Фотография из личного архива Л.И. Балашевича.
ПАМЯТНЫЕ ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ
– Расскажи, как он умер?
– Лучше я расскажу как он жил.
Говорят, что трудно писать о человеке, который покинул этот мир. Имеется в виду душевная печаль и тяжесть воспоминаний от того, что человека нет рядом с тобой, среди живых людей. Каюсь, но ничего такого я не ощущаю. Нет ни страданий, ни душевного надрыва. Как только я вспоминаю дорогого мне человека, как только на бумаге появляются первые штрихи его портрета, образ становится живым, и я начинаю с ним беседу. Какая уж тут печаль, радоваться надо, что Господь наградил человека способностью воскрешать близкий тебе образ и вступать с ним в дружеское общение. Вот и сейчас у нас возник духовный контакт с Виктором Шостаком, уже в который раз после трагичного для него дня: 17 ноября 2011 года.
Мы вспомнили наш откровенный разговор, который состоялся на первом курсе в одном из первых увольнений. Виктор Шостак, я и Виктор Цыгулев пошли на танцы в Мраморный. Это было то раннее время, когда многие из нас еще стеснялись и даже побаивались знакомиться с девчонками. Поэтому танцевали мало. В большом вестибюле сдвинули три больших кресла и вели длинный разговор на наши курсантские темы. Наши отношения располагали к откровенности, и здесь впервые Витя Шостак приоткрыл свою душу. Он с печалью поведал нам о том, как от рака в мучениях умирала его мама, которую он безумно любил. И после ее смерти он поклялся себе, что станет врачом.
Чтобы смягчить мрачную атмосферу, Витя Цыгулев предложил сбегать за вином. К алкоголю мы тогда относились весьма сдержанно, возможно еще и потому, что у курсантов были весьма ограниченные финансовые возможности. Однако на бутылку портвейна «777» деньги нашлись. Казалось бы – немного на троих. Но вино ударило по неподготовленной психике вчерашних школьников, и нами овладела на короткое время безудержная эйфория. Мы так и развлекались сидя в креслах до конца танцев. Дело закончилось юмористической сценой. Мы как-то не сразу обратили внимание на то, что около нас стала собираться толпа девчонок.
– Что это они? – удивился Цыгулев.
– А ты посмотри назад, – меланхолично произнес Шостак.
Оказалось, что наши кресла почти закрывали вход в женский туалет.
На ранних курсах мы часто, казалось бы, случайным образом собирались небольшими группами, и организовывали выходы в увольнение в самые разнообразные места. Алик Шапкин завел знакомство с молодыми практикантками в Пулковской обсерватории и предложил встречу с ними в общежитии, расположенном рядом с обсерваторией. В этот раз в группе, кроме Алика, оказались Витя Шостак, Юра Антонишкис и я. Студенческий стол не блистал деликатесами, выпивка и закуска не были самоцелью. Уже наступили светлые ночи, и мы просидели часов до четырех утра. Кто-то предложил прогуляться. Это сейчас местность вокруг Пулково прорезана дорогами, покрылась жилищными массивами, а технические сооружения аэропорта и промышленные предприятия двинулись к высоте. В те времена эти места еще дышали природой. Мы спустились вниз, перешли дорогу, ведущую к Пушкину, и прошли несколько сотен метров на юго-восток. Перед нами открылась чудесная панорама покрытой зеленью низины. Вдалеке видна была железная дорога, идущая на Лугу. Едва мы присели на небольшом пригорке, как показалось солнце. Меня поразила величина поднимающегося светила: это был неправдоподобно гигантский шар, который медленно возникал над краем земли, разливая вокруг живительный свет. В полной тишине, негромко, но отчетливо Виктор произнес:
– Давайте запомним на всю жизнь эту тишину, эту природу и золото восходящего солнца.
Юра Антонишкис пристально посмотрел на Шостака, на меня и потом на солнце. Возможно, запоминал. Никто не проронил ни слова.
Как-то Лев Морозов достал четыре билета на Аркадия Райкина. Он предложил билеты Шостаку, мне и Жене Анохину. Мы, конечно, с радостью согласились. Два билета были на места в первом ряду и два на самом последнем. Бросили «на морского»: на первом ряду оказались мы с Шостаком. Зал был небольшой, мест на двести. Первый ряд был так близок, что Шостак, когда вытягивал ноги, упирался в возвышение сцены. Все реплики Райкина, естественно, сопровождались почти непрерывным смехом. В одной из коротких пауз, когда зал едва притих, а Райкин набрал воздух в легкие, раздался громкий хохот из заднего ряда: смеялся Женька Анохин. Создавалось впечатление, что юмор актера до него только дошел. Зрители, уже независимо от реплик Райкина, дружно засмеялись. Потом все успокоились и спектакль продолжался. Когда в очередной раз зал отсмеялся и притих, в наступившей паузе не мог остановиться уже Витя Шостак: зал и Райкин слушали его заливистый смех. В ответ снова засмеялись зрители. Райкин, находясь всего в каких-то двух метрах, пристально посмотрел на нас с Шостаком и продолжил выступление. Когда в очередной раз зал затих после смеха, Райкин сделал паузу, подошел к краю сцены и ожидающе посмотрел на нас. Мы молчали. Тогда Райкин, картинно вытянув шею, посмотрел на последний ряд, где сидели Анохин и Морозов. Тишина. Все это актер проделал так выразительно, что зрители, оглядываясь на курсантов, покатились со смеху. Так великий комик экспромтом сделал нас участниками своего выступления.
