается.
В заключение хотел бы высказать предположение о том, что рыхлая (как мне представляется, ибо есть авторы, утверждающие прямо противоположное) композиция «Слова» кажется таковой потому, что произведение в прошлом переписывали по частям и переписывали неоднократно. Возможно, какие-то части были при этом утрачены, какие-то переставлены местами, какие-то искажены.