Комната наша прихожая была низенькой, но удлинённой, с выбеленными потолком и стенами. Печь голландка, справа у входа, в сизых по белому махровых завитушках от проходящих трудных в кирпичной её утробе дымов, казалась кособокой. Чихая где-то простужено в трубе, она смотрела, как бы гримасничая и свысока парными соосно расположенными печурками на громоздкий столярный верстак, на котором выстругивались в рыжеватых прожилках бруски, преображавшиеся в причудливые, вовсе не игрушечные, ножки. К ним пристраивалась долго, словно с большой неохотой, с присмотром округленного впрямь ясно-соколиного глаза, проверкою на ровность гладкая доска, и поделка получала небрежное название: лавка. Зато табуретки выходили куда изящнее, хотя их со скрипом передвигали по полу, хватали и ставили со стуками куда вздумается, а бывало и вверх тормашками. Отношение же к стройной ладно отделанной этажерке покрытой гладким зеркальным лаком было самое радушное, потому как в скором времени на чистых её полочках представлялись клетка с голосистым зелёным чижиком, или великолепная резная шкатулка, наполненная разноцветной всячиной. И непременно в глянце атласном книга в ярких картинках со страшными морскими разбойниками - с раздутыми пистолями, в кучерявых пороховых выхлопах, и сверкающими острыми саблями. Изготовлялись и другие с искусно затейливой резьбою поделки из сучковатой древесины, неуклюжей первоначально на вид.
Вспоминаю, уже будучи довольно разумным дошкольником своего отца, который шаркал по дереву рубанком, и по всему дому разносились липкие в духовитой смоле стружки, растянутые в кружевные гармоники… В пятидесятые, не столь отдалённые от военного лихолетья годы, кругом тараторила стройка. В диком раздолье пахучих степных трав выпрыгивали встревоженные шумом сверчки, кузнечики, доносилась сердитая погудка мохнатого шмеля. А любопытные пучеглазые стрекозы смело носились наперегонки над красными кирпичными кладками под фундамент, коричневыми горками глины, сыпучим золотистым песком, а также над горбатыми кучами брёвен, со спилов которых испускалось, словно в волшебном калейдоскопе, многоликое лунное сияние.
Стройка велась таким образом: брались деньги в займы у государства на землю, на покупку строительного материала. К кому-то приезжали многочисленные родственники, и дом рос, как говорят, на дрожжах. У кого же не было родни и средств для найма работников на скорую постройку, дабы пережить ненастное время, сколачивали маленькую, похожую на шалаш, избёнку-времянку. Случалось, выкапывали и землянку, в которой после дождей чуть ли не по колено стояла мутная грунтовая вода, и её долго вычерпывали вёдрами. По-соседски, как могли, оказывали друг дружке посильную помощь. В общем, строились-обустраивались все по-разному.
Шло время. Отец, как человек мастеровой и с прыткой кипучей энергией, понемногу отстроился. Теперь чаще и чаще выделывал на заказ различную мебель. Приработанные старательным трудом деньги, однако, в семье не задерживались. По обыкновению происходило так: кто-то из подружившихся соседей, с вытянутым озабоченным лицом, заскакивал на порог с деловыми расспросами - каким образом пристроить галёрку к дому или сколько олифы добавлять в загустевшую краску. Следом, будто по сговору, подлетал ещё какой-нибудь новосёл с дивно раскосыми, что у заблудшей овечки, глазами. За ветхой одежонкой, разодранной от скособоченных шляпок, торчащих в палках гвоздей, блестела пузатая бутылка. Отец начинал цокать языком, вздёргивать ноздрями, будто силясь стряхнуть с носа усевшегося комара-кровососа. Откладывал работу и, поддав мне для скорости лёгонький подзатыльник, отправлял в огород.
Обеденный стол наш располагался в следующей отдаленной комнате. Собравшиеся взрослые тут же, не церемонясь, пристраивались к верстаку. Наморщив лбы, выпивали злющее спиртное. Хрустели, принесёнными мною с грядок, свежими крючковатыми огурцами, пухлыми в розовых боках помидорами, зелёными перьями лука и крапчатым удивительно пахучим укропом. Вся эта сочная нехитрая закуска с нарезанным ржаным хлебом обильно посыпалась голубоватой кристаллической солью. С причудливых лиц улетучивались следы трудовой озабоченности, заводились вперемежку с песнями весёлые разговоры. Хотя не долгие, потому как выпивка кончалась, а хотелось бы ещё.
