Глава восемнадцатая. Война. Часть пятая

Андрей Федотов Из Беларуси
 Глава восемнадцатая. Война. Часть пятая



«Станем есть и веселиться! Ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся. И начали веселиться»
Притча о блудном сыне. Евангелие от Луки


Я родом не из детства – из войны.
Простите – в этом нет моей вины.
Юлия Друнина

В первое утро его пробуждения в родных стенах случилось чудо: из старого дубового стола неожиданно раздался звон музыкальной машины, исполнившей несколько тактов торжественного гавота.
Это событие поразило всех, – стол хранил молчание ровно чортову дюжину лет.
Но, тем не менее, все решили, что это – к счастью.
Оставленная жить в доме эвакуированная законная супруга отца Меркулова-первого – Розалия Львовна, успевшая получить от бабушки Елизаветы Лукиничны более короткое и домашнее имя Рузя, попросила показать ей музыкальный механизм, потому что была большая охотница до музыки: имея на руках двух маленьких детей, она умудрилась взять в неизвестность и довезти в целости и сохранности патефон Колумбия-Графонола с небольшим запасом пластинок.
Рузя обладала деятельным, стойким и уживчивым характером. Казалось, ее глаза постоянно излучали искорки смеха, а губы всегда были готовы сложиться в веселую, ободряющую или насмешливую улыбку.
Она сразу сделалась первой помощницей и советчицей бабушки Елизаветы Лукиничны.
Ей удавалось проводить молниеносные и по большей части успешные торговые операции на рынке. Ее изощренная и темпераментная манера торговаться сбивала с заранее подготовленных позиций скупых деревенских баб, вводила их в состояние оторопелости, в результате чего запрашиваемая первоначальная цена без серьезного сопротивления сбавлялась до справедливой суммы. Некоторые торговки, имея дело с Рузей во второй раз, пробовали искать защиты от ее метода с помощью бесцеремонной дерзости, но сразу жалели об этом, вынужденные смущенно оправдываться за свое постыдное поражение перед соседками. И в следующий раз трусливо сдавались без боя.
Александра, с утра до вечера занятая на службе, домой возвращалась поздно и в домашние дела совершенно не вникала и не вмешивалась, держась с матерью и непрошеными квартирантами с отстраненной сдержанностью.
У Меркулова-первого с первых минут сложились с Рузей дружеские отношения.
К месту будет сказать, что торжественный ужин по поводу счастливого возвращения блудного сына и внука – был делом ее рук.
Ради этого Рузя выменяла хранившийся на дне порядком опустевшего чемодана некий предмет польского галантерейного искусства на небольшой кусочек сала и стакан сметаны, и мастерски испекла в русской печи по львовскому рецепту чудесную картофельную бабку.
Жаль, что скудные семейные пищевые ресурсы не позволяли ее кулинарному таланту блистать в полную силу.
Все знают о голоде в блокадном Ленинграде, когда по официальным данным за четыре месяца: ноябрь 1941 года – февраль 1942 года от алиментарной дистрофии скончались двести семьдесят четыре тысячи человек (до войны среднестатистическая смертность в Ленинграде составляла три тысячи человек в месяц). Ленинградцы массово умирали и позднее, почти до августа 1942 года (дистрофия коварна необратимыми изменениями в человеческом организме, вызванными течением болезни), хотя со второй декады февраля 1942 года нормы отпуска продуктов жителям блокадного города сравнялись с нормами, действовавшими на неоккупированной территории страны.
Но мало пишется о том, как в этот период выживало городское население в тылу воюющей державы.
Карточная система в полной мере была введена в сентябре 1941 года и предусматривала нормированную выдачу основных продуктов питания, включая хлеб, мясо, рыбу, макаронные изделия, крупы, сахар и кондитерские изделия. На водку, чай и соль карточная система не распространялась, что привело к их одновременному исчезновению с прилавков продуктовых магазинов и появлению на рынках уже по баснословным ценам. К примеру, рыночная стоимость бутылки водки могла составлять от 400 рублей в Москве до 800 рублей в других местностях.
Карточки были разных разрядов: особо повышенные, повышенные, особого списка, города Москвы, торфопредприятий, рабочих оборонной промышленности, рабочих не оборонных предприятий, служащих и иждивенцев.
Отметим, что академики АН СССР, лауреаты Сталинских премий, заслуженные деятели науки, техники и искусства, народные артисты СССР и союзных республик обеспечивались по нормам рабочих особого списка, получали бесплатные обеды в закрытых столовых и ежемесячно по триста граммов шоколада и пятьсот граммов какао или кофе.
Профессора, доктора наук, члены Союза писателей и прочих союзов , заслуженные артисты питались по нормам рабочих оборонной промышленности, транспорта и связи.
К ноябрю 1941 года враг захватил территорию, на которой производилось тридцать восемь процентов зерна, тридцать восемь процентов мясомолочной продукции, восемьдесят четыре процента свекловичного сахара, выращивалось сорок пять процентов крупного рогатого скота и шестьдесят процентов свиней, что не замедлило сказаться на производстве продуктов питания, которое по сравнению с довоенным периодом снизилось на пятьдесят восемь процентов, вызвав резкое ухудшение экономического положения гражданского, и прежде всего – городского, населения, смертность которого к январю 1942 года выросла на пятьдесят два процента.
Первая военная зима переживалась особенно трудно. Это и понятно. Овощей, выращенных на придомовых огородах, как ни экономь, при отсутствии других продуктов хватило не надолго.
К концу первого военного года рыночные цены на продукты взлетели по сравнению с предвоенными в четыре-восемь раз.
Все попытки местных властей заставить деревенских торговать по фиксированным ценам оказались не эффективными, – те вовсе прекратили торговые отношения с городом.
Понятно, что от услуг молочницы Нюры пришлось отказаться, – литр молока на рынке стал стоить пятнадцать рублей, в то время как зарплата Александры – единственной добытчицы денежных знаков не превышала пятисот рублей в месяц.
Впрочем, Нюра, привыкшая к их дому, нет-нет да забегала, занося даром когда пол-литра, а когда и поболе разбавленного водой молока.
Спасибо ей и за это.
Теперь Нюре приходилось одной управляться с хозяйством и пятью девками. От мужа Федора, мобилизованного сразу в начале войны, не было вестей с ноября.
Бабушка Елизавета Лукинична отогревала застывшую на морозе Нюру чаем, настоянным на сухих хлебных корках, и успокаивала, что, мол, не до писем солдату в сражении, и почта, видать, не поспевает за наступлением.
Ложась спать, Меркулов-первый слышал, как, умывшись и заплетя волосы в жидкую косичку, бабушка Елизавета Лукинична, творя ежевечернюю молитву о здравии своих ближних, поминала и воина Феодора.
Еду добывали всякими способами.
Рузе удалось поместить четырехлетнюю Музу и двухлетнего Женечку в детский сад и самой устроиться туда воспитателем, этим облегчив ситуацию с хлебом насущным.
Сразу после наступления нового – 1942 года, который начался с многообещающих побед Красной Армии под Москвой и в Крыму, в тупик на товарной станции прибыл эшелон с пшеницей, вывезенной откуда-то из сгоревшего элеватора.
На Рыночной улице об этом узнали на следующий день.
Была послана разведка, которая установила, что зерно из восьми товарных вагонов ссыпали прямо в снег, рядом с путями; кучи сторожит охрана товарного склада в числе одного караульного, вооруженного «берданкой».
Вечером, когда тьма накрыла увязнувший в сугробах город, на Рыночной улице, во дворе двадцать шестого дома собралась команда пацанов. Все были с мешками.
Отбрасывая на голубые от лунного света сугробы призрачные тени, быстро дошагали до кладбища, западной границей примыкавшего к забору районной больницы, а восточной – к проволочной изгороди товарной станции.
Там посреди занесенных снегом крестов и оград залегли, всматриваясь в безлюдное белое пространство с низко сидящими в снегу строениями пакгаузов и восемью запорошенными свежевыпавшим снегом холмами высотой в человеческий рост.
Не обнаружив охраны, по-видимому, гревшейся в жарко натопленной сторожке, действовали дерзко.
Перерубив в нескольких местах колючую проволоку специально прихваченными для этого топорами,взяли в работу две ближайшие к кладбищу кучи.
Меркулову-первому по жребию выпало «стоять на стреме», ожидая, когда его сменит пацан из двадцать восьмого дома по прозвищу «Гвоздь».
Но время шло, пацаны один за другим оттаскивали от куч к забору набитые зерном мешки, а Гвоздь и не думал появляться. Видимо, в азарте забыл об уговоре.
Меркулов-первый решил, что дальше ждать бессмысленно: можно остаться ни с чем.
В ближней куче, покрытой коркой смерзшегося зерна и снега пацанами была вырыта пещера. В нее-то Меркулов-первый и залез с головой и начал ладонями ссыпать зерно в мешок, вмещавший два пуда.
Дело шло к концу, когда снаружи послышался громкий окрик, тревожный свист и топот ног.
Меркулов-первый, осторожно высунув голову из пещеры, увидел совсем рядом со своей кучей две громоздкие фигуры караульных с винтовками в руках, стоявших к нему спиной и смотревших в сторону кладбища.
Потом один из них, тяжело ступая валенками по скрипящему снегу, сделал несколько шагов вперед и вернулся, волоча за собой тяжело набитый мешок, брошенный в панике кем-то из пацанов во время бегства.
Поставив мешок рядом со входом в пещеру, голосом, похожим на скрип не смазанного тележного колеса, сказал второму:
- Слышь, Сидоркин, пущай этот мешок так тута и стоит. Вот попомни мои слова, Сидоркин, – они за ним обязательно вернутся. Тута мы их, значится, и накроем. Ты, давай, прячься за кучу, а я пойду – доложу начальнику караула. Ежели что – стреляй!
Из своего укрытия Меркулов-первый слышал, как проскрипели, удаляясь, по снегу шаги.
Второй караульный во след им недовольно проворчал:
- Ишь раскомандывался. Татарин чертов. «Пойду по начальству доложу». Теперь час будет, не отходя от печки, докладать. А ты стынь на морозе.
Вслед за этим с правой стороны пещеры мягко скрипнул снег, обсыпав притаившегося Меркулова-первого струйками зерна.
Стало так тихо, что был слышен шорох сыпавшихся на мешок и на спину Меркулова-первого зерен.
Меркулов-первый сидел на коленях, боясь пошевелится, и лихорадочно соображал на что решиться: бросив мешок, немедленно выскочить из укрытия и бежать, рассчитывая на внезапность, или попытаться тихо выбраться из пещеры и уйти незамеченным. В обоих случаях опасность получить пулю в спину была одинаково большой.
Тут его напряженный слух различил новый звук. Вслушался…и не поверил сам себе: до него донесся тихий и мерный сап «закемаревшего» караульного.
Стянув лямками горловину почти до верха наполненного мешка, подхватив его, как пушинку, на руки, Меркулов-первый бесшумной тенью выбрался из пещеры.
Ему бы сразу пойти, осторожно ступая, к проходу в ограде, унося подобру-поздорову свою добычу, но полученная в наследство безрассудная шляхетская дерзость толкнула его на рискованный поступок.