Вплоть до перевода в Ленинград я почти ежегодно ездил в отпуск через этот город и по установившейся товарищеской традиции на два-три дня останавливался у Шостака. В одну из таких встреч Виктор, будучи уже начальником кафедры нормальной физиологии, предложил показать мне свое кафедральное хозяйство. Чтобы нам не мешали, Виктор назначил время, когда сотрудники уже заканчивают рабочий день.
При отсутствии людей, в тишине, аудитории и классы старого добротного здания кафедры вызывали ассоциации с храмовыми помещениями. И хотя наше основное изучение физиологии проходило в аудиториях Военно-морской медицинской академии, широкие коридоры, массивные двери, многочисленные переходы, большой виварий – все это превращало меня в слушателя и возвращало во времена учебы.
Виктор остановился перед дверью, на которой значилось: «И. П. Павлов».
– А давай заглянем, на месте ли академик? – посмотрел я на Виктора.
– Посмотреть можешь, но внутрь мы никого не пускаем.
Он достал заранее приготовленный ключ и открыл дверь.
Почти напротив входа, чуть правее стоял стол, левая часть помещения от двери не просматривалась.
– И ты не пустишь своего старого товарища в кабинет, где я хоть на минуту смогу ощутить историю медицины?
– Нет. Подожди минуту, там звонят.
И он ушел в конец коридора. Не задумываясь ни о какой морали, я снял на всякий случай ботинки и прошел в кабинет. Мне хорошо запомнился портрет Павлова, изображающий его в необычной позе: сидя за столом в своем кабинете, в профиль, вытянутые руки сжаты в кулаки и лежат на столе.
Я сел в кресло и на миг принял позу великого физиолога. Не успел я почувствовать себя академиком, как дверной проем заполнила массивная фигура моего однокурсника.
– Я так и знал, что тебе нельзя верить. Выметывайся!
– Еще немного, и ты бы ничего не узнал.
– Ты наивный, как школьник. Неужели ты думаешь, что я побежал на телефон?
На втором и третьем курсе желающим разрешили в зимнюю сессию сдавать экзамены досрочно. Шостак долго не раздумывал и утащил меня в учебный отдел, где мы записались на досрочную сдачу. Поскольку специального времени на подготовку не было, заниматься приходилось по вечерам перед сном. В казарме заниматься было проблематично, и мы уходил на территорию академичного городка. Находили пустой класс, и, чтобы нам не мешали, закрывали дверь ножкой табуретки. С Виктором нельзя было делать ни шагу в сторону: он заставлял меня пересказывать прочитанное, а потом я должен был слушать его. Ничего нового в такой подготовке курсантов не было, но с Виктором это проходило в жестких рамках. Я хорошо знал, что при подготовке с Шостаком была определенная гарантия от нежелательных случайностей на экзаменах, поэтому терпел его «диктат». Экзамены завершились удачно, и у нас оказалось впереди десять свободных дней. Нам предложили путевки в дом отдыха ЛенВМБ, который располагался на берегу залива в поселке Лебяжье. Была мягкая снежная зима, вокруг деревянных домиков – густой сосновый лес. Хорошее питание, свободный режим, прогулки на лыжах и финских санях, встречи с лосями, удивленные морды которых периодически выглядывали из-за деревьев, превратили наш отдых в маленькую зимнюю сказку.
На следующий год все повторилось, вот только зима слегка подкачала: были небольшие оттепели. Эти два зимних периода еще долгое время были для нас с Виктором предметом приятных воспоминаний.
« Ad infinitum. Игорю Л. от Виктора Ш. 7.10. 1956 г.». Такая гравировка была на дорогой китайской авторучке с золотым пером, которую Виктор подарил мне на день рождения. В это время он был «состоятельным» курсантом, т.к. получал Сталинскую стипендию. Уже тогда китайские изделия отличались безобразным качеством: пластмассовый корпус рассыпался уже через год. Золотое перо я хранил долгие годы, но после нескольких переездов оно затерялось.
Виктор в академии занимался легкой атлетикой. К спорту, как и к учебе, он относился серьезно и обстоятельно. Три года он был чемпионом академии по бегу на средние дистанции. Виктор часто рассказывал мне о тонкостях тактики бега и по праву гордился своими достижениями.
