* * *
Из воронежских соседей первым встретила мужа Ирины Николая. Это был абсолютно счастливый человек, с лица которого не сходила улыбка: он купил машину. «Жигули» ласково называл «Ладой», с упоением рассказывал, как машина выглядит снаружи, как салон, какие усовершенствования он планирует. Сразу же поинтересовался, когда мы уезжаем, и расстроился, что двадцатого августа: он до того времени не успеет получить права и, значит, не сможет прокатить.
Поздно вечером заглянула Ирина, принесла погремушку Вадику и фломастеры Кате. Жаловалась на головную боль и смертельную усталость: она председатель приёмной комиссии, заявлений несут невероятное количество, домой попадает только к восьми. Ещё сказала, что научилась определять, кто из абитуриентов поступит, а кто нет: у блатных, уверенных в своём поступлении, вальяжные манеры, самоуверенные лица, в отличие от неблатных: эти суетятся, роняют документы, делают ошибки в заявлениях.
На мои поздравления с машиной Ирина скривилась, как от зубной боли. Она очень боится, что Николай будет садиться за руль пьяным. Как только он получит права, сразу же станет ездить в деревню на машине, а с ним Наташа. Я возразила, что, может быть, именно машина заставить бросить пить. Мама Ирины тоже на это надеется, а сама она не верит. Потом объяснила, откуда вдруг взялись деньги — без малого шесть тысяч, не шутка. Николай, оказывается, скопил две с половиной, он второй год работает мастером, Ирина подозревает, что каким-то образом мухлюет с металлоломом, отсюда и деньги. Две тысячи дали свёкор со свекровью. А полторы сняла с книжки её мама, с Николаем они договорились, что пятьсот он отдаст до нового года, а тысяча — это её подарок.
- Сколько лет на тёщу всех собак вешал, а теперь тёща — золотой человек, лучше её никого нет, — скептически закончила подруга.
Она не пробыла и десяти минут, даже в комнату не прошла: завтра в 8.00 должна как штык быть на работе. Договорились встретиться, когда мужья разъедутся к своим родственникам: общения с Иваном, как я поняла, Ирина старалась избежать.
Пока кормила и укладывала Вадика, размышляла о сказанном Ириной и ни к каким выводам прийти не могла: жизнь другой семьи — это чужая жизнь, да и моё мнение — это всего-навсего моё личное мнение. Подруге я от души сочувствовала. Но рассказанного мамой — как Ирина за пару дней до нашего приезда на глазах у соседей чуть не подралась с Маринкой — тоже не получалось сбросить со счетов.
Встретились только через две недели: Николай на выходные уехал к родителям, а мы вернулись из Бутурлиновки без Ивана, оставшегося помочь матери с огородом.
Скандал в подъезде подруга осветила не совсем так, как моя мама. Со слов Ирины выходило, что ссору начала наглая Маринка, стала высмеивать её при соседках: «Если развела тараканов, корми их, а то они от тебя по всему подъезду разбегаются», а Ирина просто напомнила, что не так давно писала Маринке сочинения по литературе и доклады по истории, только, к сожалению, не помогло: та как была пэтэушницей, так пэтэушницей и осталась.
- У меня сейчас вообще нет тараканов! — горячилась Ира.
Помня, что, если тараканы не шастают по столу среди бела дня, для неё их нет, я тихо так посоветовала:
- А ты ночью пойди в кухню и включи там свет.
- Я по ночам сплю как убитая, набегавшись на работе! — взвилась Ира. Потом покривила губы, подумала и сказала: Ладно, как мои в следующий раз в Гаврильск уедут, побрызгаю дихлофлсом, а сама у Маши (институтской подруги) переночую.
От неприятной темы тараканов Ира перешла к разговорам о соседях, быстро воодушевилась и затараторила так, что вставить в её рассказ пару слов стало невозможно. Главная новость — Нинка на неё обиделась. Не то, чтобы разругались, здороваются, перебрасываются парой слов при встрече, но в гости Нинка не зовёт. А всё из-за того, что Ира полушутливо спросила, как та не боится уезжать в деревню, оставляя мужа одного — не ровен час уведут.
- Витя любит только меня, а другие женщины для него просто не существуют! — высокомерно заявила Нинка.
- Но я-то и этой весной видела у него в машине женщину, а потом целую компанию: на переднем сидении мужчина, на заднем две женщины. Витька теперь оставляет машину на остановке, сам бежит домой, потом возвращается.
- Да почему ты думаешь, что это именно их машина, мало ли таких голубых «Москвичей»? — вставила я, наконец, в бурный монолог свои «три копейки».
- Как это почему?! — возмутилась Ира. — Что я на номер машины не смотрю, что ли? 46-20 — это их номер!