Положив свой мешок сверху на мешок-«приманку», Меркулов-первый, крадучись, обошел кучу и увидел лежавшего на правом боку завернувшегося с головой в тулуп задремавшего Сидоркина. Берданка лежала рядом.
Из озорства, только из легкомысленного озорства Меркулов-первый потянулся к винтовке…и в ту же секунду увидел, как распахнулись темными провалами души глаза караульного, чиркнули по нему и метнулись к оружию.
Да, разве в тулупе поспеешь за тем, кто налегке, да к тому же моложе и ловчей?
Меркулов-первый успел схватить винтовку быстрее. И не отдавая себе отчета, что делает, навел ее на неловко севшего караульного и приказал хриплым голосом:
- Руки вверх! Лежать! Застрелю.
Совершив сразу два преступления, подпадающие под действие Уголовного кодекса РСФСР согласно статей 593 (бандитизм) и 593а (похищение огнестрельного оружия), грозившие сроком не менее трех лет, а в условиях военного времени для лиц достигших двенадцатилетнего возраста – начиная от пяти и выше.
Караульный покорно улегся на снег.
Не сводя с него винтовочного прицела, Меркулов-первый попятился за кучу. Там забросил ремень винтовки на одно плечо, лямку своего мешка на другое и, волоча по снегу мешок-«приманку», торопливо припустил к забору.
Около прохода он остановился.
Нет. Не только для того чтобы отдышаться и передохнуть, – находясь в крайнем нервном возбуждении, веса мешков он почти не чувствовал.
Мысль «что делать с берданкой» остановила его.
Был соблазн забрать ее с собой, чтобы похвастаться перед пацанами и, разжившись патронами, пострелять в укромном месте.
Но в том-то и дело, что теперь он сознавал, что из-за его глупого поступка недотепа-караульный, наверное, – отец семейства, непременно пойдет под трибунал.
Перетащив мешки за проволоку, Меркурьев-первый сдвинул назад затвор берданки, вытащил из патронника желтый, маслянисто блеснувший патрон и поставил затвор на место.
Прислонив винтовку к проволоке, тихо позвал:
- Дядька.
За кучей было тихо.
Пришлось позвать еще раз, чуть громче:
- Эй, дядька.
Над гребнем кучи осторожно высунулся бугор ушанки.
Меркулов-первый успокаивающе сообщил:
- Можешь забрать свою винтовку. Она мне не нужна.
Закинув лямки мешка на плечи и волоча второй мешок по проседавшему под ним насту, заспешил, заторопился под защиту запорошенных снегом крестов, стараясь попасть «след в след» в следы, пробитые в снежной корке убегавшими пацанами.
Не больше трех шагов оставалось пройти Меркулову-первому по открытому месту, когда позади хлестким щелчком грянул выстрел и сразу ударило в спину, сбивая с ног на выброшенные вперед руки, царапая их в кровь об острые края снежной корки.
И сейчас же от белого снега в черное, ледяное небо взлетел и, падая обратно, накрыл-захлестнул ужасный голос:
- Есть! Подстрелил! Фатхулин! Ёкарный бабай! Сюда! Скорей!
«Зачем это он?! Ведь я его спас-пожалел!» – горячей обидой обожгло мозг и пропало. Дальше, не разбирая убит он или ранен, Меркулов-первый со звериной стремительностью вскочил и, взрывая снег и при этом не выпуская из рук мешка, в три судорожных прыжка достиг кладбищенской ограды.
За ней, вжавшись в сугроб, его ждал Юрка-китаец, бросивший, удирая от караульных, свой мешок.
Второй выстрел сбил с черного надгробного обелиска замерзшего маленького скорбящего ангела.
Мокрые от пота, запалённые, вываленные в снегу они выбрались со своими мешками с кладбища.
И только там Юрка обнаружил, что через дырку, пробитую пулей, из заплечного мешка Меркулова-первого тонкой струйкой высыпается зерно, предательски метя их путь.
Меркулов-первый надорвал ветхую подкладку ватной куртки, подаренной старичком-главным врачом, и вытащил клок желтой, слежавшейся ваты, которым Юрка заткнул дыру.
Луна равнодушно взирала на них, давая понять, что ее дело сторона. Но верить ей не приходилось.
Поэтому, возвращались, выбирая переулки поглуше, прячась в тени заборов от кравшейся за ними попятам Луны.
Дома к неожиданному появлению зерна отнеслись каждый по-своему.
Бабушка Елизавета Лукинична только вздохнула. Рузя, взглянув на его оцарапанные руки, улыбнулась одними губами, поерошила ему на голове начавшие отростать волосы и сказала «Ты мужчина». Лежавшая в одежде на не расправленной постели Александра притворилась спящей.
Наверное, ему было бы не избежать расспросов.
Но тут у него впервые после больницы случился припадок.
Собираясь умыться, он замер столбом перед рукомойником, мелко подергивая головой.
Первая спохватилась Рузя, с кровати вскочила Александра. Его подхватили под руки, насильно подвели к табурету, с трудом усадили. Бабушка Елизавета Лукинична, набрав из ковшика в рот ледяной воды, прыскала ему на лицо. Постепенно его глаза ожили, и тело обмякло.
Ему что-то говорили, но в ответ он только моргал глазами и молчал. Решили оставить его в покое, дав выпить растворенный в воде порошок брома и уложив в постель.
К всеобщей радости утром он проснулся совершенно здоровым.
Слухи не обманули: зерно было действительно со сгоревшего элеватора, – часть зерен оказалась полностью или частично обгорелой.
Теперь каждый вечер все, даже двухлетний Женечка, впрочем, за исключением Александры, усаживались за большим столом, накрытым газетными листами, поверх которых высыпалась глубокая миска зерна, и при тусклом свете двух «гасиков» – лампадок с фитилями, опущенными в керосин, – сортировали зерно, отделяя обгорелые зерна от целых.
В третий вечер нашлась пуля. Тупоголовый свинцовый цилиндр был больше и тяжелее остроносой винтовочной пули от «трехлинейки».
Рузя уверяла, что это фашистская пуля, попавшая в зерно при обстреле эшелона.
Даже Александра пришла посмотреть на диковинку.
Безоговорочно поверив Рузе, пулю брали в руки с опаской.
Меркулов-первый тоже взял пулю, прикинул на ладони ее вес.
Тупоголовая форма пули, весившей целых двадцать четыре грамма, переживший все сроки хранения старый патрон, снаряженный дымным порохом, даже в лучшую пору придававшим начальную скорость полета пули вдвое меньшую, чем у «трехлинейки», спасли ему жизнь.
Женечка, которому тоже дали подержать «фашистскую» пулю, недолго думая, бросил ее под стол.
Строго прикрикнув на бестолкового братца «Зачем ты это сделал?А?!», старшая сестра полезла ее искать и, найдя, бросилась на кухню, всполошив бабушку Елизавету Лукиничну.
- Рузя, пойди скорее, посмотри. Не дай Бог, она ее в печку бросит.
Но быстро вернувшаяся Муза, отряхивая ладони друг о друга, гордо сообщила, что выбросила «фашистскую» пулю в «помойное» ведро.
Меркулов-первый похвалил ее:
- Молодец, Музик. Правильно сделала. Туда ей и дорога.
Целый патрон, вытащенный им из берданки, был надежно спрятан в тайнике в «черных» сенях.
Когда накопился пятикилограммовый мешочек чистого зерна, встал вопрос, как из него получить муку.
Выручил дядя Сережа-китаец – Юркин отец.
Пока они впятером за четыре вечера перебрали содержимое небольшого мешка, семья дяди Сережи всемером за один вечер и ночь перебрала всю Юркину добычу.
Деревенский мужик, по возрасту или по хворости не взятый на войну, привез дяде Сереже два больших кругляша, отпиленных у самого комля поваленной березы.
Набив на кругляши железные полоски, насадив их на ось и приделав сверху деревянную ручку, дядя Сережа соорудил жернова для перемолки зерен.
Юрка давал жернова на прокат, беря с клиента умеренную плату: за день пользования – полкилограмма муки.
Меркулов-первый пользовался жерновами бесплатно.
Когда были намолоты первые два килограмма муки, не спрашивая ни у кого разрешения, он отсыпал полкилограмма в газетный «фунтик» и отнес «рыжим», которые, питаясь по «служащей» и «иждивенческой» карточкам, голодали.
Были и другие способы получения продуктов.
Однажды Рузя, производя очередную инвентаризацию с целью обнаружения мало-мальски годного для обмена на рынке, обнаружила в общем коридоре, на шкафу покрытые толстым слоем пыли, свернутые «трубкой» чертежи.
Если бы их обнаружил кто-нибудь из соседей, то «светил» бы Александре срок по пятьдесят восьмой статье за шпионаж.
На листах кальки, оставшихся с тех времен, когда инженер Веселовский был частым гостем в доме на Рыночной улице, были скрупулезно вычерчены во всех подробностях конструкции железнодорожного моста через Волгу.
Дорогую бы цену дал за эти чертежи немецкий диверсант Павло Змрыч.
Но Рузя тут же смекнула, как иным способом заработать на них, не рискуя вызвать подозрение бдительных органов.
Дело в том, что в те далекие годы для важных проектов использовалась специальная калька, наклеенная на батистовую основу. Такая калька отличалась необычайной прочностью.
Рузя сообразила, что если осторожно смыть бумажный слой, то они станут обладателями шести кусков белого батиста, каждый размером метр на метр.
Когда батист был осторожно выстиран и тщательно отглажен паровым утюгом, Рузя разрезала его на равные квадратные лоскуты.
У бабушки Елизаветы Лукиничны была картонная коробка из-под тех самых английских туфлей, некогда купленных Александрой ради знакомства с инженером Веселовским, в которой теперь хранились катушки ниток, разноцветные пуговицы, тесьма, мотки пряжи, подушечка с иголками, деревянный «гриб» для штопки носков и чулок. Были там среди прочего и разноцветные нитки «мулине», которыми Александра во времена многообещающих отношений с инженером вышивала «крестиком» ему в подарок картину «Ваза с сиренью». Кстати сказать, эта почти законченная вышивка до сих пор хранится у Меркулова-младшего.
На сей раз эти нитки принесли гораздо больше пользы.
Бабушка Елизавета Лукинична крючком обвязывала края лоскутов батиста кружевами, превращая их в нарядные носовые платки, которые Рузя выменивала на рынке на деревенские продукты.
Когда закончился батист, Рузя нашла в том же шкафу валявшиеся без дела четыре поломанных черных дождевых зонта. Жаль, что их было не больше.
Рузя скроила и сшила из них восемь женских бюстгалтеров, опять же отнесенных на рынок.
Еще она шила из разных лоскутков тряпичных кукол, рисуя им цветными карандашами довольные мордашки. Из-за этих кукол у Музы в детском саду случались драки, когда она с разрешения Рузи являлась туда с очередной «катей» или «зиной».
Летом Меркулов-первый отправлялся с этими куклами в обход по деревням, иногда уходя на двадцать-тридцать километров от города. С ним ходил Юрка, который для обмена нес жестяные кружки (ударение на букве «у») разных размеров, изготовленные его отцом – дядей Сережей из обрезков жести, которые ему из-под полы сбывал сосед, работавший жестянщиком в городском жилкомхозе.
Деревенские женщины охотно брали и то и другое, расплачиваясь яйцами – больше взять с них было нечего.
Как выживали эти женщины – сейчас трудно себе вообразить.
Четыре года страну кормили десять миллионов женщин, два миллиона подростков обоего пола да три с половиной миллиона не годных ни к строевой ни к обозной службе мужиков.
Мало того, что они работали без пайков и талонов, государство брало с них все положенные налоги, включая натуральный и военный, и заставляло сдавать деньги на Государственный военный заем, который собирался даже на оккупированной территории.