- Деньжонок больше поспрошать не у кого. У Морозихи - занимали. У Степановны – тоже. Хотя, постой, язви мя в печёнку. У Криворучки?.. – Почесывали взъерошенные затылки и посматривали на отца, словно на чародея. – У Сашки Криворучки, можно было бы попробовать. Только, чики-брики, не нам… У тебя-то имеется особенный подходец!
Что означило слово «подходец», я не понимал. Или предчувствовал, что Сашка человек увечный, с вывернутой от рождения рукой - худенький, болезный. Приласкать - и он, разжалобившись, станет преславно добреньким. Отец с похвал, расправлял плечи, выпячивал по-геройски до хруста костей грудь, накидывал на спину в корявой ссохшейся краске куртку. И дружественная компания из взрослых, и, конечно, вприпрыжку со мною, выскакивала в тучно заросшую разнотравьем, ещё не истоптанную в косых тропинках улицу.
Считал за мечтательное везение побыть в каком-нибудь другом доме, где не попахивало из склянок застоявшимся казеиновым клеем, кислячей морилкой, не обеливали стены одежду, а в чистых, непривычно расположенных комнатах, с иной загадочной обстановкой, можно было с лёгкостью заблудиться. Могли угостить чем-либо вкусненьким, или разрешали повертеть в руках какую-нибудь чУдную вещицу, а бывало, от благостного душевного расположения и подарить на память. Но, что всего лучше, если конечно повезёт, познакомиться с таким же как и сам ребятёнком - шустрым и шаловливым непоседой.
Итак, мы шествовали среди буйных зарослей желтоглазой ромашки; синих, усыпанных словно звёздами, кустиков цикория; красноголового с медовым сладостным запахом колючего татарника; сизых метёлок полыни; нежно-зелёного щавеля, листки которого я успевал отщипнуть по ходу движения, и, стряхнув рыжего растерянно метавшегося муравьишку, отправить в рот.
Но вот мы подобрались к усадьбе - с редкой, полу-заваленной на все стороны городьбой из мутно желтеющих кольев, на которые удобно задрав ножки прыскали бродячие собачки. В ограде, перетянутой для стойкости узловатыми верёвками, среди прочей полевой травы набирала богатырскую мощь с разящим духом дурмана белена. Покоилась воткнутая боком в землю штыковая лопата, с измочаленной тряпкой на черенке. Здесь же во всю ширь растянулась расщепленная, словно в морозном инее, не тесанная жердина, усеянная живыми кучками буках-солдатиков. «Загорал» на солнце трехногий деревянный козёл, устало-осевший на пилу с проржавленными зубьями, словно не дождавшейся обещанного срока для распилки жерди. Перед входом в жилище, вместо порога, в мутной застоявшейся луже, покоился измызганный в ошметках грязи горбатый чурбак. Когда на него наступали, он ворочался и хрюкал поросёнком, вызывая у взрослых тихую усмешку. У меня жалостливое рассуждение: дескать, коли хозяин криворукий, значит и всё у того должно располагаться, лишь бы как, вповалку да сикось-накось.
В передней комнатке нас встретила улыбчивая полнотелая женщина с ярко напомаженными розовыми губами. Сиреневый, без рукавов, на ней халат с беглой размашистой строчкой, радуя взоры чистым отливом перламутровых пуговиц, приятно оспаривал мутноватый от паутины и пыли свет в окошке.
- Хозяин дома? – спросили.
Игриво всплескивая руками, она звонким мелодичным голосом окликнула:
- Сашо-ок, к нам гости!
- Да корплю я над чертежами, - ответил где-то за простенком сухой подкашливающий голос, - Зиночка, разберись там со всеми сама.
Как самому юному гостю, хозяйка указала присесть на сомнительного вида щелястый табурет. Тот пошатываясь и пощипывая за нижнее место, начал издавать забавное воробьиное чириканье. Зина поднесла мне на вилке с поджаренной хрустящей корочкой блин, который словно тюбетейку, водрузил себе на голову. Отщипывая масляные сладкие кусочки, жевал и причмокивал от удовольствия. Напротив, в углу, на высоком скособоченном ящике, покрытой дырявой клеёнкой, восседал разукрашенный, чем-то похожий на хозяйку, глазастый кот-копилка. Кот старательно указывал лапкой на ухо с темнеющей продолговатой щёлкой. Пошарив в карманах, я извлёк единственную, бывшую у меня серебренную монетку. Отозвавшись приятным звоном в своем брюшке, монетка смолкла. Кот же не опускал лапку и мне показалось, ушко сколотое - больное, и если бы опустить в него ещё что, боль непременно бы ослабла. Когда я стал отрывать от своей клетчатой сиреневого цвета рубашки пуговицу, - выше, в настенном растрескавшемся, что зимний ледок, зеркале, усмотрел позади, в проёме полуотворенной двери, изогнутую руку с утюгом и носившимся витиеватым парком. На возглас Зины: «Сашок, есть ли у нас чего под запись дать?» Донёсся ответ:
- Заемщики, поди, чуется в долгах, как в репьях, с отдачей хилой?
