Жизнь мимо жизни
Валерию Евгеньевичу Ходячих
посвящается
Стоял август, самая грибная пора…
И захотелось Никите Зуеву пригласить на лесную прогулку близких своих друзей, Мишу и Володю, с которыми поддерживали отношения с давних школьных лет. За грибочками, может, и на рыбалку, главное, чтоб подальше забраться, где нет дорог, а значит и людей. Хочется от них отдохнуть.
Приятели (всем им было уже под шестьдесят) исследовали карту области, нашли, как им показалось, самое оптимальное местечко: и неблизкое – сто пятьдесят километров от областного города – и глухое, в стороне от трассы, деревушка под соблазнительным названием Тихая, а рядом озеро Долгое. Ну чем не романтика?
Запаслись всем необходимым, продуктами, спальниками, палаткой, инструментами и прочим; Зуев червей для наживки накопал у себя на берегу, и даже берёзовых дровишек с десяток поленьев бросил в багажник. Так, на всякий случай. И субботним утречком пораньше рванули на зуевском внедорожнике на запланированные два дня с ночёвкой.
От федеральной трассы, по вполне сносной грунтовой дороге, ушли в сторону ещё на шестьдесят километров; добрались до села Михайловки. Здесь им пришлось узнать, что деревни Тихой давно нет, вымерла. Но те, у кого они спрашивали, вспомнили, что, вроде, там есть один дом, в котором обитает какой-то выживший из ума старик, не захотел покидать своё хозяйство. Расстояние до Тихой, сказали, километров пять, но дороги туда тоже давно нет, всё заросло и затянуло… А была раньше дорога; если из села спуститься в пойму к реке, то – сразу налево и вдоль кряжа. Никак не заблудишься.
– Мужики, то, что надо нам! – решил порывистый Никита.
И они поехали. Место, по которому когда-то проходила дорога, угадывалось легко, хотя и затянуло её мелким кустарником. Порой машина ухала в заросшие колеи и мочажины… Но выбиралась. Хорошая у Никиты оказалась техника, высокой проходимости. Проехали пять намеченных километров, однако никаких признаков деревни Тихой не обнаружилось.
Остановились, “почесали в затылках”, посоветовались, значит.
– Насчёт пяти километров – это “деза” , – сказал Никита.
Для полной уверенности решили ещё податься сколько-нибудь вперёд. Через семь километров лес расступился, и они увидели догнивающие останки бывшей здесь деревни, окружённой холмами, и единственный целый дом.
Вышли, огляделись. Совсем близко к дому подступало кривое вытянутое озеро, которое бумерангом загибалось за высокий хвойный лес, обступивший его с северной стороны. Видимо, это была старица. Над озером и лесом в синем небе висели неподвижно такие живописные и колоритные кучевые облака, какие бывают только в августе, что невольно принуждали замереть и хоть недолго полюбоваться ими.
Друзьям без обсуждения стало понятно, что выехали они туда, куда им надо было.
– А то! – воскликнул Зуев таким уверенным и торжествующим тоном, какой свидетельствовал, что с Зуевым иначе быть и не могло.
Определили местечко для стойбища – косогорчик возле озера недалеко от дома, стали разгружаться. Время близилось к полудню. Первым делом под ёлками поставили палатку, утвердили походный столик, развели костерок, разогрели еду со свежей картошечкой, тушёной в мясе. Дальше было, как всегда в подобных случаях: покушали, пропустили по нескольку стартовых рюмашек – под разговор и воспоминания… Как любил повторять Никита – “помаленьку, но почаще”.
Михаил был заядлым грибником и, получив от голосистого Никиты крепкое командирское внушение на разведвыход: чтоб его не пришлось искать всем составом ближайшего УВД и жителям района, отправился за грибами. Старый грибник, он был уверен, что заблудиться ему здесь трудно. Да и навигатор при нём… Он решил обследовать косогор, который тянулся по северной стороне озера.
Володю, начавшего с годами набирать тучность и терять подвижность, распорядительный Зуев снарядил удочкой и отправил “помахать” ею на берегу озера. А сам, дымя безостановочно сигаретой – здесь ещё полно было комаров, занялся хозяйством, подготовкой мяса к вечерним шашлыкам. Время от времени он бросал взгляды на избёнку, прикорнувшую под двумя огромными развесистыми берёзами: никаких признаков жизни там, однако, не замечалось.
Минут через тридцать с небольшим Володя уже вернулся с рыбалки. Принёс в пластиковом ведёрке с дюжину дивных золотистых карасей, каждый с добрую ладошку.
– Не могу больше. Заели! – пожаловался он. – Аборигены здесь, видно, разводят каких-то особо породистых комаров. Каждый с воробья! Уши распухли, как у ишака.
– Во! – изумился Зуев. – Уха есть! Если Мишуня ещё грибочков принесёт – заживё-ём, как на курорте! А в промежутке – запиши! – ша-шлы-ки-и под огненную воду! Слышь, братан , есть же вот средство от кровососов. На, опылись!
Он протянул другу аэрозольный баллончик. За двадцать лет профессиональной военной службы командные нотки въелись в его голос так, что разговаривал он с Володей, будто тот находился не рядом, а в километре от него.
– Ладно, ты давай приводи в порядок своих карасиков, выпускай им “унутренности”, а я схожу в кишлак на разведку, узнаю всё же, какой там баба;й живёт, – распорядился Зуев.
По высокой, в рост человека, дурной и перестойной траве он стал пробиваться к домику под берёзами. От дома к озеру до плотко;в была прокошена неширокая слабо натоптанная дорожка.
Прошло примерно полчаса, Володя уже забеспокоился и хотел идти на выручку другу, но Никита сам, наконец, появился.
– А что, грибник наш не вернулся ещё? – удивился он. И тут же вывел заключение: – Слышь, братан, ну, точно, придётся искать Мишуню. Мобильник здесь не берёт – связи ващще нет.