Совинформбюро 19 апреля 1942 года сообщало:
«Партизаны провели среди населения пос. Кринички (Суземский район Орловской области) подписку на Государственный военный заем 1942 года на сумму 60 тысяч рублей. Собранные деньги самолетом доставлены в Москву.»
В газете «Правда» 9 февраля 1943 года опубликовано сообщение:
«Партизаны и колхозники оккупированных районов Ленинградской области внесли 800 тысяч рублей на строительство танковой колонны «Ленинградский партизан».
В этой же газете 3 апреля 1943 года сообщалось, что «партизаны и население Витебской области внесли 2 540 077 рублей деньгами и облигациями на строительство вооружения для Красной Армии».
Для справедливости надо сказать, что государством были предусмотрены налоговые льготы для семей красноармейцев и доплаты для многодетных семей, но все это теряло форму реальности на областном или районном уровнях.

Летом были щавель, крапива, которую, обварив предварительно кипятком, ели в виде салатов или щей, спасительница-лебеда, первая редиска, потом - ягоды, грибы, речная рыба, раки.
Наконец, летом не надо было заботиться о дровах, с которыми в первую военную, очень лютую зиму была сущая беда.
Осенью городские дровяные склады остались пустыми.
У городских жителей прежних запасов дров хватило до января.
Объявились «дровяные» воры. На рынке пошла торговля на связки лучин и поштучно на поленья.
Меркулов-первый вдвоем с «рыжим» после уроков отправлялись за город – собирать в лесу валежник и хворост.
Но то и другое быстро сгорало в печах, не давая настоящего тепла.
Казалось, какие проблемы могли быть с дровами, когда лес подступал к городу со всех сторон?
За кладбищем, за кольцевой узкоколейкой была выделена лесосека, где производилась организованная рубка леса для отопления городских учреждений.
Деревья, стоявшие в глубоком снегу, мобилизованные женщины и подростки рубили и пилили высоко, оставляя после себя метровые кряжистые пни, желтую смолистую щепу и толстые, узловатые ветки.
Горожане зарились на это богатство и предпринимали неоднократные попытки спилить под корень оставленные бесхозными пеньки.
Ан, нет!
У Государства своя логика: только один раз дозволь, потом не будешь знать, как загнать обратно.
Устраивали засады, ловили, отнимали спиленные пеньки вместе с санками, топорами и пилами.
Меркулов-первый с Рузей несколько раз выбирались на опасный промысел. Воровски, оглядываясь и прислушиваясь, пилили, а спилив и погрузив на саночки, таились за сугробами от милицейской облавы.
После одной такой вылазки Рузя сильно застудилась и слегла.
Начался кашель, поднялся жар.
Бабушка послала Меркулова-первого в огород – наломать сухих малиновых стеблей, заливала и настаивала их в чугунке с кипятком, поила Рузю красным, пахнущим малиной отваром.
Александра принесла со службы мешочек с отрубями овса.
Бабушка замачивала отруби, потом тщательно процеживала молочного цвета густой настой, отделяя шелуху; из настоя варила овсяный кисель.

Но ничего не помогало. Рузин кашель не давал покоя ни днем ни ночью.

Пришел доктор, послушал через трубочку хриплое дыхание, сунул Рузе подмышку принесенный с собой термометр, глядя на карманные часы, посчитал пульс, взглянув на термометр, спросил есть ли у них уксус – верное средство против высокой температуры, еще велел ставить банки.

Уже уходя, стоя в дверях, посоветовал поискать на рынке барсучий жир – известно много случаев, когда спасает, казалось, в безнадежном состоянии.

Что и говорить, обстановка с обеспечением лекарствами гражданского населения была катастрофическая, поскольку семьдесят процентов предприятий, производивших медицинские препараты, к концу сорок первого года оказались на занятой врагом территории. Аптечная сеть практически перестала существовать, - все выпускаемые лекарства направлялись исключительно в военные госпитали.

На следующее утро Меркулов-первый вместо школы отправился на рынок. Ходил вдоль лотков, ларей и развалов, расспрашивал – не продает ли кто барсучий жир.

Бабы и мужики только пожимали плечами или, поджав губы, отмахивались от надоедливого паренька.

Только один мужик с правым бельмастым глазом поинтересовался – зачем ему барсучий жир.

Меркулов-первый объяснил, что жир нужен для больной тетки, простывшей и заболевшей пневмонией. Это научное название болезни, услышанное от доктора, он произнес с некоторой толикой гордости.

Мужик недовольно крякнул «Да ты толком говори, мудрователь, а то – ступай подобру-поздорову».

Меркулов-первый поспешил загладить свою вину.
- Воспаление легких. Кашляет сильно и температура.
Мужик, равнодушно уставясь бельмастым глазом, поставил свой диагноз:
- Ну, так бы сразу и говорил, что сухотка.
Помолчав, добавил:
- Плохи твои дела. Барсучьего жиру теперича днем с огнем не сыскать. Может у кого и имеется, да кто ж знает.
Меркулов-первый, с надеждой заглядывая в зрячий глаз,  спросил:
- Может вы знаете какого-нибудь охотника, который согласится добыть барсука?
Мужик заговорил таким задушевным голосом, что вмиг стала понятна безнадежность этой затеи.
- Дак кто ж щас, милай, на барсука-то палюет? Его по чернотропу берут. Покуда снег не лег. В эту пору барсук, как «мишка», под снегом, в своей норе третий сон видит. Попробуй-ка – сыщи его.

Спит окаянный барсучина в теплой норе, на мягкой постели из сухих листьев, травы и мха, не подозревая, как нужен он сейчас Меркулову-первому.

Что же теперь делать?

И когда впору совсем впасть в отчаяние, здоровый глаз мужика заиграл радужным переливом, ответно зажигая в душе Меркулова-первого слабую искру надежды.

- Погодь, парень. Вижу, ты больно за тетку свою переживаешь. Так я тебе так скажу, имеется средство не хуже барсучьего жира. Ты вот послушай-ко. Есть у меня шабр Митроха, по-городскому значит – Митрий. Он на Беламорканале два года вкалывал, а потом еще три на Белом море лес валил. Как и почему он там оказался – это дело отдельное, до нашего разговора не касаемо. Слушай дальше. Возвернулся Митроха домой вчистую, стало быть, в тридцать шостом. Не узнать мужика: высох весь, стал как щепка, в чем душа только держится. На дворе лето, жарынь, а он под тулупом плашмя лежит, кашлем заходится, кровью харкается. Ну, как есть – сухотка. Пробовали его по-разному лечить: и травами и порошками, - ничего не помогает. Даже водку, настоянную на зверобой-траве, организм принимать отказывается. В общем, совсем конец приходит Митрохе. А проживал у нас на селе один прибылый старичок. Разное про него баили: одни, что-де он из бывших попов старой веры, другие что-де бывший генерал. Так вот, этот старичок взялся Митроху вылечить. Велел привести ему собаку пожирней. А у нашего учителя Савельева были две собаки для охоты. Пришлось Митрохиной бабе раскошеливаться да еще учителя уламывать продать ей одну собаку. Все же уломала, продал ей учитель ту, что постарше. Привела Митрохина баба собаку на двор к старичку. Тот собачку ласкает, она к нему, глупая, ластится, хвостом виляет, а он ее ножиком «вжик» - только взвизгнуть и успела. Самолично то есть зарезал. Содрал шкуру, соскреб весь жир в посудину, в печи перетопил и кажное утро и вечор стал топленым собачьим жиром Митроху из ложки поить. Митрохина баба это делать наотрез отказалась, даже из избы на то время убегала. И что ж ты думаешь? Сдержал свое слово старичок - поднял на ноги моего шабра. Ну, конешно, когда учитель про это прознал, на старичка этого шибко обиделся. Видно, в энкавэдэ он и написал. Только когда энкавэдэ приехало старичка арестовывать, его и след простыл. Ну, это я – так, к слову. Я к чему говорю. Собаки-то, поди, в городе не перевелись? Ну и действуй. Главное — выбери пожирней. Чиво дальше робить – я тебе обсказал.