- Вестимо, водятся грешки, - ответила хозяйка, заглянув в сложенную пополам в синеватую школьную тетрадку.
- Ну, так кончилось у нас для таковских! - отозвался с резкостью голос.
Хозяйка смиренно склонила голову. Отец, было насупившись, развернулся к выходу. Зато приятели, не теряя бодрости духа, взялись подталкивать его локтями в бока: пора, мол-де, проявлять особый «подходец». Отец встрепенулся, и, вытягивая, точно ощипанный кур, из ворота куртки покрасневшую шею с остро выступающим кадыком, произнес:
- Учтите, Сашенька, с вами говорит столяр пятого разряда! - Он прищурил глаз, явственно прихвастнул, так как я не раз слышал от мамы, что разряд у него был четвертый, и то его могут понизить, потому как постоянно на работу опаздывает. - А у вас, Сашенька, вместо крылечка, знаете, что-либочки. Не понять, что?
Завиральная напыщенная речь, под одобрительные кивки приятелей, напрашивалась на успех. Из внутренних покоев дома, сродни голубиным, пошли воркующие рулады:
- Зинулечка, хотя посмотри... Может у нас кое-что, где и не до смотрелось?
Зина приложила дебелые, прозрачные подобно дрожащему холодцу пальчики, к сжатым трубочкой губкам, и, отпустив мечтательно воздушный поцелуйчик отцу, проговорила:
- Сего-одня, Сашок мой, оказывается чрезвычайно добрый!
Она отошла в скрытную комнату, откуда послышался малопонятный, но удивительно трогательный супружеский говорок. Возвратилась с цветастым махровым полотенцем в руках, из коего подобно стеснительному созданию, при малой стекольной головке, с бумажной затычкой на бочок, высвобождалась будто из нежного одеяния в молочном тумане бутыль.
- Муженёк мой, заработался. Никак от дел не оторвать. А ведь ему тоже передохнуть не мешало бы, - приговаривала Зина, и, принимаясь хлопотать с закуской у стола, вызывала: - Сашо-ок, выходи!
- Да погоди, - отзывался он, - чертежи вот подмочил. Отутюжить следует.
Только на четвертое или пятое приглашение: "Сашок, сколько можно дожидаться, все уже расселись". Наконец-то показался плотный, кругленький человек, в полосатой под матрас пижаме. Я принял его начале за толстяка-ребятёнка: живо вскочил с места, чтобы задиристо для скорейшего знакомства, подставить лёгкую подножку. Но лицо его покрылось, сродни сетчатой пыльной паутины, косыми злыми морщинами. Крючковатый нос, будто клюв у хищной птицы, смог бы думалось, тюкнуть в самое темечко. Находчивая Зина, дабы сгладить набежавшую неприятную конфузию, прощебетала бархатным голоском:
- Дорогой наш труженичек, отведай-ка стопочку.
- Ладушки, ежели одну единственную, – проговорил он с видом чопорной важности, будто оказывая присутствием своим великое одолжение.
В застолье, тем не менее, лицо его разгладилось, стало похоже на печёное вспыхнувшее румянцем антоновское яблоко. Я поглядывал более всего на руки, стараясь отличить, какая же из них окажется, та самая, кривая? Но обе в живости и сохранности были одинаковые и даже не в меру подвижны. Хозяин, видимо, забылся и вовсе не думал после первой пропущенной внутрь горячительной стопки покидать весёлую компанию; взмок от пота и с восторженностью рассказывал из каких далёких горемычных мест попал в сей благодатный край, где облагодетельствовал присутствием свойским строящийся тутошний народец. В подтверждение к сказанному с улицы по заливистый собачий лай заглядывали в двери взлохмаченные, с округленными от счастья взорами люди. Перешептывались с несказанно радостной хозяйкой. Наблюдавший за этими трогательными встречами хозяин, успевал посылать ей тайные, но понятные лишь им обоим знаки. И Зина, припрятывая куда-то в укромные покои халата полученные от пришлого люда деньги, ныряла в комнату, откуда возвращалась с известным полотенцем со стеснительно выглядывающей бутылочно-бумажной пробкой набекрень.