Он стал рассказывать про хозяина избушки. Живёт в ней одинокий старикан восьмидесяти четырёх лет, Пётр Анисимович Куров. Бывают Орловы, а есть вот, оказывается, и Куровы. В прошлом колхозный кузнец. Раньше с ним тут обитали ещё, как он говорит, две “девки”, одна была постарше его, другая чуть помоложе, но когда двадцать лет назад какие-то бандюганы сняли с электролинии все провода, и деревня Тихая навсегда упала во тьму, старух увезли родственники, а ему, говорит, ехать некуда. Теперь он даже не знает, живы ли его подружки…
– Как же он двадцать лет без электричества, в наше-то время?! – изумился Володя, программист, который подобной жизни даже представить не мог.
– Вот и я тоже не пойму! – вскинул руки Зуев, встряхивая плечами. – Привык, говорит. Встаёт с петухами, спать ложится с курами.
– Это ладно. Куров. Он с курами и ложится… А вот чем тут кормиться?
– Пока были силы, держал, говорит, хозяйство, козочку, кур, овечек на мясо, теперь даже кошки нет. Огородишко небольшой только садит и всё. Пять-шесть вёдер картошки ему на всю зиму, до лета хватает.
– Ну, а хлеб, крупа, сахар?..
– Иногда, говорит, делает прогулки до Михайловки, где закупает хлеб и прочие припасы. Прямой тропой это, говорит, пять километров. Для своего возраста он ещё крепкий старик, надо сказать. Форму держит. Надеяться-то ему не на кого. Но зимой тут… Ты меня, братан, извини-и… Да ещё без электричества. – Зуев выпятил губы и покрутил недоуменно головой. – Не зна-а-аю…
– Слушай, Зуев, это какая-то дикость в наши дни!..
– Ну, какая дикость… Вон Лыковы жили не в такой тайге и ничего… Они, правда, староверы…
Из зарослей неожиданно показался Михаил.
– О, появился, братан! – воскликнул Никита. – А то мы уже хотели вертушку вызывать на поиск…
– А куда я денусь, – ответил с лукавой усмешкой Михаил.
Он принёс в пакете богатый сбор молодых крепеньких белых грибов, других, говорит, не брал… Грибов – море. После дождичков пошёл хороший нарост.
Грибник, как разведчик, выяснил, что озеро тянется метров на триста, и что оно проточное: из него выпадает речушка метровой ширины, (видимо, и впадает она в озеро где-то выше), очень чистая, и в ней должны быть непременно хариусы. А в озере, наверное, и щуки водятся…
– Тишина здесь – обалденная! Воздух – ножом режь и на хлеб намазывай! – восхищался Михаил.
Он удивился Володиному улову карасей, которых тот уже почистил и присолил.
* * *
Отдохнули друзья очень душевно. Грибов набрали полно. Место им настолько понравилось своей заброшенностью, природной естественностью, что решили приехать сюда ещё. Перед отъездом Зуев собрал оставшиеся продукты, сложил в пакет, сказал: “Мы своих не бросаем! Бакши;ш бабаю” – и отнёс их старику.
Старик этот что-то запал ему в душу, и всю неделю он временами вспоминал о нём. Сговорились в следующую субботу снова съездить в деревню Тихую, пока грибы не отошли.
Зуев закупил два пакета муки, несколько пакетов разных круп, бутылку растительного масла, сахара, консервов для старика Курова, керосиновую лампу со стеклом и раздобыл пятилитровую ёмкость керосина. По приезде всё это отнёс ему, старик был и удивлён и очень насторожён таким даром, долго отнекивался, отказывался, говорил, что ни в чём не нуждается, всё у него есть, что надо. А чего нет – привык обходиться так. Но Зуев был не тот человек, настойчивость которого в чём-то можно поколебать. Он всё предназначенное Петру Анисимовичу оставил у него, а самого пригласил к вечеру на шашлыки, сказал, что в нужное время придёт за ним.
– Пётр Анисимович, – сказал Зуев, – вы ни о чём не беспокойтесь. Не подумайте, что втираемся в доверие к вам. Нам от вас ничего не надо. И золото, которое у вас в подвале закопано, нам не надо – мы сами золото! Шутка! Мы приехали на природе отдохнуть, грибов пособирать… А это вам подарок от афганского братства. Я там служил, – успокоил он старика, которому понравилась его весёлая обходительность.
Старик шутку понял, отозвался на неё:
– «Золото-то» у меня в конюшне; перегной высшей пробы, только вот сил не стало выкопать-то его, огородишко не мешало бы им удобрить…
Так и было, по ранним сумеркам Зуев сходил за стариком и привёл его к костру. Это оказался сухой, высокий и сутулый человек, одетый в брезентовые лоснящиеся штаны, давно забывшие про стирку. Зуев усадил его на походный складной стульчик, выбрал лучший шампур с шашлычком, подал гостю, поднёс ему пятидесятиграммовую металлическую стопочку водки. Тот величаться не стал, выпил, поблагодарил за уважительность, принялся жевать шашлык, у старика ещё оставалось много своих зубов, и мясо он ел без особых трудностей. Да и мясо, кстати, было нежное; Зуев знал в нём толк, умел и выбирать мясо, и готовить его. Ещё в Афганистане научился. От второй стопки старик категорически отказался. Он и с одной стал разговорчивым.
У него были высокие кустистые седые брови, очень спокойные светлые глаза; лицо в серых глубоких морщинах, заросшее бородой, в отблесках костра напоминало скорее кору старого елового дерева. Глядя на старика, можно было с уверенностью подумать, что он непременно должен быть участником Великой Отечественной войны. Но нет, оказалось, что Пётр Анисимович всего лишь с 1931 года, просто выглядит старше своих лет. Но при его полудикой здесь жизни иначе и быть, наверное, не могло.
В закатной стороне над самым горизонтом, заметно придвигаясь и сползая к нему, горела в синеве яркая звезда, и горела она тем пронзительнее, чем больше синева неба густела. Миша и Володя заспорили, что это за звезда. Миша утверждал, что Венера, Володя, что Юпитер. Миша убеждённо доказывал, что Венера – самая яркая звезда, и это – она, Юпитер слабее, а во-вторых, орбита Венеры находится близко к солнцу и потому звезда видна либо после заката, вот как сегодня, либо перед восходом. Это, бесспорно, она. И вообще – у него есть телескоп и карта звёздного неба.