Меркулов-первый наотрез замотал головой.
- Я не смогу – и, настроив совершеннейшим образом кристалл своей души,   послал в здоровый глаз мужика самый лучший свой взгляд.
- Может вы поможете?
Мужик ответил не сразу, а выдержал долгую паузу, перекладывая лежавшие в санях пустые мешки с приставшими сухими былинками, оставшимися от проданного сена.
- Кхм-кхм.. Ну, ты даешь, паря! Где ноне я тебе такую собаку сыщу, ежели у людей у самих брюхо к спине пристало? Это тебе не «два плюс два» сложить. Вот то-то и оно...(Помолчав, шумно высморкался в снег.)  Ну, чего нос повесил?...Ладно, видно придется мне войти в твое положение…Но это, паря, будет стоить. Допустим, я подходящую собаку сыщу. Но сам понимаешь, это тебе не свинью заколоть. Тут легко и самому пострадать…Чем расплачиваться будешь? Деньгами али как?
Меркулов-первый быстро прикинул: вся зарплата Александры без остатка уходила на продукты. Больше доходов у них не было. А что если?
- Я вам отдам патефон.
- На кой он мне?
- Музыку слушать. Очень хороший патефон. «Колумбия-Графонола» называется. Заграничный. Здесь такого ни у кого нет.
- Заграничный, говоришь?
- Английский.
- Откуда он у тебя? А то потом отвечай.
- Так, тетка до войны на Западной Украине жила, которую мы в тридцать девятом году освободили. В городе Львове. Патефон в эвакуацию с собой привезла.
- Кхм. Говоришь, здорово играет?
- Очень хорошо. Можно сделать тише, можно - громко. И иголки запасные есть, - целая пачка.
Надо вам сказать, что патефон, которым собирался расплачиваться Меркулов-первый, был их единственным развлечением, - в их квартире не было даже черной тарелки репродуктора, поэтому радио они слушали только летом – через открытые на улицу окна.
Вечерами, когда после скудного ужина на пустом столе оставался одинокий желто-красный огонек «гасика», Рузя заводила ручкой патефон, и ощупью ставила на диск пластинку, и в темноте разливался голос Лемешева, исполнявшего партию Германа «Три карты», или романс Лизы и Полины в исполнении Ксении Держинской и Надежды Обуховой. Вместе с патефоном Рузя привезла все шесть пластинок оперы «Пиковая дама», две пластинки с записями джаз-банда Александра Варламова и три пластинки, оставшиеся «с польскего часу», с записями джаз-оркестра Эдди Рознера.
У Меркулова-первого была любимая пластинка – с быстрым фокстротом под названием «Рио-Рита». Слушая зажигательную мелодию, Меркулов-первый представлял себя в форменном кителе и фуражке речника и Миру – девушку, с которой он познакомился в Киеве, на капитанском мостике буксирного теплоход. Три месяца плаванья на «Иване Папанине» сделали его правоверным патриотом буксирного флота. В его сладких грезах Мира чудесным образом выздоравливала и соглашалась стать его женой.

Мужик поначалу потребовал сроку в неделю, но после настойчивых уговоров Меркулова-первого неохотно пообещался приехать через четыре дня.
Он приехал на шестой.
В тот день состояние Рузи стало настолько тяжелым, что только двухлетний Женечка не понимал, что его мама умирает.

Что такое дошедшая до конечной черты тяжелая болезнь?

Это спертый до осязаемой густоты воздух, ночная вязкая тишина, нарушаемая тяжелым дыханием, неразборчивым бредом и легким шорохом осторожных шагов, тусклый свет ночника, сменяемый таким же серым рассветом, нерешительно пробивающимся сквозь плачущие стекла окон и обвисшие паруса задернутых занавесок, вдавленная затылком подушка, скомканный носовой платок, брошенные на пол клочки ваты, небрежно стоящая чашка с остатками питья, белый флаг полотенца, свесившийся со спинки кровати.

Больной – это король, а толпа аптечных пузырьков с бумажными ярлыками, на которых выведены их пышные титулы, утянутая в талии граненая рюмка и плоская резиновая грелка – его свита. Остальные – только слуги, ловящие любой каприз короля и безошибочно читающие знаки приближения момента, когда свите будет дано знать об их отставке.

Увидев знакомый, опалово отсвечивающий глаз, Меркулов-первый бросился к нему и с замиранием сердца спросил:
- Привезли?
Мужик, скрутив талию штопором, повернулся за спину и, откинув войлочную попону, которой он накрывал стоявшую на рынке без движения лошадь, вытащил из сена закопченную глиняную корчажку, закрытую обрывком промасленной газеты, и только тогда гордо ответил:
- Как обещался. Мы свое слово держим.
Потом, усмехнувшись, поинтересовался.
- Пробу снимать будешь али так поверишь?
- Поверю – выдохнул взволнованный Меркулов-первый.
- Тогда ташы свой патефон.
- Я сейчас, я быстро – пообещал Меркулов-первый и повернулся чтобы бежать со всех ног, но мужик его остановил.
- Погоди-ка. У меня товар без обману, а как я твой проверю? Вдруг твой патефон только снаружи цельный, а внутри поломанный?
Меркулов-первый, ничуть не растерявший своей сообразительности, тут же нашел решение к этому вопросу.
- Я принесу пластинку.
- Во-во, ташы пластинку, штобы все было без обману.

Через пять минут Меркулов-первый уже устанавливал в санях, на сене футляр с патефоном и ставил на резиновый трек диска пластинку с записью нежного блюза "Луна" в собственном исполнении Александра Варламова.

Слушал мужик, слушали соседки-торговки, слушали обступившие сани случайные прохожие.

Не слушала только лошадь, равнодушно жевавшая кинутое на задок саней сено.
Лошади предпочитают военные марши. Это у них наследственное.

Когда песня закончилась, мужик снял с круга пластинку и аккуратно убрал ее в конверт.
- Все, граждане, бесплатный сеанс закончился. Кто хочет послушать – плати денежки. Прошу не много-не мало, штоб на стакан хватало.
Достал и передал в руки Меркулову-первому заветный горшок.
- Держи. Давай Бог в помоч.
И уже вдогонку.
- Эй, паря, не забудь, жир, прежде чем давать, растопить надо. Да хорошо бы сверху горячим молоком запить. Так лучше поможет.

Меркулов-первый внес корчажку в дом, как вносят священные дары.

Все, даже находившаяся в горячечном полузабытьи Рузя, ждали "барсучий" жир, как ждут обещанного чуда.

Помогло уже на третий день.

Болезнь стала отступать следом за убылью жира в корчажке.

Через неделю Рузя первый раз за время болезни спокойно проспала всю ночь.

Еще через неделю она стала вставать с постели и понемногу помогать бабашке Елизавете Лукиничне по хозяйству.

Улыбки, шум и детская возня, даже Солнце в боковое окно комнаты с пальмой снова вернулись в их дом.

Одна Александра оставалась спокойной, хотя это она по собственной инициативе заняла в долг деньги, чтобы каждый день покупать для больной молоко у молочницы Нюры.

В ту зиму за пеньками больше не ходили.

Бабушка Елизавета Лукинична, будучи в звании ответственной квартиросъемщицы и на этом основании даже имевшая круглую печать, созвала на совет жильцов дома, на котором было принято решение разобрать на дрова полы и межкомнатные перегородки в одной из двух квартир в нижнем – полуподвальном этаже дома.

Эта квартира пустовала, поскольку ее прежние жильцы перед самой войной переехали на постоянное местожительство в Латвию.

Вспоминая старый дом, автор этих строк иногда размышляет о том, что не было ли лучше, если бы их семья жила не в прохладной и летом, и зимой квартире второго этажа с окнами, обращенными на север и северо-запад, а в полуподвальной квартире в другой половине дома, куда Солнце входило с раннего утра и не выходило до послеобеденного времени, которое англичане называют «five o’cloack», чьи окна выходили в сад, где «покоем», раскрытым в сторону дома, росли высокие вишни с подтеками янтарной, ароматной смолы на гладких, красно-коричневых стволах, где внутри «покоя» поднимался бугор запущенной клумбы, заросшей сорной травой, сквозь которую выглядывали пестрые галантусы, крокусы, белые анемоны и голубые незабудки, где между высоким дощатым забором, за которым текла жизнь соседского двора, и краснокирпичной боковой стеной их дома, в зарослях одичавшей малины и крапивы прятался таинственный проход в неизведанный мир?

Но видимо сомнительная привилегия жить в бельэтаже с окнами, выходящими на улицу, перевешивало все остальные соображения.

Тогда как лишенная полов, с наглухо забитыми досками пустыми глазницами окон когда-то уютная квартира стала самостийной территорией крыс и мышей до самого сноса дома.

В один из последних февральских дней, когда вороны, охмелев от первой весеней капели, затеяли на голых березовых ветках хриплую перебранку, Меркулов-первый с Рузей отправились на рынок, прихватив с собой все оставшиеся пластинки с записями джаз-бандов Варламова и Эдди Рознера («Пиковая дама» осталась дома) и четыре пачки папирос «Красная звезда», талоны на приобретение которых  обычно сразу по получению обменивались Александрой на продуктовые талоны.

Бельмастого мужика они нашли на его обычном месте.

Рузя была безыскусственно проста, приветлива и учтива. Несколькими словами, упомянув своих детей — Музу и Женечку, она искренне поблагодарила опешившего от такого обращения мужика за свое спасение и вручила ему свой  подарок, чем окончательно сразила своего заскорузлого спасителя.

Как показалось Меркулову-первому, вспотевший от сметения в мыслях и чувствах мужик сам был готов  пасть в ноги неожиданно представшей перед ним Деметре, но только решился, ужасно при этом конфузясь, вручить Рузе двух мороженных  «молочных» щук, бывших украшением его улова, привезенного на продажу.

Рузя приняла этот дар с королевской непринужденностью.

И надо сказать, что бельмастый мужик с этой минуты превратился в ревностного поклонника Рузи и, несмотря на насмешки соседок-торговок, называвших его «порченым кавалером», не упускал случая, чтобы, заранее светясь от удовольствия, едва только издали заметив Рузю, приподнести ей  очередное подношение, соглашаясь после долгих уговоров взять самую ничтожную плату.

Пора вспомнить об учебе Меркулова-первого в школе.
Оказалось, что их Первая образцовая школа ликвидирована, так как ее здание было отдано под госпиталь.
Такое превращение было тогда в порядке вещей.
Нередко две и даже три школы, в зависимости от количества классов, объединялись в одну.
По этой причине классы были переполнены, и занятия шли в две смены.
Учителей не хватало.
Многие учителя-мужчины были призваны в Действующую Армию. Последние два слова произносились с гордостью.
Математики, физики и химики стали преподавателями в двух эвакуированных из Ленинграда училищах: инженерно-саперном и Третьем артиллерийском.
Кстати, Александр Солженицын с апреля по ноябрь сорок второго года был курсантом Третьего ЛАУ.
Возможно, что Меркулов-первый даже мылся с ним бане, стоявшей напротив западных ворот рынка, куда по воскресеньям водили строем под песню курсантов со свертками чистого нательного белья подмышкой.
Директор их Первой образцовой школы Гричухин, с которым у Меркулова-первого были непростые отношения, в сентябре ушел добровольцем на фронт, чем снял с себя многие, возможно – несправедливые, обвинения.
Его прежний класс после произошедших пертурбаций почти не изменился, только добавились три паренька и четыре девочки, эвакуированные еще осенью из Ленинграда.