Хозяин, как бы между прочим, завёл разговор о копилке; якобы той вдруг расхотелось стоять на старом скривлённом ящике. И как замечательно бы она гляделась на тумбочке, отделанной узорчатой малиновой фанеровкой. Отец прислушивался, кивал осоловевшей от хмеля головушкой, и от особо услужливой Зины на столе оказывалось новое спиртное подношение. Я же во всё это занимательное времечко продолжал подлечивать коту ушко - одаривал очередной оторванной от одежды пуговицей.
Чокались стаканчики. Пьяное веселье затягивалось. Взрослые развязано галдели, старались перекричать друг друга. От накуренного табачного дыма кружилась голова. А как все пуговицы от рубашки, включая и последнюю от брюк, оказались в ненасытно прожорливом брюшке кота. Напрочь залепил дырку жеванной бумагой, я отправился домой, придерживая руками норовившие спасть до голых мосластых коленок брюки.
Отец возвратился ближе к звёздной ночи. Не раздеваясь, завалился на кровать. Стучал ногами по железным скрипучим пружинам, выкрикивал:
- Свободу неграм Америки!
Мама прилегла ко мне на кушетку, пояснила: папке-де скакуну твоему моложавому в угаре пьяном, должно быть вспомнилось рабочее заводское собрание, где он сочувственно, по-товарищески подружившись с обиженными тёмнокожими далёкого континента, теперь таким решительным протестом стращает их лютых притеснителей - скуластых американцев. Затем он, надорвав голос, отошёл от ораторской самодеятельности, но разразился таким хлёстким храпом, что не помогало одеяло, накинутое на голову.
Поутру заспавшегося отца тормошила мама, чтобы он скорее собирался на работу.
- Дурачина, - причитала, - вчера-то до беспамятства у Криворучки наклюкался. Ээ-эх, что дом свой рядом с носом не узнавал. Заглядывал в соседское окошко, выспрашивал сослепу девочку с бантиками: «Тётенька, где я есть?» - «Да, вы, - она то в ответ, - дяденька рядом с калиткой родной находитесь».
Отец как мог отбивался, будто от приставших к нему лютых американцев, пуховой подушкой. Не хотел верить, что с ним под пьяную лавочку происходило. Потом опухший, с помятым лицом все-таки поднялся на ноги. Страдальчески постанывая, велел достать мне из погреба что-нибудь для похмелья кисленького. Когда отхлебывал из долгой алюминиевой кастрюли холодный капустный рассол, с угодившей парочкой нарезающих круги мухами, сердито спрашивал:
- Ответь, дружок! А я, вчерась, не посулил случайно Криворучке, что-либочки сработать?
- А как же, - отвечал я, - крылечко высокое обещался состругать, тумбочку и табуретку со спинкой.
- А забор ему, случаем, не посулил поставить? - спросил с испугом.
- Не-ет.
- Слава Богу! - перекрестился он.
- Пап, - тут я сам спросил с удивлением: - почему его так называют? Руки-то из плеч, как и у нас обычно, ровно растут?
- Вот как! – хмыкнув в нос, папка разъяснял: - Потому, что хитрец он первостатейный. А называют Криворучкой, как гонит одну самогонку. Ничегошеньки, кроме, делать на свете не умеет. И домишко его, какой ни есть, за горючку вонючую построен.
- Как же, не умеет? А вот я разглядывал в зеркале, как он утюгом чертежи выглаживал.
Отец было рассмеялся, но, охнув от нестерпимой головной боли, окинул покрасневшими воспаленными глазами с ехидством поглядывающую на него кривобокую печь, погрозил ей кулаком и осушил залпом, вместе с мухами, содержимое кастрюли. Затем он подпоясал широким ремнём раздутый живот, будто заселённого квакающими лягушатами. Выскочил вон. Мы с мамой наблюдали в окно, смеялись. Мой моложавый с кипучей энергией папка, что лихой коняга, отстеганный плёткой, высоко закидывая над травами ноги, мчался во весь дух. Старался к сроку поспеть на работу.
В это раннее утреннее времечко, в щебете ласточек мелькающих над золотистыми срубами, где-то ритмично начинал тюкать в гулкое бревно топор. Под дружный людской гомон заводила звонкие перебивчивые песни двуручная пила.
Словом, стройка не умолкала. И строились все по-разному.