- Тебе бы в Штази работать, а не в пединституте, — вздохнула я.
- А это что такое?
- Министерство госбезопасности ГДР.
В тот вечер Иру не интересовали больше никакие темы, она снова и снова возвращалась к Нинке и её мужу. Сама того не желая, я узнала, что родители Нинки зятя просто купили: познакомили с дочерью через каких-то родственников, вытащили из глухой деревни в областной город, устроили на автобазу, да сразу механиком смены — работает сутки через трое, остальные дни в деревне, купили машину (а за машину большинство мужиков душу чёрту заложит).
Узнала я и то, что Нинкины родители, кроме поросят, стали выращивать индоуток, в этом году у них целых сто двадцать штук. Осенью нанимают в помощь себе людей, режут, ощипывают и продают на рынке в Воронеже. Денег у них — немеряно. Нинка покупает у спекулянтов французскую косметику, Витьку тоже приучила пользоваться хорошим парфюмом.
Но больше всего подругу интересовало, гуляет ли от Нинки муж. Вернее, Ирина старательно убеждала себя, что да, гуляет. И её возмущала самоуверенность Нинки.
- Ведь Нинка же, положа руку на сердце, страшная, — твердила Ира, — ну там дом — полная чаша, готовит хорошо, дети — это понятно. Но ведь ни попы, ни талии, про ноги я вообще молчу — мужики-то видят именно это. Как она может говорить, что другие женщины для Витьки не существуют?
Для меня было совершенно очевидно, что Ира наступила на Нинкину больную мозоль, из-за чего Нинка и высказалась так резко (она защищалась), и обиделась. Не менее очевидным было для меня и то, что Ира сама очень сомневается в верности своего мужа, поэтому без меры муссирует тему. Разумеется, сказать ей такое невозможно: взовьётся, как торнадо, раскричится и обидится надолго, если не навсегда. Поэтому я слушала, слушала… Пусть подруга выговорится: ей станет легче. Однако это были выводы Шевчук Ю.А. — психолога по образованию. А Юля из семидесятой обиделась на свою давнишнюю подругу Иру из шестьдесят восьмой, просидевшую у неё в гостях до ночи, вывалившую кучу всяких новостей, а может, и сплетен о соседях и знакомых и только мельком поинтересовавшуюся Юлиной жизнью и семьёй.
Это лето было наполнено таким ощущением гармонии и полноты жизни, которого никогда больше не пришлось испытать. Какое счастье дарил сыночек! Удивительно, сколько радости может дать своим близким крохотный человечек, умеющий только улыбаться беззубым ротиком и быстро-быстро молотить воздух ручками и ножками, увидев склонившееся к нему родное лицо.
Ни в Воронеже, ни в Бутурлиновке мне не позволяли прикоснуться ни к стирке, ни к каким другим домашним делам. И, откровенно говоря, такой отдых был необходим: после рождения Вадика вся моя жизнь подчинилась его режиму: кормление, купание, поликлиника, прогулки, плюс домашние дела, плюс Катины уроки — расслабляться было некогда.
Иван только в отпуске получил возможность общаться с Вадиком: первые три месяца жизни сыночка он видел его спящим, стоя вечерами у кроватки и осторожно дотрагиваясь пальцем до крошечных розовых кулачков или поглаживая головку.
Вадик стал нашим маленьким божеством: бабушки, дедушка, Галя готовы были не спускать его с рук. Очень удивило отношение Кирилла к малышу: пятнадцатилетний подросток каждый день гулял с ним, с гордостью катил коляску, объясняя встречавшимся друзьям и подругам, что это его брат.
Однако всё когда-нибудь проходит, прошло и это доброе, щедрое лето.
В ноябре мы узнали о падении Берлинской стены. Слухам, догадкам, предположениям не было конца. Некоторые знакомые, будто одержимые, ринулись скупать всё, до чего могли дотянуться. Не раз и не два становилась свидетельницей ситуаций, в которых мне было стыдно за моих соотечественников. Как мы и договорились с мужем, я покупала вещи впрок — себе, ему, детям на вырост. Но не хапала всё подряд, в магазинах старалась быть незаметной. Во второй год нашей службы в Германии, наконец, решилась и заговорила по-немецки с немцами. Радовало то, что они меня понимают, хотя сама я напрягалась, слушая их: для русских немцы говорят непривычно быстро.
Когда в сентябре девяностого узнали о готовящемся выводе наших войск из Германии, не удивились. Жизнь уже сошла с привычной колеи, изменения нарастали как снежный ком, и не в наших силах было вернуть прежние времена, да и возвращать, честно говоря, не хотелось. Мне исполнился тридцать один год, мужу тридцать шесть — это была зрелость, и со всеми предстоящими трудностями мы должны были справляться сами, не рассчитывая ни на чью помощь.