Когда он вместе с «рыжим» первый раз после возвращения вошел в класс, «темноволосый» тут же во всеуслышание объявил:
- Вот и Боцман явился, с «калоши» свалился.

«Калошами» в их городе назывались небольшие, тупоносые портовые буксиры.

Но Меркулов-первый не удостоил его даже взгляда, зато сразу заприметил сидевшую за соседней партой «новенькую» - невысокого роста, худенькую, с тонким, но живым и подвижным лицом и пушистыми светлыми волосами, заплетенными в косу, уложенную бубликом на макушке.

Она тоже взглянула на него, и он поспешил отвести глаза.

Трудно было заново привыкать к школьным порядкам, в соответствии с которыми они продолжали считаться детьми.

А Меркулов-первый считал себя уже вполне взрослым человеком.

После окончания уроков «рыжий» не отправился сразу домой, а почему-то тянул время, слоняясь возле школьного крыльца, чем немало озадачил Меркулова-первого, не видевшего для этого веских причин.

И только когда из школьных дверей появилась «новенькая», вызвав заметную перемену в лице «рыжего», Меркулову-первому многое стало ясно.

Оказалось, что ей и им по пути. Вообще-то, новостью это стало только для Меркулова-первого. Как он догадался, «рыжий» и девчонка уже давно делили дорогу в школу и из школы на двоих.

Измена товарища задела его самолюбие. За время его отсутствия «рыжий» успел променять их мужскую дружбу на «фигли-мигли» с этой «мелочью в косичках».
Он шел, копя в себе праведный гнев к «отступнику» и презрение к девчонке, которая, не замечая этого, держалась самоуверенно, оживленно болтая с «рыжим» о разных пустяках и немало не обращая внимания на хранившего суровое молчание Меркулова-первого.

Наверное, они бы так и расстались, свернув каждый на свою улицу.

Но опять таки, неожиданно для Меркулова-первого «рыжий» и девчонка как ни в чем ни бывало свернули на Рыночную улицу и двинулась в сторону его дома.

Меркулов-первый почувствовал, как, подавляя все остальные чувства, в нем разгораются любопытство и ревность. Да, ревность, но не к девчонке, на которую он плевать хотел, но к той уверенности, с какой эта парочка шла по «его» улице.

Не будь «рыжий» ему другом, то немедленно поплатился бы за это.

Его любопытство достигло предела, когда они свернули в известный двор, в глубине которого стоял дом под номером тридцать, и подошли к лично знакомой Меркулову-первому двери.

Девчонка вопросительно взглянула на него, когда он задержался, не последовав за распрощавшимся с ней «рыжим».

Стараясь всем своим видом показать ей свое холодное безразличие, Меркулов-первый спросил:
- А что, Марья Сергеевна дома?

Девчонка – она девчонка и есть. О, тысячу раз был прав матрос Чижик.

Вместо краткого и вразумительного ответа она, удивленно округлив свои козьи, вспыхнувшие огнем любопытства глаза, сама полезла с расспросами.
- Ты знаешь Марью Сергеевну?

«Да уж побольше, чем ты» - хотелось ответить Меркулову-первому, но он ограничился сухим ответом:
- Знаю. Так дома она или нет?

Его высокомерный тон задел таки девчонку. Гордо вскинув голову и сверкнув потемневшими от обиды глазами, она холодно сообщила:
- Ее сейчас нет. Она на службе, в редакции – и, резко повернувшись к нему спиной, взялась было рукой за дверную скобу.

Но дверь и не подумала открываться, так как была заперта на ключ.

Насмешливо глядя в спину смешавшейся от своей промашки девчонке, Меркулов-первый тоном, в котором, при желании, могла быть услышана плохо скрытая издевка, дал подсказку:
- Ключ справа, за крыльцом висит под  доской на гвозде.

Девчонка, не оборачиваясь, уязвлено бросила через плечо:
- Без тебя знаю.

Дождавшись, когда девчонка, нашарив ключ, выпрямится – вся разрумянившаяся не столько от физического усилия, сколько от смущения из-за его насмешливого тона, Меркулов-первый, как взрослый – ребенку, наказал:
- Когда вернется Марья Сергеевна, передай ей, что приходил Слава Меркулов. Запомнила?
Не дожидаясь ответа, повернулся и пошел в развалку к топтавшемуся на месте «рыжему».

Уже на следующий день, вечером Меркулов-первый сидел за столом в хорошо ему знакомой маленькой кухоньке, в которой за время его отсутствия ничего не изменилось, если не считать появившейся на полке книжного шкафа фотографии Влады, снятой с двумя другими летчицами возле биплана У-2.

Он рассказывал Марье Сергеевне о своих скитаниях, и ему льстило внимание, с каким она слушала его, задавая по ходу его рассказа разнообразные вопросы, а так же и то, что второй слушательницей была девчонка, которая утром, перед первым уроком сама подошла к нему и с независимым видом передала приглашение Марьи Сергеевны вечером быть у них в гостях.

Почувствовав неподдельный и даже – требовательный интерес Марьи Сергеевны, Меркулов-первый впервые рассказывал свою одиссею во всех подробностях, ничего не скрывая. Он описывал события и временами сам удивлялся их нереальности с точки зрения человека далекого от войны, не догадываясь, что именно эту-то нереальность и хотела, и старалась своими вопросами выпытать у него Марья Сергеевна, желая понять о войне то, о чем не сообщали ни газеты, ни радиопередачи.

Ей хотелось узнать из рассказа Меркулова-первого нечто, проливавшее свет на полученное в октябре сообщение начальника штаба 4-го авиаполка ГВФ, что младший летчик Ильина не вернулась с выполнения задания.

Девочка, в начале старательно делавшая вид, что занята исключительно подготовкой домашнего задания, тоже слушала его, забыв об открытом учебнике.

Девочку звали Капитолиной. Она была одной из тех десяти тысяч ленинградских детей, которых на время войны принял и обогрел провинциальный волжский город, как многие другие волжские города – побольше и поменьше.

Будучи вывезенной из Ленинграда в самых первых числах сентября, когда ленинградские проспекты, величественные дворцы и соборы, парки, каналы и мосты еще не были обезображены бомбежками и обстрелами, а на залитых по-летнему щедрым солнцем тротуарах можно было свободно купить мороженое и газированную воду, она не знала, что такое блокада, и если и тревожилась за своих родителей – врачей, отказавшихся ехать с ней в эвакуацию, то не более, чем в случае долгой, но временной разлуки.

Марья Сергеевна забрала осиротелую девочку к себе, видя в этом и свой гражданский долг, и спасение от тяготившего ее одиночества, и возможность приложения своей нерастраченной энергии.

«Некапитальная Капитолина» – так впоследствии шутливо называл девочку, которая, даже повзрослев и похорошев, осталась невысокой и худенькой, возмужавший и заговоривший в девятом классе басом «рыжий», тоже ставший частым гостем в маленькой и тесной квартире, которая, как в былые годы, снова наполнилась молодыми, громкими и веселыми голосами, шумными разговорами, спорами, чтением вслух и беседами, которые вела с ними Марья Сергеевна.

Меркулов-первый стал ходить в маленькую квартиру в доме номер тридцать едва ли не каждый вечер.

Что влекло его туда?

Вы, пожалуй, решите, что причиной тому была вспыхнувшая между ним и девочкой любовь.

Но если бы мы имели возможность проникнуть в сферу чувств, то обнаружили бы, что это предположение было справедливо для влюбленного «по уши» «рыжего», но отнюдь не для Меркулова-первого.
Нет, Меркулов-первый не был влюблен в девочку, которая, тем не менее, вызывала у него жадный интерес, как осколок незнакомого, как ему казалось,  большого, светлого и праздничного мира, населенного интересными, веселыми и дружески относящимися друг к другу, счастливыми людьми, который, случайно выпав из него, продолжает играть ярким и многоцветным свечением.
Именно такой по рассказам девочки ему представлялась ее семья.
И это притягивало его к ней.

Возможно, что сам он очень нравился девочке, но из-за гордости она убеждала себя в обратном, и в присутствии влюбленного в нее «рыжего» эта игра ей удавалась легко.

Эта обоюдная настороженность определила их отношения.

Он и девочка сделались просто товарищами.

Еще одно обстоятельство способствовало установлению между ними именно таких отношений.

Меркулов-первый, пропустивший много занятий и из принципа переставший пользоваться на контрольных помощью «рыжего», скоро «нахватал» по алгебре и геометрии несколько двоек.

Отличница Капитолина поступила так, как обязан был поступить каждый сознательный советский пионер: взяла отстающего товарища «на буксир», что и было изображено «темноволосым» в виде едкой карикатуры в очередном номере школьной стенгазеты, послужившей поводом для очередного нелицеприятного разговора между давними соперниками.

Взявшаяся с полной ответственностью за дело, Капитолина безапелляционно назначала время и место каждого занятия, которые неизменно происходили по вечерам в домашней обстановке маленькой квартиры.

Присутствовавший при этом «рыжий», которому строгим репетитором в категоричной форме были запрещены любые попытки вмешательства, сидел на стоявшем в отдалении, насколько это позволяли размеры кухни, от стола стуле, и читал какую-нибудь книгу или старый журнал, терпеливо ожидая окончания занятий, которые знаменовались устраиваемым Марьей Сергеевной чаепитием.

Как сотрудник партийного органа печати, Марья Сергеевна получала карточки по рабочей норме и кроме того время от времени получала доппаек в виде печенья, американского яичного порошка, карамели «подушечка» с тягучей мармеладной начинкой и пачки настоящего чая.

Гордый Меркулов-первый никогда не злоупотреблял хлебосольством Марьи Сергеевны, ограничивая себя одной чашкой чаю и наотрез отказываясь от угощения под предлогом, что поел дома, на самом деле считая для себя невозможным лакомиться печеньем и конфетами, бывшими недоступной мечтой для Женечки и Музы.

«Рыжий», не отягощенный братьями и сестрами такой душевной борьбы не испытывал.

Но вот что было странным: при этом Меркулов-первый ничуть ему не завидовал.
Пожалуй, печенье и конфеты были для Меркулова-первого тем же, чем были гвозди, на которых спал небезызвестный Рахметов.

Это был неисследованный философской наукой процесс, опрокидывающий тезис «De nihilo nihil (Из ничего – ничто)», – пустота в его желудке превращалась в несгибаемую сталь воли.

