Иногда случаются знакомые.
И если никуда не спешат парой слов готовы поделится. Как правило, это бытовая или салонная история. Покупка, поездка, гости, ребенок, болезнь, сплетня или сетование.
Разумеется, в самом содержании таких историй нет ничего примечательного. Бытовой повод и язык его подачи, толика сарказма, нехитрая мораль и масса важных подробностей. Все обыденно, пристойно, мило.
Но сам факт рассказа, его скрытая кауза, эмоциональное состояние рассказчика в момент повествования, заслуживают особого внимания.
Что заставляет человека излагать бытовую, иногда потаенную, интимную сторону. Ведь сигналами о том, что они из одного теста и не держат камня за пазухой, стороны обменялись в первые тридцать секунд.
И в попытке передать кусок знания трудно заподозрить хорошего человека. Тогда что.
Полагаю, мы имеем дело с рождением и развитием образа в самом процессе повествования, а также подтверждением его истинности за счет реакции слушателя.
Человек в присутствии другого получает шанс на новое рождение. Быть. И если пассивная сторона вовремя не свинтит, пьеса будет отыграна целиком.
И правда, в подобном говорении наблюдается иное эмоциональное состояние. Горящие глаза, бурная жестикуляция, страсть и пафос подтверждают подлинную самодостоверность и абсолютную самоправдивость изложения.
Человек живет полной грудью. Минуту назад был тих, скромен, погружен в себя. Теперь перед нами крутой или маленький принц, золушка или "я-ж мать", тот (та), кого недооценивают или тот(та), кому за доброту платят черной неблагодарностью.
Получается, "подлинная жизнь" случается от рассказа к рассказу, а в промежутках человек существует нейтрально - без пафоса, страсти или величия.
Третьего дня встретил пару. Семейную. Недавно из Испании, в связи с чем переполнены. Море, солнце, коррида. Но прежде, хамон.
... невыразимо прекрасен, особенно Серрано. Пробовали горный. Гораздо дороже, но ничуть не лучше. Хозяин на специальной подставке резал. Ломтиками. Тончайшими. Прозрачными. Под бокал Риохи, чудо...
По правде сказать, никогда не пробовал, а если и пробовал, то не знал, что. Ну, окорок и окорок.
А тут само слово, от которого веет заморской экзотикой и пиратским очарованием, страстью корриды и жгучим перебором фламенко.
Плюс антураж. Деревянная хамонера с острым винтом, специальный нож, улыбчивый мясник.
И наконец, скромное обаяние буржуазии. Смакуют, наслаждаются, ловят тончайшие нюансы. Букет, аромат, послевкусие. Делятся.
В тысяча девятьсот семьдесят каком-то году впервые попробовал окорок. С папой зашли в гастроном, где на прилавке вылеживались куски Тамбовского. Свежайшие, розовые, сырые, сочащиеся. С тонким слоем нежного сала.
Взяли грамм четыреста, батон белого и две бутылки жигулевского. Еле дотерпел, а уж когда дошли...
Может быть вкус того окорока содержит воспоминание не о мясе, а об отце. О том пронзительном моменте, когда происходило таинство посвящения - обряд, который подчеркнул особую близость и доверительность, поскольку отец, признав за мной равность и взрослость, выразил большое уважение.
Согласитесь, вещь, взятая сама по себе, хоть бы она и была лучшей из лучших, не способна длительное время удерживать душу. Реализация прекращает и желание, и страсть, связанную с достижением цели.
Однако некоторые сущности соединены с более важными событиями сознательной жизни, чем наслаждение вкусом, цветом или еще чем-нибудь. Собственной утонченностью или продвинутостью, к примеру.
Это как-бы и не вещи вовсе, а эквиваленты живых состояний, которые позволяют такому длиться и длиться.
И пока оно длится, жив и сам человек, в отличии от той ноги с черным копытом, которая выгодно отличает светское лицо от всякого другого сущего языка.
Тем не менее случилось. Приехали - Серега, Галка и Катя.
- Так и не попробовал...
- Нет.
- Вроде, взрослый, умный, а ведешь себя, как упрямый подросток, не желающий входить в пубертатный период.
На базаре Серега с томно-гурманским видом много повидавшего идальго, после тщательной пробы, многозначительного кивания, цокания и таинственного мычания, купил триста грамм полупрозрачного и, одновременно, призрачного, хамона. По дикой цене. Еще четыре французских батона и три бутылки клинского.
Делаем острый соус, чуть позже командовал он на кухне. После чего закинул в блендер последние бабулины помидоры, которые очень хороши сами по себе.
- Галя, работаем бутерброды. Оля, большую тарелку под хамон. Влад, бокалы!
Серый радостно исполнял господина Септима.
- С вечера осталось немного сервелата, куда его?
- Вафельницу...
- Так точно, босс!
- На хлеб ложку соуса, ломтик колбасы, щепотку сыра, закрываем сверху сервелатом, и на полторы минуты в вафельницу. Фирменный рецепт.!
Наконец натюрморт был завершен. Батон нарезан тонко и уложен горкой, хамон веером покрывал рождественское блюдо, в салатнице поблескивал насыщенный чесноком томатный смузи, в бокалах магнетически вспенилось клинское, а горячие бутерброды прыгали из вафельницы прямо на тарелки.
Хамон, уложенный на белый хлеб, облитый соусом и прикрытый веточкой петрушки порождал ощущение проигранной быку корриды. Вместе с тем, выгодно подчеркивал правоту, а главное, уместность холодного пива, а вафельно запеченный сервелат открывал дорогу воспоминаниям из доэсвэчовой эпохи.
Глядя весь этот джаз, понял, карьера гурмана заказана навсегда, ибо невозможно вычленить из полноты исполненного смысла, то есть, из радости, случившейся в результате коллективно-кухонной суеты, собственно рецепторное ощущение.
И плевать на недоразвитость вкуса, заскорузлость рецепторов и привязанность к продуктовой номенклатуре скромной советской кухни.
Да здравствует хамон, я так его величество люблю!