Не находя аргументов, Володя смирился и махнул рукой – сдаюсь-де. Сказал, что на солнце в телескоп можно посмотреть только два раза: один раз левым глазом и один раз правым.
Все посмеялись анекдоту и замолчали.
– Какая поразительная тишина! – прошептал восторженно Михаил. – Благодать. Ни одного звука. Даже комар не пищит…
– Спать лёг, – тихим голосом проговорил Зуев. – Помню, разведка донесла – караван будет. Выдвинулись на предполагаемый путь, залегли, ждём. Тишина вот такая же. Только тревожная. И воздух там другой… И курить страшно хочется… А нельзя… – проговорил он с тоской, словно и сейчас: нельзя, а страшно хочется … – Запах дыма очень далеко разносится. Демаскировка.
Друзья выпивали, закусывали и с интересом слушали старика, который, удовлетворяя их захмелённое и въедливое интеллигентское любопытство, не очень охотно рассказывал о себе, о своей деревушке. Словно понимал, что им это всё в глубине души чуждо и любопытство их праздное. Голос его звучал глухо, хрипловато.
Когда-то деревня Тихая, оказывается, была шумной, большой и богатой. На озере белым-бело водилось гусей, их держали в каждом доме. Начнут гагакать – за версту слышно. Перед войной в Тихой насчитывалось 63 двора. Шумной была деревня Тихая. Имелся большой конный двор, а после войны здесь вообще находилась целая конеферма, лет десять разводили и выращивали лошадей для армии. Ведь во время войны их очень много погибло. Старик со скорбью сказал, как жалко ему этих лошадей… Здесь простирались широкие луговые пастбища… В середине пятидесятых всё заглохло: лошади в армии стали не нужны. Как теперь вот даже в деревне… Артиллерию и ту Хрущёв признал тогда ненужной… Ракеты появились.
– Это мы зна-аем, хех! – закряхтел Зуев, повалив голову на левое плечо и скребя правой рукой сбоку шею.
Семья была большая, очень работрящая и поэтому зажиточная. Дедушку своего, маминого отца, он не помнит: родился уже после того, как деда раскулачили, семью из дома выселили, и всех куда-то увезли. Никто не вернулся. Мать с отцом жили уже отдельно и не богато, это их спасло. Отец и его старший брат Лука работали в колхозе конюхами. Дядя Лука числился старшим. Однажды ночью комсомольцы-активисты пришли на конный двор, стали подносить лошадям ведро с водой, лошади воду пили. Значит, конюх лошадей после работы не поит, занимается вредительством. А вредителей в то время как раз везде выискивали. Написали донос. Луку обвинили во вредительстве, осудили на шесть лет. Сколько ни доказывал он, что лошадь, как её с вечера ни напои, когда постоит, поест и отдохнёт, то обязательно станет пить, доказать ничего не смог. В лагере он заболел и умер. Отцу Петра Анисимовича, пока не угасла комсомольская чума по выискиванию вредительства, пришлось даже спать на конном дворе и по ночам поить лошадей не по одному разу.
Когда началась война, Петру Анисимовичу было десять лет, отца забрали на войну в первые же дни. В ту же осень он и погиб где-то под Москвой.
– Берёзы эти, – старик показал рукой в темноту в сторону дома, – отец ещё подростком посадил. Они старше меня годов на десять-пятнадцать. Вот всё, что осталось от нашего рода. Меня скоро не станет, изба догниёт, а они ещё постоят, может лет полсотни. Последняя память. Бывает, подойду, обниму дерево, как отца родного…
– А вы всю жизнь тут прожили? – поинтересовался Михаил.
– Да пошто, не-ет, – возразил Пётр Анисимович. – После четвёртого класса, в сорок втором, пошёл работать в колхозе. В сорок шестом забрали в ремесленное, учили на кузнеца. Работал на заводе Ленина сколь-то. Тут в армию пора. Три года в Белоруссии, да на Украине землю чистили.
– Как чистили? – удивился Володя.
– Мины обезвреживали. Обязательно. Их там после войны осталось видимо-невидимо.
– Да это же опасно! Как-то не подорвались?!
– Опасно! – подтвердил Пётр Анисимович. – Бывали у нас случаи… Бывали, – старик потеребил свою густую бороду. Он приподнял и опустил засаленную до невозможности кепку, под которой оказалась совершенно лысая голова. – А после армии, в пятьдесят четвёртом, обратно сюда. Тут и прошла вся моя жизнь, – махнул он угрюмо рукой. – Тоже чертоме;лил на колхоз. Одних стогов сена перемета;ли с Лёнькой Ку;зовлевым – не сосчитать. А сенокос, он такая работа, что гормя; горели, перекурить некогда, сено надо убирать сухим, – вздохнул он. – Тоже ничего не осталось, ни от колхоза, ни от меня. Там вот кладбище. Мать там лежит, жена там лежит. Никого нет, вся деревня вымерла. Зачем жили? Для чего работали, жилы тянули, ломали хребёт – всё напрасно. Ничего нет. Будто тихий ветерок дунул-пролетел – никаких следов. Горько, как подумаешь…
– А дети? Были у вас дети? – опять поинтересовался Михаил.
– Как же. Обязательно. Дочь, младшая, лет четырнадцать назад погибла в городе. Одиночка была, лет сорок ей было. А старший-то сын, как после армии куда-то забрался на Север, на большие деньги, так и не знаю, где, жив ли, нет ли. Можно сказать, без вести пропал. Первые-то годы всё же писал изредка… Наверно, уж нет в живых, думаю. Теперь бы около шестидесяти было ему… А я всю жизнь в кузнице проиграл молотком по наковальне… Весной, конечно, на посевную снимали, летом на сенокос, а остальное время – всё у горна.
– А пенсия? – спросил Зуев. – Пенсию-то вы какую-то получаете? Как её доставляют сюда, кто?