Этот процесс имел свой финал. Когда их сборная семья садилась вечером пить чай, заваренный, как уже упоминалось, на сухих хлебных корках, он подкладывал кусочки хлеба из своей доли обоим малышам, говоря, что поел у Марьи Сергеевны.

Надо отметить, что старания Капиталины принесли свои плоды, и третью учебную четверть и в целом учебный год Меркулов-первый закончил вполне удовлетворительно, что позволило ему без переэкзаменовок перейти в седьмой класс.

Утверждают, что на Солнце бывают пятна. Было пятно и на совести Меркулова-первого. И это пятно даже имело свое собственное имя - Вовка Киселев. Тот самый, с которым Меркулов-первый расстался самым драматичным образом на исходе июня неподалеку от Брянска.

На третий день пребывания Меркулова-первого в новой школе случилась их встреча, поразившая его ничуть не меньше, чем появление каменного Командора перед Дон-Жуаном.

Вовка двигался по школьному коридору ему навстречу, опираясь на костыли, прыгая на левой ноге, правую держа висящей в воздухе, согнутой в колене. Причем, правая нога была заметно короче левой, несмотря на надетый на нее специальный футляр, сделанный из ватника.

Вы помните, конечно, по чьей вине Вовка напоролся ногой на железную скобу.

Меркулов-первый на сей счет никогда не обманывался, и  чувство собственной вины не покидало его на протяжении всей жизни.

Увидев подпертого костылями Вовку, Меркулов-первый был готов провалиться сквозь землю или упасть перед ним на колени и выполнить любое его требование, чтобы искупить свою вину.

Но что же Вовка? Пришел ли он в ярость, изрыгая на виновника своих страданий потоки хулы и проклятий, призывал ли в свидетели окружающих, обличая бесстыдство негодяя, посмевшего явиться перед ним, швырял ли в него костыли?
Ничуть.

Напротив, он приблизился к стоявшему соляным столбом Меркулову-первому с добродушной улыбкой, как будто увидел своего старого друга, и, по видимому, не собирался предъявлять ему никаких претензий.
Он первым протянул Меркулову-первому руку и, усевшись на подоконник, принялся расспрашивать его о дальнейших дорожных приключениях, бросая многозначительные взгляды на обступившую их свою свиту.
На вопросы о себе самом Вовка отвечал туманно.

Позже, из рассказов пацанов Меркулов-первый узнал, что Вовка ходит почти в героях, намекая, что получил тяжелое ранение во время бомбежки, когда уже был решен вопрос о зачислении его разведчиком в кавалерийскую часть.

Настоящую историю Вовкиной инвалидности Меркулову-первому удалось узнать, лишь некоторое время спустя, от самого Вовки.
Мужик-возница тогда не обманул и устроил Вовку на полуторку, ехавшую в Брянск.
Водитель полуторки привез Вовку в больницу довольно поздно, когда из медперсонала на месте была только дежурная смена.
Пока его осмотрели, обработали рану и положили в палату, отложив формальности до утра, начался авианалет.
Ни одна бомба не упала даже близко с больницей, но скоро стали поступать раненые.
Их было много.
Срочно вызвали всех докторов. Многие прибежали, не дожидаясь вызова.
Хирурги оперировали всю ночь.
До обеда к ним в палату никто не заходил. Врачам было не до обычных больных.
А потом в палату пришел доктор, который, осмотрев распухшую и посиневшую Вовкину ступню, велел готовить Вовку к операции.
Вовке было невдомек, что врач, опасаясь развития в ноге газовой гангрены, решил избрать тот метод лечения, который исключал эту опасность решительно и быстро.

В этом отличие врачей-хирургов, которые видят своего врага воочию и тут же вступают с ним в бой, от врачей-терапевтов, чье искусство сродни деятельности резидента разведки, скрупулезно, по крупицам собирающего данные о противнике и цепочкой логических умозаключений складывающего разобщенные сведения в общую картину.

Пару дней Вовка не осознавал того, что с ним произошло.
За это время, узнав от Вовки его домашний адрес, врач дал телеграмму Вовкиной матери, вызывая ее в Брянск.

Вовкина мать, работавшая делопроизводителем в управделами райисполкома, приехала, учитывая военное положение и близость Брянска к театру военных действий, очень быстро – на пятый день.

Ей подготовили все необходимые сопроводительные документы, а главный врач помог устроить обоих в ходивший в Москву «летучий» санитарный поезд, перевозивший раненых красноармейцев из эвакогоспиталей в московские стационарные госпитали.

Врач-ординатор, выписывавший Вовкины документы, не найдя его фамилии в журнале регистрации поступивших больных, по дате проведенной операции, совпавшей с оперированием многочисленных жертв первой бомбардировки, не долго думая, сделал запись, что ампутации правой ноги до нижней трети голени произведена по поводу осколочного ранения.
Так Вовка стал инвалидом войны.
Мать с Вовкой добирались домой неделю, но за это время она успела убедиться, что инвалидный статус сына дает ей право требовать к нему и к себе особого отношения.

Поскольку их город за всю войну ни разу не бомбили, Вовка стал первым и единственным горожанином-инвалидом, пострадавшим от бомбежки.

С течением времени Вовкины рассказы о его военных приключениях приобретали все более героические черты.

А книжечка-удостоверение инвалида войны второй группы, если умело ею пользоваться, позволяла получать недоступные для обыкновенных людей льготы.

На пятидесятилетие Победы на Вовкином пиджаке скромно висели две медали, но через десять лет этот пиджак мог с успехом заменить панцирь от обилия медалей и всевозможных значков, среди которых нашел свое почетное место и орден Отечественной войны первой степени.

Пережив без особых страданий развал страны и безвременье девяностых,  в наступившую Путинскую эпоху Вовка стал завсегдатаем торжественных встреч ветеранов со школьниками, приурочиваемых к очередному Дню Победы, и во время торжественных парадов частей городского гарнизона неизменно сидел в первых рядах почетных гостей.

Услыхав канонаду на реке, Зима трусливо бежала, бросив накопленные запасы снега и льда.

Весна-красна, не ведая преград, прямо через минные поля, железные ежи и колючую проволоку прошлась по земле вдоль и поперек, разукрасила цветами брустверы окопов и ничейную полосу между ними, окропила теплыми дождиками ряды могил, отмеченных крестами и пирамидками со звездами, обещая обильные всходы, забрала небо у людей и оставила его птицам.

Закончилась Весна страшной грозой, прогремевшей над Керченским полуостровом.

Лето началось с возмущения Марса.
Воздев свое копье, и обратясь на юг, Бог войны ударил им по городу, обязанному именем своим воинской славе.

Севастополь.

Символ высочайшего героизма и беспримерного предательства.

Кажется, это единственный исторический пример, когда русские -российские полководцы в ходе битвы бросали свои войска на произвол судьбы, спасаясь позорным бегством.


«Нам некуда уже деться, хотим мы или не хотим – должны сражаться. Так не посрамим же земли Русской, но ляжем здесь костьми, ибо мертвые сраму не имут. Если же побежим – позор нам будет. Так не побежим же, но станем крепко, а я пойду впереди вас: если моя голова ляжет, то о своих сами позаботьтесь» - Князь Святослав перед битвой при Аркадиополе в 970 году.

"Мы неприятелю отдадим одни наши трупы и развалины. Нам отсюда уходить нельзя-с! Я уже выбрал себе могилу. Моя могила уже готова-с! Я лягу подле моего начальника - Михаила Петровича Лазарева, а Корнилов и Истомин уже там лежат: они свой долг выполнили, надо и нам его исполнять" - адмирал Нахимов в осажденном Севастополе в 1855 году.

И вот другое воззвание.
«К защитникам Севастополя! Товарищи бойцы, командиры и политработники – славные защитники Севастополя! Граждане города Севастополя. Патриоты нашей Родины!
Пусть каждый из нас на своем посту будет героем обороны Севастополя. Пусть наши потомки вспомнят о нас с такой же любовью и признательностью, как мы вспоминаем легендарных участников первой севастопольской обороны.
Враг в Севастополь не пройдет. В решительном бою за Севастополь победа будет за нами!
Военный совет Черноморского флота уверен, что каждый севастополец  до конца выполнит свой долг перед Родиной. Никакие трудности нам не страшны. Рабами не будем! За родной народ, за свои семьи, за детей своих будем стоять до конца! Ни шагу назад, защитники Севастополя! За Родину! Разгромим врага!» - Военный совет Черноморского флота (подписали Командующий ЧФ вице-адмирал Ф. Октябрьский и Член Военного совета ЧФ дивизионный комиссар Н.Кулаков 1 июня 1942 года).

А вот телеграмма подписанная теми же лицами, направленная наркому флота Н.Г. Кузнецову 30 июня 1942 года:
«Прошу Вас разрешить мне в ночь с 30 июня на 1 июля вывезти самолетами 200-500 человек ответственных работников, командиров на Кавказ, а так же если удастся самому покинуть Севастополь, оставив здесь своего заместителя генерал-майора Петрова».

Но командующий Приморской армией генерал-майор И.Е.Петров вопреки приказу командующего Северо-Кавказским фронтом маршала С.М. Буденного о назначении его командующим Севостопольского оборонительного района в ночь на 1 июля оказался вместе с своим сыном-адьютантом и штабом на борту подводной лодки Щ-209, державшей курс в Новороссийск.

Конечно, не все генералы и адмиралы Красной Армии и Флота были такими, как Петров и Октябрьский.
 
Автору могут возразить, что генерал И.Е.Петров был одним из организаторов героической обороны Одессы, после бегства из Севастополя отличился при обороне Черноморского побережья Кавказа, впоследствии был командующим двух фронтов, кстати, дважды снятым с этих должностей за обман Ставки, и даже удостоился звания Героя Советского Союза.
Все так.
Но и генерал А.А.Власов, во время обороны Москвы командовавший 20-й армией,  остановившей немецкие танки в тридцати километрах от Кремля, до своего предательства считался наряду с Г.К.Жуковым «спасителем» столицы и ходил в любимцах И.Сталина.

Совинформбюро сообщило о сдаче Севастополя очень оперативно - уже третьего июля, хотя бои на отдельных участках обороны продолжались до двенадцатого июля.

В сообщении говорилось, что бойцы, командиры и раненые (последних по данным Военного Совета Черноморского флота по состоянию на 1 июля было около тридцати пяти тысяч) из Севастополя эвакуированы.

Между прочим, командующий Черноморским флотом адмирал Октябрьский улетел с Херсонесского аэродрома переодетым в гражданскую одежду.

