Что такое «перепекать ребенка»? Болезнь «собачья старость»? Не знаете? И я не знал, пока не побывал в Никольске. Сейчас сижу и разбираю записи. Хотите послушать?
А-а, надо же сначала рассказать вам, как перепекали и, главное, зачем – ребенка. Когда малОй болел, а травы и порошки не помогали, то вспоминали старинный метод – обмазывали его тестом, привязывали к лопате, на которой хлеб в печку ставили, и запихивали вовнутрь. Не охайте вы так – печь уже потухшая была, но ещё с жаром. Дитё орало благим матом, а его туда и отправляли. Дикость? Да, но говорят, помогало. Везде были свои обычаи – где-то собаке потом тесто отдавали, где-то свекровь вокруг дома бегала и в окна стучала.
Да и не важно это всё. Ключевое слово – перепекали. А «собачья старость» – это разновидность детского рахита.
Забыл про планерку! Вы пока послушайте Аглаю Матвеевну, а я убежал начальство слушать.
«- А не было лекарств, как лечили? Вот плачет ребенок. Горячий. Что делать?
- А были, были врачи. Вот у нас фельшар был в деревне. И больниця в городе была.
Помогали. И таблетки и порошки давали. И в больнице лежали.
- А люди были знающие, которые помогали?
- Олешу моего бабушка-знахарка вылечила. Все хочу цветы ей на могилку отнести,
да ноги не те уже.
Приехали мы в город, Олеше восемь месяцев было, а вешал четыре килограмма. Восьмимесячный! Врачи говорят, Пальцева, как ты сумела так воспитать его? Чем кормила-то? Он у тебя ничего не ел! Нет, он ел, говорю, хорошо ел, но не рос!
Как собачья старость. Живот большой, а руки, ноги по соломине. Мы его и в хомут продевали и на лопате в печь пропекали. А толку нет.
Заболел совсем. Горит. Ничего не помогает. Я уж, грешница, хожу кругами, а сама думаю: уж побыстрее бы умер. Измучилась вся! А тут и дома коситься стали. Эдак, Аглаша, станешь в лето батажничать, а с сеном управляться мы за тебя должны?
А в больнице старушка одна лежала и говорит:
- Вот что, девка, тебе врачи не помогут. Они не вылечат его. Договорись с ними, я тебе и помогу. Чтобы врачи не заругались. А у меня знакомые сестры тут были, я и умастила их. Девки – говорю – вот такое дело! Она-то хорошая была, врачиха наша. Не заругается, но и не разрешит. Нас потихоньку и выпустили. Мы с бабушкой тайком в Нигино к ней и съездили.
С земляком заранее сговорилась, он на санях под вечер и свёз. И там она Алексея и перепекла. Переродила! И напевала:
Ты сама дитё родила!
Сама счастьем наградила!
От рожденья до крещенья!
От крещенья до венчанья!
От венчанья до окончанья!
Аминь!
Так три раза и проговорила. И с того дня парень лучше, лучше. И румянчики в щечках стали. И кашу уплетает, и растёт. На глазах прям растёт! Врачи радуются. Вот, говорят, мы вылечили. А я молчу. Ладно, ладно – вы вылечили! Вы! И вот с того парень больше не баливал! Никак не баливал! А врачи не смогли!
А бабушка так и сказала, что врачи не вылечат. Я ей жалилась, как мы его и в хомут продевали и через калач пропускали.
- Как через калач?
- Большой калач нужно испечь и ребенка через него продевать. Испокон века так делали.
- А сейчас есть такие целители?
- Нееет! Сейчас одно вранье. Только деньги им нужны. А она копеечки не взяла.
Дедушка в конторе колхозной работал бухгалтером. Привел меня к председателю. Чего надо тебе, спрашивает. Я и говорю: Николай Осипович, ничего мне не надо.
Вот такое дело для меня бабушка сделала. Он добрый у нас был. С полуслова понял. Кладовщика вызвал и полную наволочку мне отсыпали – и конфет, и печенья, и пряников. В общем, всего-всего со склада принес. Чтобы я с бабушкой рассчиталась. Вот я ей и снесла продухтов. Оставила на тумбочке».