В конце июля 2011 года я бродил по своему участку на даче в Сиверской. Жена копошилась на грядке с цветами, а я любовался неизменно дружным ростом чеснока – предметом моей гордости. Я знал, что Виктор находился на лечении на Черной речке и собирался подъехать к нему. Заработал мобильник. Звонил Виктор. Я сказал, что собираюсь к нему. Он быстро спросил:
– Когда, сейчас?
– Витя, посмотри на часы, до тебя около трехсот километров с тремя пересадками, доберусь только к вечеру. Завтра с утра махну к тебе.
Уже там, в санатории я понял смысл его нетерпеливого вопроса. До меня как-то отчетливо дошло, что передо мной публичный человек, ученый, который живет в окружении сотен учеников, коллег, читает лекции, делает доклады, участвует в симпозиумах, заседает в ученых советах… А тут вдруг – вакуум общения. Ушла из жизни жена, у сына своя семья, а длительный отдых в санатории принес ему с собой своеобразное отшельничество.
– В меня как будто вселился вирус одиночества, – неспешно говорил Виктор, когда мы уже были в его номере, – кругом сотни людей и все чужие. Вот тут-то я и ощутил истинную близость товарищей по курсу. Ты знаешь, не боясь громких слов, скажу: родство душ выше кровного родства. К счастью, такое родство мы приобрели при совместном обучении. Звонил нашим однокашникам, кто-то болен, а кто-то в отъезде. Тоска. Ты надолго?
– До упора, на весь день.
Когда Виктор узнал, что у меня с собой 0,25 коньяка, он возмутился и погнал меня в единственный, расположенный в одном километре, магазинчик, считая, что для одного дня имеющегося запаса мало.
– А как ты сейчас переносишь алкоголь? – спросил я.
– Плохо, но без него еще хуже. Но я не увлекаюсь, толку от этого мало.
Он сделал круговое движение левой рукой от колен до головы:
– Кругом метастазы. Хочу уйти спокойно: без псевдогероизма, но и без панической суетливости.
Много говорили об однокурсниках, обстоятельно перебирая имена и фамилии. Подробно останавливались на многочисленных эпизодах учебы и службы. Витя между делом заметил, что на его лекции для студентов приходит много преподавателей. Медленно прошлись по берегу залива. Виктор заметно устал, и мы вернулись в палату. Нам было очень комфортно вдвоем. Какое-то парадоксальное чувство: мы погрузились в прошлое, не теряя ощущения настоящего. Виктор коротко формулировал свое отношение к некоторым однокурсникам. Когда я упомянул о болезни жены, он сказал:
– Обратись к Олегу Балунову, никогда не откажет, удивительно отзывчивый и обязательный человек.
Заговорили о курсовых встречах. Витя по-доброму отозвался об организаторских делах Юры Антонишкиса и Юры Боброва:
– Какая скрупулезная и настойчивая работа. С их помощью живет не только история курса, но и реальное общение однокурсников. Я преклоняюсь перед ними.
– Ты знаешь, один человек на курсе производил на меня самое приятное впечатление, – продолжил он, – это Дима Гаврилюк. Есть же на свете такие деликатные и доброжелательные люди!
Спустя месяц мы сидели у него дома в его пустой трехкомнатной квартире. Здесь я бывал много раз. Недавно умерла его жена Сусанна, а сын жил отдельно. Большой кабинет, где Виктор более сорока лет творил свои научные труды и готовился к лекциям, был по стенам оборудован полками с книгами. Он был уже серьезно болен, но продолжал преподавать в университете. Перед моим уходом он достал с полки книгу и, прежде чем передать ее мне, написал:
«Ad infinitum» 16.08.2011 г. и подпись на первом листе написанного им учебника «Психофизиология», выпущенного Санкт-Петербургским университетом, где Витя преподавал последние годы.
За два года до этой встречи в университете была создана конкурсная комиссия по определению лучшего лектора года. Виктор принял участие в конкурсе. Комиссия опиралась не только на мнение своих членов, но и суммировала оценки студентов. Лучшим лектором года одного из крупнейших университетов России и Европы был признан профессор Шостак Виктор Иванович, наш однокурсник, сослуживец и прекрасный товарищ.
Конец октября и до 17 ноября Виктор лежал на хирургии в академии. Последний раз я был у него 6 ноября, он лежал в одноместной палате. Ему предстояло откачивание жидкости из брюшной полости. На животе была значительная волосистость, и медсестра никак не могла побрить с помощью безопасной бритвы. Я густо намылил живот, взял у медсестры бритву и выбрил нужное место. Виктор чувствовал себя довольно плохо, но все же захихикал и изрек:
– И это все, чему научили тебя на хирургии?
Он, как всегда, поздравил меня с днем рождения – 7 ноября 2011 года. Нашел силы пошутить: «Раньше вся страна отмечала твой день рождения, а теперь тебя лишили этого почета».
Через десять дней, 17 ноября 2011 года Виктора не стало. Но его светлая личность живет в нашей памяти, пока мы живы.