Возможно, это просто легенда, но некоторые попавшие в плен севастопольцы вспоминали, что конвоировавшие их немцы смеялись над ними: "Дураки вы, Иваны. Наше командование уже готово было прекратить штурм, продержись вы еще два дня".

В Севастополе было брошено и попали в плен около 80 тысяч защитников города-базы Черноморского флота.

Позднее адмирал Октябрьский оправдывал свои действия необходимостью пожертвовать армией ради спасения флота.

Но нам известен пример совсем другого поведения командующего флотом.

В мае 1941 года, столкнувшись с перспективой больших потерь флота при эвакуации британских войск с острова Крит, командующий Средиземноморским флотом адмирал Кэннингхэм принял следующее решение: "Флоту нужно три года, чтобы построить новый корабль. Чтобы создать новую традицию, понадобится триста лет. Эвакуации быть!"

Английский флот за пять дней операции потерял от действий немецкой авиации три крейсера, шесть эсминцев, десять вспомогательных судов, десять транспортов. Были повреждены три линкора, авианосец, шесть крейсеров, семь эсминцев.

Черноморский флот за 250 дней обороны своей базы в Севастополе потерял один крейсер, четыре эсминца, две подводные лодки, один танкер, пять транспортов. Были повреждены два крейсера, два лидера эсминцев, два эсминца.

Узнав о сдаче Севастополя, Меркулов-первый плакал в потемках бывшего каретного сарая.  И это были его последние в жизни слезы.

Несмотря на необычайно рано открывшуюся в том году навигацию, начавшуюся сразу после вскрытия Волги проводкой вмерзших осенью в лед караванов пароходов и барж, он не отправился, как мечтал, в Горький к капитану Шестову.  И тому были две причины.
Во-первых,  город Горький стал закрытым городом, куда пускали только по специальным разрешениям.
Во-вторых,  он был единственным мужчиной и опорой для трех женщин и двоих детей.

Пережив с большими трудностями первую военную зиму, надо было наперед думать как  приготовиться к будущей зиме.

 В этот раз государство протянуло руку помощи своим гражданам, приняв 7 апреля 1942 года постановление СНК и ВКП (б) о выделении рабочим и служащим предприятий,  организаций и учреждений, а также семьям эвакуированных за счёт сельскохозяйственных площадей земельных участков до пятнадцати соток сроком на пять лет. Этим же постановлением разрешалось увеличивать приусадебные участки колхозникам.

Итак, теперь у них было два участка: огород при доме и двенадцать соток, полученных Александрой в четырех километрах за городом, рядом с Татарской Слободой.
Второй участок они вскопали вручную лопатами вместе с Рузей и засадили картошкой, купленной у молочницы Нюры.
Картофелины были маленькие и сморщенные, с бледными, анемичными ростками, но Нюра истово уверяла, что картофель родится непременно крупный и рассыпчатый как сахар.

Все заботы по уходу за загородным участком легли на плечи Меркулова-первого.
Самой тяжелой работой был полив, для чего нужно было пройти расстояние в две тысячи четыреста девяносто четыре шага до берега Волги и спуститься к воде по двадцати семи вырубленным в глинистом обрыве ступеням, а затем проделать обратный путь с полными  ведром и лейкой. Чтобы обеспечить поливом весь участок, нужно было сделать не менее пятидесяти ходок.  К тому же ему нередко приходилось помогать женщинам поднимать полные ведра на верх обрыва. Поэтому неудивительно, что когда он под вечер возвращался пешком через весь город домой, то не чувствовал рук и ног.

Редкими выходными были дни, когда ветер пригонял издалека низкие, пропитанные влагой облака. Ветер тащил их, задевая нижними краями за верхушки могучих лесов, подступавших к окраинам города, и тогда из рваных прорех на истомленную Солнцем землю лились спасительные дожди.

Но эта передышка означала, что можно отправляться в лес «по грибы».
В лес отправлялись компанией: к Меркулову-первому неизменно присоединялись "рыжий" и Капиталина, но когда от рынка по городу  разлеталась весть о том , что "гриб пошел слоем",  и все ходячее городское население,  несмотря на " драконовские " законы военного  времени, всеми правдами и неправдами устремлялось на заготовку дармового провианта, с ними отправлялись Рузя и сдружившаяся с ней в этих вылазках "рыжая"  Фриза.

Меркулов-первый вел свою команду в хорошо знакомое ему место в восьми километрах от города, по пути оставляя слева полигон, на котором оттачивали умение стрелять из минометов курсанты артиллерийского училища, где сосновый лес рос островами на приподнятых суходолах, окруженный изумрудными мшаниками верховых болот, густо поросшими кустами черники и голубики, а осенью красневшими от обилия  клюквы.

Меркулов-первый не относился к той категории грибников, которые превращают сбор грибов в бег по лесу наперегонки, стараясь, опередив всех, обобрать заранее известные грибные места.

Вступая в лес, он чувствовал некое преображение.

Все менялось в нем: обоняние, зрение, слух, походка.
Он передвигался по лесу медленно и бесшумно, вглядываясь и вслушиваясь, часто опускаясь на корточки, чтобы снизу заглянуть под нависшие лапы ельника или внимательно осмотреть открывшуюся впереди полянку.

Увидев издали гриб, он не бросался к нему, а внимательно оглядывал все  лежавшее перед ним пространство, чтобы в азарте не пропустить прятавшиеся в стороне другие грибы.
Срезав гриб, он не спешил идти дальше, пока не обследовал все это место, нередко находя два, три, четыре гриба поменьше.

Передвигаясь таким манером, он ощущал мощь Леса, и душа его с восхищением откликалась на красоту природы, которая по очереди выставляла перед ним свои лучшие виды, как выставляются дары перед дорогим гостем.

Уже будучи в взрослым человеком, Меркулов-первый, бродя по лесу, не раз думал о том, что христианская культура оторвала человека от природы, противопоставив их, сделав его чужаком в мире, в котором он так органично существовал, будучи язычником, чувствуя постоянное присутствие, покровительство или сопротивление лесных духов, благодаря чему Лес никогда не был для человека пустым и отчужденным.

Да, приходится признать, что, вступив в лес, Меркулов-первый становился язычником. И, пожалуй, имел на то основание.
 
Однажды Меркулов-первый, отлично зная лес, где находился, имея целью уйти с уже проверенного места, трижды возвращался к одному и тому же пню, хотя каждый раз уходил от него в разных направлениях. В итоге он отказался от своего намерения и повернул домой, хотя корзина была полна лишь на половину.

Перед тем, как окончательно закрыть грибную тему, стоит рассказать еще об одном случае, который произошел с ним уже глубокой осенью, когда в моховых лесах вылезли последние белые грибы с шоколадными шляпками и крепкими белыми ножками.

Меркулов-первый возвращался из леса с полной корзиной и уже выходил к городской окраине, когда справа от него раздался шум шагов, треск веток, и из расступившихся кустов на тропинку вышли несколько человек, одетых в меховые летные комбинезоны и унты, хотя ещё по утрам на земле не выступал иней.

Всего их было шестеро, то есть два экипажа дальних бомбардировщиков Ил-4, полк которых базировался на бывшем «осавиахимовском» аэродроме.

В первое мгновение шедший первым летчик протянул было руку к висевшей на поясе кабуре, но, увидев, что Меркулов-первый один, успокоился и окликнул его:
- Здорово, пацан! Как дела? Много ли грибов набрал?
Меркулов-первый с готовностью опустил тяжелую корзину на порядком поредевшую и высохшую траву,  сохранившуюся по бокам тропинки.
Летчики подошли и гурьбой столпились у корзины, рассматривая его добычу.
Один из летчиков,  у которого во взгляде и улыбке, обнажившей крепкие, желтоватые зубы, было что-то, придававшее ему сходство с волком,  глядя в упор на Меркулова-первого,  поинтересовался:
- Пацан,  откуда у тебя шлемофон?
-  Товарищ подарил - настороженно ответил Меркулов-первый, чувствуя растущую неприязнь к волкоподобному.
- Да? - переспросил летчик и, бесцеремонно стащив с головы Меркулова-первого Владин подарок, предложил - Давай меняться.
При этом он протянул Меркулову-первому свой изрядно потертый шлемофон.
Растерявшийся от такой наглости Меркулов-первый стал просить совсем по-детски:
- Отдайте,  дяденька! - и протянул руку за своим шлемофоном.
Один из летчиков сжалился над Меркуловым-первым и попытался урезонить наглого грабителя:
- Жека, чего ты к пацану привязался?  Отдай ему шлемофон.
Но тот не сдавался:
- Да ладно. Ему не все равно в чем за грибами ходить?
Но тут на помощь Меркулову-первому пришёл другой летчик, скорее всего командир, строго приказавший:
- Карловский,  отдай парню шлемофон.
Похититель шлемофона нехотя послушался.
Кто-то из летчиков мечтательно протянул:
- Сейчас бы супцу горяченького из этих грибов навернуть.
Поспешно натянувший шлемофон на голову Меркулов-первый с щедрой готовностью предложил :
- Берите сколько нужно!
- Чудак-человек,  как же мы их унесем ?
- В руках много не унесешь.
- Только передавим.
- А вы положите их в шлемофоны - блеснул своей смекалкой Меркулов-первый.
- А что, это мысль! Молодец, пацан! Но ты уж извини, мы возьмём те, что понравятся.
Покопавшись в корзине, летчики наложили в шлемофоны отборных грибов.

Меркулов-первый подхватил корзину, собираясь уходить, но летчик-командир остановил его.
- Постой! Хлопцы, мы пацана обобрали без зазрения совести , надо и нам ему что-нибудь дать.  А ну, вытаскивай из карманов, что у кого есть
Волкоподобный было заспорил:
- Командир, он же сам предложил, добровольно.
Но тот отрезал:
- А теперь я предлагаю. И тоже, заметь, Карловский, - добровольно. Не хочешь — не давай - и достав из кармана комбинезоны початую плитку шоколада "Гвардейский", положил ее в корзину поверх грибов.
Остальные летчики последовали его примеру, и Меркулов-первый стал обладателем нескольких кусков шоколада, почти целой пачки печенья. Даже волкоподобный Карловский неохотно расщедрился на два куска сахара.

Сколько было удивления, восторга и вопросов, когда Муза и Женечка нашли под верхним слоем грибов неожиданное угощение.

Как известно, лето и осень сорок второго года были тяжелыми: немцы дошли до Кавказа и Волги.

Тыл тоже напрягал все силы чтобы выжить.

Каждый это делал по-своему.