Часы у моей хозяйки уютно тикали на оклеенной обоями стене около теплой печки. А я спал без задних ног и снилось, как, привязав к кровати, меня, здоровую детину, пытались пропустить через огромный горячий калач…»
Это была моя первая командировка. Окончил московский институт. Разослал резюме.
И осенью стал журналистом вологодской газеты «Северная жизнь». На календаре был 2002 год. А прошло с тех пор уже пятнадцать лет. Поездок и встреч на три жизни хватит. Память тасует воспоминания, как цыганка потрепанную колоду карт. А вот эту карту - эту поездку помню отчетливо. И первое редакторское задание – рассказать читателю, чем и как живут умирающие деревни вологодчины.
Снабдили явками и паролями и на редакторском УАЗике, сдув пыль со своих первых «прав», затемно и выехал. Водитель заболел или прикинулся, уже и не упомню. А мне же молодому море по колено – сам, сам! Вот сам и поехал. Благо батя за руль с детства сажал.
Под Никольском заглохла эта колымага. И ни в какую. К вечеру только в городок нас притащили. Ну и куда деваться? Вот на постой, через завхоза нашего, к его дальней родственнице Аглае Матвеевне и поселили. Я так переволновался, что мечтал быстрее в постель рухнуть, а уж с утра в администрацию забежать. Да где там! Бабуля заставила самовар притащить, потом щепы наколоть. Вот так я в первый раз самовар и разжигал. А она хихикала, исподтишка, прикрываясь уголком белого платка со скромными цветками по краю. Когда этот монстр забулькотил, сняла трубу и поставила подкопченный заварник. Я засыпал за столом, а она все возилась и возилась.
Как до чая добрались, сон у меня и прошел. Помимо варенья и оладий, которые успела напечь, ещё и знатной рассказчицей оказалась. Плела и плела незамысловатые истории, как знаменитые вологодские кружева. До меня не сразу и дошло, что командировка моя уже здесь, в этой избе началась. Вот так и записал на диктофон первые воспоминания о тех временах.
Жаль, что не передать словами этот неповторимый говор.
Дома в заброшенных деревнях потихоньку умирают под тяжестью времени, под тяжестью снега и дождей. Почти каждый такой дом побывал под пилой. Где угол выпилен, где кусок стены. И стоят они скособоченные, как калеки с пустыми глазницами. Изредка где наличники радуют, более массивные и глубокие, чем у нас на Ярославщине. А дома, ведь как и люди, все разные. Двадцать пройдешь и не заметишь, а один, как в ступор. Стоишь как зачарованный. Так и с людьми – и вежливый, и рассказать есть что. А мимо проходишь. Равнодушно. Не цепляет он тебя.
В Нигино зарубочку в памяти встреча с дядей Лёвой оставила. Местная знаменитость. Рыбак и охотник, деревенский философ, любитель выпить и пообщаться.
С дядей Лёвой больше не встречался. Так и не знаю, жив он или нет…
Хотя в заказнике "Бобришный Угор" под Блудново часто потом бывал. И сам, и гостей привозил. Но это совсем в другую сторону от Нигино.
********************
— Ну а вот, к примеру, взять, — дядя Лёва щурится и смотрит на меня, как следователь, — тех же журналистов. Какой примерно у них заработок? На окладе али скоко напишут?
— По-разному… Есть, конечно, и на окладе.
— Понятно, — оживляется мой дознаватель. — Ну а сколько на день приходится?
— Да ведь как сказать? У кого как.
— Ну а все ж таки?
Я начинаю крутиться, как уж на сковородке. Что ответить? Сказать правду — все равно не поверит, а врать не хочется. Выручает меня бабка Антипиха. Предлагает выпить, и разговор моментально теряет неприятную для меня остроту. Пить с утра, да еще теплую самогонку я отказываюсь - огорчив этим дядю Лёву до безобразия. Лицо его вытягивается, он неприязненно смотрит и сердито дергает кадыком. Впалые щеки, где пробивается седая щетина, еще больше заостряются.