– Ну как же. Обязательно. Пенсия есть. Восемь двести была в прошлом годе. Давненько не справлялся. Поди уж миллионы отваливают? – рассмеялся он скупо. – На сберкнижку идёт. Там, в Михайловке. По потребности снимаю захожу, быват… Форсить не приходится, на похороны надо чтоб скопилось сколь-нибудь… Сейчас, говорят, шибко дорого стоит это удовлетворение.
– Да как же вы до Михайловки-то добираетесь? Это же, сколько мы насчитали? Восемь кэмэ?
– У меня своя прямая дорожка – пять кило;метров. Хожу с бадожкой. Только что в гору-то вот надо выбраться… Трудновато. А дальше ровно, марш-бросок без помех.
– А зимой?
– На лыжах. У меня лёгонькие лыжи охотничьи. Лосиным ка;мусом обиты. Наверно, таки же старые, как сам. От Афанасия достались, соседа. Хожу-у потихоньку. Зимой-то редко. Ягоды, грибы, рыба – всё у меня тут под боком. Сил токо мало осталось…
– Не беспокоят? – поинтересовался Михаил.
– Теперь нет, слава Богу. А было время, при Ельцине-то, расплодилось бандитов… Не раз смерти в глаза принуждали поглядеть… Деньги всё искали, добивались, где спрятаны. Да водку искали… А у меня пенсия была вту;пор в два раза меньше таперешней. Какие деньги. Сельским кузнецам вредность не засчитывалась. Пенсии были махонькие. Всё на хозяйство уходило. И под лёд грозились меня спустить, если не скажу, где деньги. Тогда здесь ещё люди всё же были. Но бандиты никого не боялись. Бог миловал. А теперь стало спокойно. Состарились, видно. Многие поумирали. Рояль какой-то всё пили, угомонились. Всё, что было, унесли, металл особенно, гирю двухпудовку ржавую и ту уволокли; ложки-вилки, кастрюли люминевые и те собрали… Иконы позабирали. Хорошие иконы были у меня, родительские, старинные. Четыре штуки. Почернели, правда. Бумажную одну токо и оставили. Николая Чудотворца. Теперь вот молюсь ему.
– А что за бандиты-то, какие?
– Да варнаки всякие, ворьё, не;работь, алкаши, тюремщики после отсидки…
– Ясненько, – заключил резко Зуев.
– А как с дровами к зиме? – полюбопытствовал всё тот же Михаил.
– Есть у меня пила лучко;вая добрая. Сам же ладил, пока в кузне ро;бил. Что осталось от деревни, потихоньку летом ши;ркаю, заготавливаю. Зарядка такая у меня получается… Обязательно. Напильники, правда, все поржавели да выносились, точить пилу нечем… Древесина старая, пересохшая, заточка скоро тупится…
– Ладно, пока силы хоть какие-то есть, – заметил Володя. – А дальше как?
– Две жизни никак не жить, помру да и только, – как о чём-то самом будничном проговорил Пётр Анисимович, с грустной улыбкой.
– Так, может, в интернат? – то ли посоветовал, то ли спросил Михаил. – Там уход будет…
– Это в дом-от престарелых? – уточнил Пётр Анисимович. И, не дожидаясь ответа, отверг такой вариант: – Нет уж. Тут дай Бог. Одного боюсь, кабы звери меня не съели мёртвого, если на улице застигнет… А в доме, дак когда-нибудь да найдут. Зароют. Обязательно.
– Тут надо что-то придумать, – проговорил озадаченно почти всё время молчавший Зуев. – Ладно, мужики, пора на отдых сегодня.
Тьма вокруг стояла уже непроглядная. А в небе густо рассыпались искристые звёзды. Со своим мощным аккумуляторным фонариком Зуев проводил Петра Анисимовича до его избы. Скоро вернулся.
– Двадцать лет человек без электричества живёт! Ни телевизор не видел, ни радио не слышал. Говорит, война будет, так всё равно скажут, когда в магазин придёт… Нонсенс! – бормотал угрюмо Никита Зуев. – Живёт человек в государстве, а вроде бы его и нет, никакая власть им не интересуется. И заботы о нём никакой нет.
– Пенсию на книжку перечисляют, – усмехнулся иронично Михаил, – А ты говоришь, заботы нет.
– Так он сам отказался от власти! – возразил Володя Никите. – Ты же слышал, что он Мишке ответил: здесь помру, а никуда не поеду…
– Мало ли что он ответил. Это, Вова, не основание бросать его… У него с внешним миром никакой абсолютно связи! Только собственные немощные ноги. А откажи они – и всё… Капец!
– Да, – согласился Володя. – Обязательно, как говорит старик.
– Вот сейчас оптимизация проходит. Но мимо она не пройдёт. Пётр Анисимович беспокоится: слух был, почту в Михайловке ликвидируют, а при ней – отделеньишко сбербанка числится. Какая-то там Андреевна в одном лице и начальник почты и “директор” сбербанка. А его тоже переведут, в это самое, Антипино. А это, говорит, аж пятнадцать километров. Как старик тогда пенсию свою снимет со сберкнижки? Как?
Обсуждая необычную жизнь старика, стали налаживаться спать, Никита в машине, Володя с Мишей устроились в палатке. Следующий день запланировали посвятить сбору грибов.
Но Миша не пошёл сразу спать, романтик остался посидеть ещё у костра. Сказал, что ему очень нравится в ночи на пламя “хглядеть”…
Он время от времени подкладывал в костер хворост. Пламя невольно завораживало, умиротворяло, навевало лёгкую задумчивую грусть. Набежал ветер, прошумел в кронах деревьев и умолк. Мише подумалось, что это самый древний голос природы – ветер. Но потом, услышал, в реке сильно плеснула крупная рыбина, и он с удивлением поправил свою мысль: плеск воды, волн – вот, пожалуй, более древний голос, нежели шум ветра… Поразмыслив, примирил обе мысли: и тот и другой голос – оба от ветра…
* * *
Никита Зуев человек настойчивый и целеустремлённый. К судьбе старика Курова он отнёсся с заинтересованностью и сочувствием. В один из приездов ему удалось уговорить Петра Анисимовича съездить к Зуеву в гости и пожить у него хотя бы пяток дней, а в следующие выходные Никита привезёт его обратно.
