Лунный свет струился в окно, делая тени в маленькой комнате глубокими и резкими. Мельчайшие пылинки, поднятые в воздух соленым ветром с моря, танцевали в призрачном луче, вспыхивая и угасая, мерцая, словно далекие звезды. Вместе с ветром сквозь оконный проем незримо входил в комнату еле слышимый за звоном редких бессонных цикад шум прибоя. Крались вдоль стен отзвуки чьих-то осторожных, неровных шагов вдалеке, прятался в темном углу шелест листьев миндаля, который рос перед домом.
Ниша алькова таилась от лунного света за плотной белой занавесью, которая сейчас, казалось, светилась сама, отсылая непрошеный свет бродить по комнате, ловить отзвуки шагов и шелест листьев, шум прибоя и звон цикад. И не мешать укрывшейся за занавесью чернильной, теплой темноте слушать свои собственные, еле слышные ночные звуки.
Мерное, словно прибой, дыхание - женщины и мужчины. Еле слышный, словно шепот листьев, трепет ресниц - женщины и мужчины. Осторожные, словно чьи-то шаги за окном, отзвуки тихих ласк - женщины и мужчины. И тихий, но настойчивый, словно песня цикад, шепот - женщины и мужчины.
- Почему ты пришла?
- Я рабыня. Я должна быть рядом если ты захочешь... чего угодно.
- Это неправда.
- Это неправда.
Тихий шелест волн попробовал скользнуть в темноту алькова сквозь узкую щель под занавесом, но не смог - ему не было там места. Оно было занято мерным прибоем вдохов и выдохов, который скользил в теплой темноте от уст к устам.
- Почему ты пришла?
- Я полюбила тебя сразу, как только увидела там, во дворце Миноса. С тех пор я думала о тебе и мечтала о твоем ложе.
- Это неправда.
- Это неправда.
Шорох отдаленных неровных шагов сунулся было в просвет между занавесом и стеной, но стыдливо отступил, изгнанный из ниши почти беззвучным шелестом огрубелой мужской ладони, с небывалой доселе нежностью скользившей по гладкому женскому бедру.
- Почему ты пришла?
- Я думала о тебе. С тех пор как увидела. Я пришла чтобы понять.
- Понять что?
- Почему я так хочу приносить тебе свет.
Темнота замерла, вслушиваясь, но в алькове вдруг стало тихо. Так тихо, что звуки прибоя и листвы, шагов и цикад - все же прокрались внутрь, и попытались поудобнее устроиться на уютном ложе из шкур и одеял, рядом с мужчиной и женщиной.
- Почему не прогнал?
Еле слышный шепот разбудил и вытолкнул почти задремавшие ночные звуки назад в освещенную лунным лучом комнату. Они сонно столпились возле светящегося занавеса, пытаясь подслушать хоть что-то, пока соленый ветерок ласково поглаживал складки белого льна.
- Я мужчина, и я хотел взять свою новую рабыню.
- Это неправда.
- Это неправда.
Песни цикад пытались проникнуть сквозь ткань тонкими паутинками настойчивого звона, но и их ждала неудача - в уютной темноте, за занавесью, сейчас не было места для посторонних. И ничто не могло соперничать с настойчивостью тихого женского шепота.
- Почему не прогнал?
- Я полюбил тебя сразу, как только увидел там, во дворце Миноса. С тех пор я думал о тебе и мечтал увидеть на своем ложе.
- Это неправда.
- Это неправда.
Шорох листьев миндального дерева решился на попытку последним, но смущенно отступил, даже не приблизившись к занавесу. Его место тоже было занято еле слышным шелестом ресниц - женских и мужских - трепетавших в мраке алькова, словно сонные ночные мотыльки, ищущие друг друга во тьме.
- Почему не прогнал?
- Я думал о тебе. С тех пор как увидел. Я хотел понять.
- Понять что?
- Почему мне так нужен твой свет.
Звуки амнисской ночи толпились возле мерцающей лунным сиянием занавеси, и не решались более войти в чернильную теплую тьму. Сейчас она принадлежала только двоим - мужчине и женщине, как и любая тьма в любых альковах с начала и до конца времен.
- Знаешь, я всегда боялась что меня отдадут кому-то. Минос справедлив, в его дворце мне было спокойно. А потом пришел ты.
- Я старый ремесленник, девочка. Кто я тебе?
- Сначала - никто. А потом...
Пропахший солью ветер замер возле занавеси, не решаясь коснуться ее бесплотными пальцами, притихли и ночные звуки, жадно ловя каждый отголосок, который доносился до них из теплого уютного мрака.
- Я смотрела как ты работаешь. Забывая себя и все вокруг. Как двигаешься, как смотришь на других и не видишь их. Никого, кроме Миноса, потому что нельзя не увидеть Бога.
- Я видел тебя. Я не мог не видеть.
Только тихий, почти неслышный шелест листьев миндаля сумел различить такой же тихий и неслышный шелест тонких женских пальцев, скользящих по гладкой загорелой мужской груди. Но он не стал делиться услышанным, сохранил и спрятал этот звук среди листьев миндального дерева перед домом. И долгие годы потом осторожно вплетал его в себя.
- Я рабыня. Нас не видит никто. Но ты... Да, ты видел меня.
- Когда ты поняла?
- Когда Минос запретил мне приходить. Мне одной. И знаешь... он вдруг тоже меня увидел.
Ночные звуки бросились врассыпную, прячась по углам от негромкого смеха, такого неожиданного в полной лунного света комнате. Мгновения спустя в серебряную основу мужского тихого смеха доверчиво легли некрупные мерцающие жемчужины смеха женского, и, блестящее в лунном свете, это ожерелье закружилось по полутемной спальне, чтобы раствориться и затеряться среди мерцающих далекими звездами пылинок. В наступившей тишине шелест и шорохи тихой ночи снова подкрались к белой занавеси и прислушались.
- Кто я теперь? Рабыня? Жена? Наложница? Кто я тебе?
- Ты - свет. Спи, девочка.
Темнота алькова нахохлилась, будто заботливая куропатка, укрывая в своем теплом гнезде двух птенцов - мужчину и женщину. Звуки осторожных шагов покинули комнату, и ушли понуро бродить где-то в ночном Амнисе. Притих соленый ветерок, больше не решаясь касаться ласковыми пальцами белой занавеси, и, вместе с ветром, затихли, свернувшись клубочком в темном углу шорохи прибоя и миндальных листьев.
И только звон редких неугомонных цикад, скучая, бродил по комнате, тормошил дремлющие в углу шепотки листьев и волн, топтался нерешительно возле мерцающей занавеси. Смущаясь, он пытался рассмотреть что-то в ее заполненных темнотой проемах. Но на него уже никто не обращал внимания, а теплая темнота алькова дремала, укрыв своих птенцов в теплых крыльях, и не собиралась потакать бессонному любопытству. Обиженный, стрекот и звон так и бродил по комнате до самого утра, чтобы с первыми проблесками солнца наконец притихнуть, и уйти спать во двор.