Обитатели Татарской Слободы почему-то считали, что имеют полное право наведоваться на участки «городских» и пользоваться ими,  не трогая до времени свои собственные огороды.

По мере того, как рос картофель, слободчане все чаще наведовались на участки горожан, и если в начале они действовали осторожно: не вырывая куста, на ощупь отыскивали и вытаскивали из земли самые крупные клубни, то ближе к осени начали выкапывать картофель целыми бороздами.

Обычно этим занимались подростки, но иногда воровством не брезговали и их отцы.

Горожане ответили введением круглосуточных дежурств, и теперь Меркулову-первому приходилось в порядке очередности проводить ночи посреди картофельных плантаций у костра.

Но это ему было не в тягость.
У него подобралась дружная компания, с которой было легко коротать звездные августовские ночи, ведя бесконечные разговоры и запекая картошку в золе костра.

С вечера они ставили на Волге жерлицы,  используя в качестве приманки жареных на углях лягушек, утром снимая с крючков две-три щуки.Щук делили честно, давая по одной каждому в порядке очередности.

А картошка, как и обещала молочница Нюра, уродилась крупная и рассыпчатая.
Со своего участка они собрали двадцать два мешка и еще пять мешков мелочи даром отдали Нюре.

С дровами той осенью тоже все устроилось как нельзя лучше: стараниями директора конторы «Заготзерно» семьи работников были обеспечены ими на всю зиму.
 
Так что вторую военную зиму они встречали совсем с другим настроением.

А тут и дела на фронтах пошли веселее.

Хотя по поводу победы под Сталинградом не устривали салютов, но настроеие у всех было праздничным.

Еще название «Сталинград» заполняло газетные заголовки и радиосводки всего мира, как в середине февраля неожиданно приехал отец Меркулова-первого.
Понятно, что он приехал к Рузе и детям — Музе и Женечке, но так же и то, что значила эта встреча для Меркулова-первого.

Куда девался прежний  жизнерадостный щеголь, самоуверенный  инженер-путеец Веселовский?

Теперешний инженер Веселовский стоял в поношенной армейской шинели серого солдатского сукна, с нашитыми на воротник черными железнодорожными петлицами с одинокими звездочками защитного цвета. На голове у нового Веселовского безо всякой лихости глубоко сидела шапка-ушанка армейского образца с красной звездой. Его левая рука была в черной перчатке и и висела на перевязи из грязного бинта, перекинутого через шею. Плечи перетягивали лямки заплечного туго набитого вещмешка, а здоровая правая рука сжимала ручку обшарпанного светло-коричневого чемодана.

Когда немного улеглась сумбурная суета неожиданной встречи, и  инженер Веселовский был освобожден от чемодана, мешка, шинели и шапки, то Меркулов-первый был разочарован увиденным, так как по рассказам бабушки Елизаветы Лукиничны у него сложился определенный образ отца, совершенно не совпадающий с представшим перед ним оригиналом.
 
Положение не спасал даже орден Красной Звезды, скромно блестевший на груди инженера в  тусклом свете двух «гасиков».

Эх, если бы Меркулов-первый знал, что кроме ордена грудь инженера Веселовского незримо украшали два отсроченных и затем отмененных приговора армейского трибунала, которые в обоих случаях должны были подвигнуть командира армейского восстановительного поезда Веселовского совершить то, что объективно совершить было невозможно.

Инженер Веселовский прогостил в доме на Рыночной улице четыре дня и три ночи.
Все это время Меркулов-первый общался с отцом, только отвечая на его вопросы, при этом избегая как-либо называть его.
Честно говоря, он испытывал сочувствие к этому, чужому для него человеку с перебитым нервом в раненой осколком руке, навсегда потерявшей чувствительность, с застарелой усталостью в глазах, которая не могла быть компенсирована несколькими  сутками тыловой жизни.
Но заставить себя называть его «отцом» или, по примеру Музы и Женечки, «папой» он не мог.

В один из вечеров они вчетвером: инженер, Меркулов-первый, Муза и Женечка отправились в цирк.

Меркулов-первый пошел в том, в чем ходил вторую зиму — в старой китайской ватной куртке, некогда подаренной ему старичком-доктором.
 
Наверное, он выглядел в своем одеянии не лучше беспризорника, потому что на следующее утро Рузя принялась настойчиво уговаривать Меркулова-первого пойти с ней на рынок чтобы купить пальто.

Но Меркулов-первый, догадавшись откуда ветер дует, наотрез отказался.

Рузя, отлично разбираясь в людях, не стала его уговаривать, пошла на рынок одна и купила....патефон, на котором они опять могли по вечерам слушать оперу «Пиковая дама».

Вероятно, и сам инженер ожидал от своей побывки чего-то большего, но, будучи человеком умудренным немалым жизненным опытом, не высказал ни слова притензии.
Он ничем не выразил своего неудовольствия, даже когда его родная дочь Муза, закончив есть подслащенную настоящим сахаром манную кашу, старательно вылизала тарелку языком, а ее младший брат Женечка,как обезьяна,повторил тоже самое.

Отбыв короткую побывку, инженер Веселовский отбыл в свой восстановительный поезд до конца войны, оставив Рузе толстую пачку денег, что было весьма кстати, ибо цены на рынке взлетели на небывалую высоту.

Когда закончился учебный год, Меркулов-первый, ни с кем не советуясь, попросил в школе справку об окончании семилетки и по получении оной отправился в ремесленное училище, организованное при судоремонтном заводе, и написал заявление о приеме, получив через неделю извещение о своем зачислении.
Узнав о своевольстве сына, Александра его отругала, но без обычного темперамента. Еще бы! Став учащимся ремесленного училища, Меркулов-первый стал получать рабочую карточку, бесплатный завтрак и обед, и что немаловажно — форменную одежду.
Меркулова-первого начали учить на токаря, но после того, как во время практических занятий с ним случился припадок, и его руку едва не затянуло в станок, его перевели в столярное отделение.
В столярном отделении ему понравилось.
Иметь дело с деревом куда приятнее, чем с металлом. Многие рабочие операции он знал еще по школьным урокам труда, и обучение его спорилось.
В учениках он проходил все три летних месяца, и в сентябре с квалификацией «столяр третьего разряда» его перевели на производство, направив в «деревяшку» - цех, где изготавливались деревянные части будущих судов.
Но участвовать в постройке судов, о чем он мечтал, ему удалось далеко не сразу.

Готовились наступательные операции под Ленинградом и в Карелии, о чем, конечно, никому не сообщалось, и завод получил приказ изготовить к первому декабря триста аэросаней. Выходило, что каждый день завод должен был изготавливать не менее трех аэросаней, но с учетом поздней передачи конструкторской документации, всевозможных технологических неувязок и проволочек с поставкой авиационных двигателей, все свелось к авральной работе в октябре и,  особенно, в ноябре. Но задание завод выполнил.

Кораблестроением Меркулов-первый занялся в новом — сорок четвертом году, когда завод получил приказ приступить к изготовлению катеров-тральщиков. Предстояло выполнить огромную по объему работ задачу по очистке от минных полей восточной части Финского залива, Ладожского озера  и черноморских портов.

Работы было, как говорится, «выше крыши», но Меркулов-первый по настоянию Александры поступил учиться в вечернюю школу.

Он и сам понимал, что ему необходимо учиться, болезненно воспринимая свое отставание от «рыжего» и Капиталины, с которыми теперь встречался очень редко, замечая при этом, что чем дальше, тем больше становился для них «третьим лишним».

Когда, казалось, все в жизни Меркулова-первого приобрело устойчивость и определенность, Судьба исподтишка приготовила ему новую каверзу, подстроив в очередной раз разлуку с людьми, которых он полюбил и без которых не представлял своей жизни.

В сентябре сорок четвертого Рузе пришел вызов от инженера Веселовского, получившего после освобождения Западной Украины должность главного инженера службы пути Львовской железной дороги.

Рузя с детьми уехала, оставив в память о себе патефон и пластинки с оперой «Пиковая дама», которые долгие годы хранились в их семье, со временем перекочевав на чердак, где и были в начале шестидесятых годов обнаружены Меркуловым-младшим,  тоже имевшим, тогда еще тайную, страсть к музыке, и в конце концов так заигравшего патефон, что у того лопнула заводная пружина.

При расставании с Рузей, Музой и Женечкой, никто не думал, что расстаются навсегда. Но вышло именно так.

Инженер Веселовский умер от рака в 1946 году, и Рузя, воспользовавшись Соглашением о праве на выход из советского гражданства лиц польской и еврейской национальности, проживающих в СССР, подписанным между польским и советским правительствами 6 июля 1945 года, в том же году году перебралась с детьми в Польшу. Там она познакомилась с французским евреем — бывшим узником концлагеря и вскоре уехала с ним и детьми во Францию.
Еврей оказался совладельцем солидного предприятия, продолжавшего работать и в годы оккупации, и его партнерам пришлось давать ответ за деятельность в интересах Третьего рейха, в результате чего еврей стал единственным и полноправным владельцем предприятия. Остается только добавить, что у Музы и Женечки дальнейшая судьба сложилась тоже вполне благополучно, даром, что  в детстве им приходилось вылизывать тарелки. Муза, окончив Сарбону, вышла замуж за шведа-египтолога, кстати, отпрыска дворянского рода Паленов, тех самых, чей родственник  — граф Пален организовал убийство императора Павла I. Женечка после окончания политехнического университета стал авторитетным специалистом-металлургом.

О предстоящем переезде во Францию Рузя сообщила обитателям дома на Рыночной улице необыкновенно красивой рождественской открыткой, которая долгие годы украшала комод в комнате с пальмой и была опрометчиво показана тетке Соне в один из ее редких приездов, что и было впоследствии ею коварно использовано в интриге против Меркулова-первого, о чем упоминается в главе шестой.

Как вы, наверное, почувствовали, раздел повествования, относящийся к  военному времени логично подошел к своему завершению.

И завершая его, остается только добавить, что об окончании войны и Победе Меркулов-первый и бабушка Елизавета Лукинична узнали от Александры, дежурившей в ночь с  8 на 9 мая в конторе и прибежавшей под утро домой, по ходу своего движения по спящим улицам колотя палкой по стенам домов и выкрикивая радостную весть.
В оправдании не свойственного ей несдержанного поведения следует открыть правду: когда она доложила по телефону директору конторы о содержании принятой срочной телефонограммы, тот, приказав немедленно собрать весь руководящий состав, явился сам и собственоручно разлил по стаканам всем присутствовавшим чистый, неразбавленный спирт.
Еще Александру наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».

Конец главы.
(Продолжение следует)