На эти непреодолимо настойчивые уговоры старик сдался и нехотя согласился поехать, приоделся получше в то, что у него имелось. А дорогой вдруг разволновался, никуда он сроду не уезжал из своей деревни дальше райцентра, да и то не каждый год – раз в пятилетку, Да и в райцентре-то уже давным-давно не был… А потому забеспокоился, как-де там неделю будет без него дом пустовать?
Приехали. Зуев с женой и дочерью, с зятем жили в загородном доме, в сорока километрах от города, на самом берегу большого Камского залива. От Тихой досюда было почти двести километров. Первое, что поразило деревенского кузнеца, это то, как Никита, не выходя из машины, нажал на каком-то приборчике кнопку, сказал: “Сезам, открой дверь!” – и железные ворота перед машиной медленно распахнулись сами. Старик смотрел на это, разинув от удивления рот.
Никита поставил машину, помог Петру Анисимовичу отстегнуть ремень безопасности и выйти из кабины.
– Я когда лошадей ковал, тоже их в станке; ремнями под брюхо притягивал, чтоб не бились, – поделился Пётр Анисимович. – А я уж мерин-то старый, биться не стану, – пошутил он.
– Кто знает: вдруг взыграешь, да машину мою разнесёшь на части, – подхватил Никита весело его шутку.
Под навесом, куда припарковались, стояло три машины, и когда старик узнал, что все машины семьи Зуева, он очень удивился.
– Одна моя, – пояснил Никита, – одна моей жены, и одна нашей дочери. У зятя тоже своя. Но сейчас он в дальнем отъезде, в командировке.
На территории, огороженной металлопрофилем и решётками, стояло несколько домов, и когда Пётр Анисимович узнал, что все дома принадлежат семье Зуева, он удивлённо сказал, смутившись от своих слов:
– Дак ты помешшик!
Зуев засмеялся.
– Видно, ты шибко большой начальник, – задумчиво добавил кузнец.
– Да какой я начальник, – усмехнулся Зуев и пояснил: – Я военный пенсионер. В основном у меня тут супруга добытчица. Есть, конечно, своё небольшое дело. Акции. Бизнес.
– Я в этом не понимаю, – признался с огорчением старик.
Они стояли на взгорке, сбегавшем полого к реке.
– В том доме, – Зуев указал на нижний дом, – живут молодые. Они сами по себе. Там вот баня, сегодня же я тебе устрою настоящую баню, сауну.
– Большая! Как дом! – удивился Пётр Анисимович.
– Ну, какая большая, – возразил Никита. – Парилка, моечная, предбанник, да небольшой холл. А в этом доме мы с женой. Ты будешь жить в нём, в моём кабинете. Эта вот постройка хозяйственная. Выше там флигель – для… – он замялся, улыбаясь, уже предугадывая реакцию старика. – Для прислуги.
И действительно, Пётр Анисимович очень удивился этим словам, даже переспросил, наморщив лоб:
– Прислуги!?
– Земли у меня здесь гектар, строений сам видишь, сколько, это ж всё надо содержать, уход требуется, за всем хозяйством нужно следить, поддерживать.
– Это так, обязательно, – согласился Пётр Анисимович. – У меня небольшая избёнка, и то круглый год вокруг неё топчешься, как пару;нья вокруг цыплячьего выводка.
– Во флигеле живут муж с женой, работают по договору, за зарплату. Всё по закону. Ну, прислуга не прислуга, работники, короче. Дима вроде как управляющий, ну, или как завхоз. Что может, сам делает, что не может – рабочих нанимает. Проверяет их работу, контролирует. Ведёт учёт-отчёт. А это вот баня для его семьи, – пояснял Никита.
– Ишшо, личо ли, одна баня!? – изумился кузнец.
– Конечно, отдельная, своя, чтоб не всем колхозом в одной мыться. А там дальше, – указал Зуев в верхний угол усадьбы, – курятник, вольер для собаки, хоздвор, теплицы, грядки. Жена Димина – Роза – она уборку делает, стирку, за грядками ухаживает. За любую работу они получают деньги.
Кузнец стоял и оглядывал всё с удивлением и в каком-то ошеломлённо-удручённом состоянии: газоны, посадки, выложенные дорожки, лесенки и каменные стенки из красивых самоцветно искрящихся плиток...
И справа и слева на побережье стояли другие усадьбы, они были попроще, но тоже зажиточные. По одной за решетчатым металлическим забором, вдоль его, огромный чёрный пёс метался со злобным лаем. Зуев сказал, что это кавказская овчарка. И не дай Бог попасться в её клыки. У соседа вон за теми ёлками уже кладбище из передавленных и разорванных кошек, которые забредали на её территорию… Собака и за забором-то наводила страх, так что у старика непроизвольно передёрнулись плечи.
Зуев повёл его в главный дом. Здесь Петру Анисимовичу предстояло провести целую неделю. Сказать, что старик был ошеломлён всем тем, что увидел за эту неделю, значило ничего не сказать. И микроволновая печь, и навороченная электрическая плита, и камин, и пол с подогревом в туалетной комнате, и лестница с никелированными перилами на второй этаж, и изысканная дорогая мебель под старину, и огромной высоты гостиная с внутренним балконом, и широкие окна в полстены, через которые открывался просторный вид на залив и на лес на противоположном берегу, и количество комнат, и украшения на стенах – всё на старика произвело такое сильное впечатление, что на вопрос Никиты “Ну как?” он только и сумел выдохнуть:
– Как в кине! – помолчал и, виновато улыбаясь, добавил: – Шибко уж чудно всё. Сказка!
А про себя додумал уже с невольной горькой досадой, что вот он всю свою жизнь работал, вроде, не ленился, с утра до позднего вечера хлестался и дома, и в колхозе, в кузнице, а у него – ничего… По поговорке: как у латыша – хрен да душа.
– Да у нас-то как раз всё самое обычное, – пожал плечами Зуев.
Он не догадывался, как подавлен этим состоянием простой деревенский человек, ведь в представлении Петра Анисимовича, родившегося в нищей деревне тридцатых годов и выросшего на советской идеологии, это было невиданное богатство.
Баня, которую приготовил к вечеру Никита, тоже произвела на старого кузнеца ошеломляющее впечатление, и очень ему понравилась. Жарко париться он любил. Но если бы не термометр на стене, который показывал 98 градусов, он бы ни за что не поверил на слово, что в парилке такая температура. Ведь при ста градусах закипает вода. Но переносился сухой жар здесь легко, тем более что в моечной было не жарко, плескайся в своё удовольствие, без всякого утомления. Никита берёзовым веничком напарил стыдливого старика, и тот весь вечер повторял, что как в раю побывал. Сроду-де такой бани не видывал. При этом он временами добавлял своё неизменное «обязательно».
Но совершенно особенное впечатление, неожиданное для Никиты, произвели на Петра Анисимовича стены дома, выложенные из клеёного бруса квадратного сечения двадцать на двадцать сантиметров, изготовленного по канадской технологии. Ему показалось невероятным, что весь огромный дом сложен из этого бруса без пакли, без мха в пазах. Как же тепло-то в доме держится? Он увлечённо разглядывал торцы бруса, в тех местах, где они выходили вовнутрь дома, щупал пазы, изумлённо отходил, возвращался, желая разгадать тайну, и снова изучал задумчиво дерево, пытаясь вникнуть, что значит «клеёный брус». На торцевых срезах по годовым кольцам хорошо просматривалось, что брус склеен из более тонких брусков деревьев самой разной плотности. Наконец Пётр Анисимович изрёк, что это придумано очень толково. Всё в дело идёт. И изложил свою теорию, при этом он ни разу не употребил слово «экономично», но весь смысл сводился именно к этому понятию.
– Теперь нет такого лесу, – сказал Пётр Анисимович, – чтобы можно было из дерева выпилить толстый брус и такой длины. Да если и выпилишь – его поведёт, искривит, обязательно. А тут всё в дело идёт, любое дерево, самое худое даже. И длину, какую хошь, сделать можно и брус этот не поведёт. И пазы так хитро придуманы, что вся стена получается, как одно цельное дерево! Подгонка! Подгонка! – восклицал он.
Старик был в полном восхищении. Только недоумевал, сколько же надо клея на этакое дело. И что это за клей такой? Он каждый день, пока жил здесь, вновь и вновь рассматривал эти стены, пропитанные противопожарным составом и отполированные. И даже когда уезжал, подошёл ещё раз к стене, похлопал её одобрительно ладонью и восторженно воскликнул:
– Хорошо! Подгонка!
Зуев только смеялся на это.
Для сна и отдыха Петру Анисимовичу отвели комнату на втором этаже, откуда в окно открывался тоже прекрасный вид на природу. Это был кабинет Никиты. Рядом находился туалет, что старику было, конечно, удобно. Для этого удобства его тут и поселили. Жена Никиты, Надежда, очень любезная и приятно полноватая женщина, постелила на диване. Показала, где выключатели, как пользоваться ночничком, оставила бутылку минеральной воды и ушла.
Над столом хозяина он увидел яркую цветную карту, на которой было крупно написано: “Карта дислокации советских войск в Афганистане”. Она вся была испещрена условными обозначениями. Петра Анисимовича поразило, что карта была напечатана на холстине. Он не знал, что это сувенир. По правому краю карты были приткнуты медали. Он дотронулся до них, медали оказались настоящими. “Ого!” – произнёс уважительно Пётр Анисимович. Вспомнилось, что у него тоже есть медаль, лежит где-то, «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», которую он получил в свои четырнадцать лет. Он не заметил, что по левому краю карты, вверху, прикреплён ещё орден.
После бани Никита одел старика в домашнюю одежду из своего гардероба. Сейчас, глядя на белоснежную постель, Пётр Анисимович невольно подумал о своих деревенских обносках, которые остались внизу в прихожей. Он уже и припомнить не мог, когда спал на простыни. На белом однотонном одеяле, видимо, совсем новом, висел фабричный ярлык. Пётр Анисимович принялся его рассматривать и прочитал, что одеяло изготовлено из лебяжьего пуха. Это его тоже очень удивило. Такого одеяла он сроду не видывал и с какой-то стыдливой украдкой начал его ощупывать. И ему стало даже страшно ложиться в такую чистую и богатую постель.
Он долго не мог под этим одеялом согреться, зато потом, когда согрелся, стало нестерпимо жарко.
В комнате в разных местах горели крохотные огоньки: красный, синий, зелёный и желтоватый. Это были подключены какие-то приборы. Свет от этих маленьких огоньков в темноте шёл довольно пронзительный, и когда глаза невольно натыкались на эти огоньки, становилось беспокойно… К тому же комната оказалась ощутимо прокуренной, и этот неистребимый табачный дух тоже угнетал некурящего старика и тоже мешал ему заснуть. Уже под утро Пётр Анисимович, измученный впечатлениями и непривычной обстановкой, всё-таки забылся на какое-то время сном.
Но слышно стало, как поднялся хозяин, заходил по дому, кашляя и переговариваясь с Надеждой, и спать дальше показалось уже стыдно. Пришлось вставать. «Нет, у меня дома лучше, спокойнее», – подумал Пётр Анисимович, одеваясь и готовясь выйти к хозяевам.
* * *
После завтрака Надежда собралась и уехала на своей машине в город на работу. Никита, примеряясь зачем-то своим ростом к старику, сказал, что тоже ненадолго, часа на три, съездит в город по своим делам, что Пётр Анисимович остаётся за хозяина, может заниматься, чем душе угодно: смотреть телевизор, спать, гулять, сходить на берег. Дима, управляющий, обо всём предупреждён и проинструктирован. При необходимости к нему можно обращаться, он подскажет, что надо.
Никита показал на пульте кнопки, какие нужно нажать, чтоб включить и переключить телевизор. Но Пётр Анисимович к ним не прикоснулся, он ничего не запомнил, да и просто не посмел бы дотронуться до чужой дорогой вещи.
Когда хозяин уехал, Пётр Анисимович принялся медленно обходить дом и всё разглядывать, он диву давался, сколько тут всяких диковинных вещей и предметов. Его поразило и то, что в каждой комнате были иконы. Люди, видно, верующие, подумал он с удовлетворением, к которому клонили старика его лета и пережито;е.
Никита оказался человеком слова: вернулся из города ровно через три часа. Вошёл, положил перед кузнецом свёрток.
– Давай, Анисимович, примерь, – распорядился он.
В свёртке оказался костюм камуфляжной расцветки: курточка и брюки.
– Примерь, примерь! – приказным тоном настаивал Никита. – Это тебе бакшиш – подарок от меня.
– Я не возьму, – кузнец закрутил головой. – Это ведь денег стоит.
– Да какие деньги! – поморщился с усмешкой Никита, – копейки.
Пётр Анисимович нехотя облачился в этот наряд, и он оказался ему как раз по размеру и очень понравился. Бывая в Михайловке, старик видел иногда подобную одежду на мужиках, и с некоторой завистью думал, что вот ему бы такая была тоже подходящей для его жизни в Тихой, для любых работ пригодна.
– Это подарок! – повторил категорично Никита. – Протестовать бесполезно! Возражения не принимаются! В армии служил, знаешь – приказы не обсуждаются. А это вот пилу точить, – протянул Никита завёрнутые в бумагу три фирменных напильника немецкого производства.
Зуев уселся на диван, взял в руки пульт и включил телевизор, плоский, огромный, жидкокристаллический экран висел у него в гостиной на стене. Изображение было настолько яркое и качественное, что старик смотрел на него, как заколдованный, буквально с первобытным изумлением. Он подошёл близко к экрану и застыл, как изваяние. Никита даже не мог его уговорить присесть на диван. Пётр Анисимович так и простоял до конца фильма на ногах. И потом ещё долго изумлённо тряс головой… Люди были, по его мнению, лучше чем живые… Обязательно. Он говорил, что «телевизер» показывает шибко я;тно. Что означало – отчётливо.
И на следующий день Никита вновь потряс Петра Анисимовича. Они опять смотрели телевизор, а на полу под ним стоял какой-то небольшой аппарат. И вот одна часть этого аппарата вдруг сама поехала по полу, это была квадратная коробочка с закруглёнными углами и гранями, сантиметров тридцать на тридцать и в высоту сантиметров десять-двенадцать. По сторонам у неё торчали какие-то растопыренные усики. Коробочка забралась на ковёр и стала по нему ездить, на краю ковра сама разворачивалась, и ползла обратно по новой дорожке, отступая точно на ширину себя.
– Какая-то игрушка заводная? – поинтересовался Пётр Анисимович, удивлённо наблюдая за механизмом.
– Это пылесос. От кошек шерсть собирается на ковре, а его запустишь – смотри телевизор, он сделает свою работу и на место вернётся.
И действительно, диковинный пылесос объездил весь ковёр и вернулся точно к своей неподвижной половинке, от которой отъехал в начале работы.
– Вот чудеса! Изъёрзал весь ковёр, – тряс головой кузнец, не в силах поверить в то, что только что видел. И заключил со стыдливой улыбкой: – А мы кувалдой по наковальне и – больше ничего!
* * *
Через три дня Пётр Анисимович затосковал, пригорюнился. Никита сразу это заметил.
– Домой захотелось? – поинтересовался он.
– Домой, – тоскливо выдохнул гость и согласно покачал головой. – Вези меня обратно в Россию.
– Два дня потерпи, поедем обратно. Не понравилось, что ли, у меня, Анисимович, домой заторопился?
– Всё понравилось. Хорошо живёте, слава Богу. Обязательно. А надо домой, беспокойно: как там моя хоромина-то без меня? Потеряла, наверно, хозяина-то. Да и вам хлопотно со мной, стариком.
– Сами такими будем! – заверил Никита кузнеца. – Какие тут хлопоты? Ложку в руках сам держишь.
Ночью спалось опять плохо, и Пётр Анисимович думал, что вот его грошовая хижина, а он о ней беспокоится: кабы чего не случилось там без него… А сколько же, должно быть, у Никиты беспокойства этого при таком-то хозяйстве?..
Зачем он сюда поехал? Зачем поглядел на эту жизнь, которой не знал и даже не представлял? Нет ведь в ней места ему! Как теперь после этого жить ему? Станут мучить дурные думы?
Как, как? Да никак! Умирать пора. Его жизнь в прошлом где-то затерялась. Как жизнь тех вымерших лошадей, которых теперь на десятки, а может, уж и сотни километров ни одной не сыщешь днём с огнём, которых он без счёта перековал за годы своей работы в колхозной кузнице. Всё прахом.
* * *
В пятницу утром Никита и Пётр Анисимович собрались ехать в Тихую. Позавтракали.
– Мы тут с Надеждой покумекали и экипировочку тебе кой-какую приготовили, – поделился Никита.
Он поставил перед стариком споги.
– Они хотя и не новые, но, главное, по твоей ноге. Я уже прикинул, измерил. Утеплённые. Особой разработки: до минус тридцати-сорока в них нога не будет мёрзнуть.
– Да мне ведь такие бахилы не то что поднять – с места не сдвинуть, – сказал с горечью Пётр Анисимович. – Я уж из солдатского возраста вышел. Обязательно.
Сапоги выглядели на вид очень громоздкими и тяжёлыми.
– Ты, Анисимович, примерь их сперва! – скомандовал Никита. – А потом я тебя запишу в свой десантно-штурмовой батальон – ДШБ. Вернём тебе солдатский возраст.
Старик нехотя взял в руки один сапог, и досадливое выражение лица его вмиг переменилось на такое простодушное изумление, которое вызвало у Никиты неописуемый хохот. Он заранее рассчитал эту реакцию гостя.
– А я думал, они тяжеле-енные, – проговорил обескураженный Пётр Анисимович, удивляясь, какими лёгкими оказались эти сапоги.
Хозяева снабдили старика поношенной, но добротной одеждой: курткой, брюками, несколькими парами новых утеплённых носков. Он ещё не подозревал, что и багажник зуевской машины загружен продуктами для него. И уже дома в Тихой с удивлением узнал об этом.
– Как сын родной! – воскликнул он Никите сорвавшимся голосом, – Лучше сына! – и неожиданно заплакал…
– Мы своих не бросаем! – произнёс Никита.
Занимаясь эту неделю личными делами, не выпускал он из внимания, можно сказать, ни на минуту своего гостя, наблюдал за ним, отслеживал его реакцию на всё. Думал, как можно обустроить жизнь такого старого человека, теряющего уже способность обслуживать себя. Как ему помочь? И пришёл к твёрдому заключению, что единственное решение проблемы – поддержать условия для жизни в его родном гнезде, а не пересаживать старое дерево на новую почву. Не приживётся.
Произнеся повторяемую им время от времени фразу «Мы своих не бросаем!», Зуев вспомнил сейчас Афган, именно там она вросла в его сознание. Бывали раненые или убитые, но оставшиеся невредимыми и боеспособными никогда не бросали ни тех, ни других. В этом была и остаётся суть их братства. Вот и здесь отражение того давнего: один боеспособный, другой беспомощный. Но мы своих не бросаем!
За неделю отсутствия жильё Петра Анисимовича никто не потревожил. Он даже на замок его не запирал – всё равно сорвут, если захотят. А так, заходи, всё равно красть-то нечего.
Сейчас Никита исследовал избу, осмотрел, прикидывая, в какое место лучше всего определить запас продуктов, чтоб не бросились они в глаза, если здесь окажется, забредёт человек со стороны. На десятикилограммовый мешок муки, может, и не позарятся. А вот сахар, крупы, макароны, сгущёнка, мясные и рыбные консервы – могут стать соблазном для постороннего. Да и от мышей надо как-то защищаться. Кошку бы ему… “Оо, кстати, – подумалось Никите, – надо было пару пластиковых сорокалитровых бочонков с крышками прихватить, да в них бы всё и сложить. Надёжная защита была бы от мышей…”
– Этому дому, – сказал старик, – сто лет. Согнулся, как я. Обязательно.
Действительно, было очень заметно, как дом осел на изгнившие за такой срок нижние венцы. Состоял он из двух небольших половин, метров по шестнадцать, каждая на два окошка. Но жил старик в одной, другая из экономии тепла, да и просто за ненадобностью, оказалась замурована. Всё у него было более чем скромно: печь, полати, стол, две лавки. Вдоль печи стояла допотопная железная кровать, изрядно ржавая. Никиту, как бывшего военного, она заинтересовала своей простотой и походной конструкцией. Он внимательно рассмотрел её: кровать, при желании или необходимости, можно было сложить вместе со спинками очень компактно. Как раскладушку. На ней не предусматривалось никакой сетки, а только дощаной настил. Он удивлённо похмыкал и восторженно проговорил:
– Суворовская! Александр Васильевич, думаю, оцени-и-ил бы.
В сенках у Петра Анисимовича имелся хороший чулан. Но и изба, а тем более чулан – всё было укутано прокопчёнными пыльными тенётами, свисающими с потолка и по углам.
– Пол давно не мою, – признался старик, – нету сил, только мокрым веником изредка мету. Уж не осуди, Никита Миколаевич, мою конюшну.
– Сами такими будем, – произнёс Зуев одну и своих любимых поговорок.
Он вышел на улицу, взял в машине нож, насрезал стеблей полыни, которой тут росло в изобилии, одним таким веником обмёл тенёта на потолке и в углах избы, а другим в чулане.
– Ох, как хорошо запахло полынью-то! Свежо! – воскликнул старик.
Когда всё вплоть до упаковки с коробками спичек и пары зажигалок было определено на свои места, Никита сходил до машины, принёс небольшую коробку и сказал:
– А теперь, Пётр Анисимович, главный тебе сюрприз на прощанье! Вот это – радиоприёмник, с запасом батареек, чтоб ты его слушал и знал, что в мире творится.
– Ой, да я ведь не сумею с ним обрашшатса-то! – огорчённо воскликнул старик.
– А тут и уметь нечего! – возразил безапелляционно Никита. – Настраивать ничего не нужно, частоты фиксированные, кнопку нажал, вот, и всё.
Он действительно нажал кнопку, и приёмник заговорил.
– Громко – убавил, тихо – добавил, – пояснил Никита. – Всё очень просто! Выбирай любую частоту и слушай.
Показал, как пользоваться приёмником, как менять батарейки. Старик всё повторил и без проблем справился с первого раза.
– Вот этому я шибко рад! – заулыбался довольный, как ребёнок, Пётр Анисимович. – Обязательно. Теперь тоскливо не будет. У меня бы-ыл раньше-то… Правда, от розетки… Вот керосин-то ты привёз, Никитушка – спасибо! Теперь я и со светом, и с радивом.
– Ну, хозяин, живи! При возможности как-нибудь, может, наведаюсь ещё до прихода зимы.
– Милости просим, – отозвался кузнец.
Они обнялись. Никита пошёл к машине. Старик вышел его проводить.
«Главное, связи-то никакой!» – думал с досадой Никита, печально глядя на старика уже из кабины. Он окончательно понял, что срывать его отсюда – больше, чем смерть… Жестоко, не по-человечески.
Провожая тоскливым взглядом неторопливо отъезжающего Никиту, прощально помахивая ему вослед рукой и вспоминая сейчас его усадьбу, в которой он несколько дней прожил гостем, Пётр Анисимович думал спокойно и без какого-либо завистливого чувства, что всё у «помешшика» Никиты хорошо и удобно, да только ему, кузнецу-деревенщине, никогда не привыкнуть и не приспособиться к той нездешней жизни. Его жизнь – мимо этой жизни.
И остаётся ли в ней какой-то смысл – он теперь не знал.
27 декабря 2015 – 20 января 2016