А на обратном пути, по дороге к дому, начинает выговаривать, что из-за таких малахольных бесов, как я, и ему не перепало. И все городские - егисты. Я долго пытаюсь понять, почему я егист, и кто это такие. Баптисты, евангелисты? Все оказывается намного проще – эгоисты.
- Я если и пьющий, да не запойный. И не жадный - не пожалел для тебя кадку с рыжиками открыть, а ты… Ну ничо, у меня дома тоже настойка имеется. И свои сухари лучше чужих пирогов.
Он махнул рукой и широкими шагами рванул вперед, поминая Антипиху, которой за её крохоборство шиш с маслом, а не дров наколет.
*********************
Остановился около прокопченной, одним углом ушедшей в землю бани, недалеко от которой громоздилась печь, поросшая бурьяном на пепелище.
- А тут Кузнецовы жили. С их Ленкой в школу бегали.
- Это в какую школу? Нигинскую? Не. Была тут между деревнями. До четвертого класса.
- Кажный день пешком, а зимой на лыжах. Транвая у нас нет! – и захихикал своей же шутке.
И в дождь и в метель бегали. Учителку побаивались. Евдокия Фёдоровна. Как начнет ругмя ругать, так не знаешь куды и скрыться. И выправляться не получалось, как ренгеном просвечивала!
- А кто же дом спалил?
- Никто. Молния в дом попала. Но это уже потом.
Сестра её двоюродная, Саша – ох красивая девка была! Пацаны табунами бегали.
Я? Я нет. Мне Ленка глянулась. На вечеринах заигрывала со мной. Я на гармошке играю, а она и так и сяк возле меня. И частушками кроет, глазами стреляет. А гулять с Эдиком стала. Он старше нас был. Вот девка к нему и тянулась. Зря я губу раскатывал. Как-то гляжу, идут – я на крышу бани вот этой и залез. Подглядеть за ними хотел, дурак. Ревность ни старого, ни малого не щадит. Они стоят под баней, воркуют. А у меня нога как назло поехала, с крыши и свалился и драпать. Долго жених этот гнался за мной. Да не догнал.
Я обратил внимание, что вечно смешливый и подковыристый дядя Лёва, когда заходила речь о прошлом, о детстве, становился серьезным.
- Нас человек шесть отседова с Горки-Кокуй в школу начальную бегали. Вот туда, напрямки через поле.
- Так вы отсюда?
- Вон наш дом. Потом, как женился, так в Нигино и переехал.
- Не на Ленке случаем?
- Нее. Она рано уехала. В Оленегорск, кажись, поступать.
- Вас же, наверное, кто-то провожал из взрослых в школу?
Он посмотрел на меня, как на несовершеннолетнего идиота
- Это сейчас школьников на автобусах возят, да еще учителям наказывают сопровождать детвору. А мы когда учились, ничего такого не было. Сами ходили.
Пацаны банку с сажей брали и склянку с керосином. И ватагой: я, Мишка сопливый, и девчонки – Лена, Тася, Галина. И никто нас не сопровождал. Бежим вот туда. Через поле. Осенью и зимой – считай по тёмному. Фонарей на столбах по пути не попадалось. Банка, спрашиваешь, для чего? Увидим волка вдали или глаза его, как фонарики и давай керосином сажу поливать. А банка у нас к палке была прибита. Подожжём - сажа и вспыхивает. Факелом, значитца, машем, и орём – волков пугаем. Так в школу и бегали. А уж про автобусы и слыхом не слыхивали.
Сами старались по мере возможности друг за другом присматривать. Это не город. По одному ни-ни, только группой. По пути друг дружку собирали. Вот за Ленкой последней и потом напрямки.
И беда, бывало, приходила. Как-то крепкий мороз был и паренек один отстал. Это уже когда в Нигино учились. По лыжне шли. Он замыкающий - вот и не уследили. Устал видно и присел. И заснул навсегда. Мы не сразу кинулись. Потом уже поздно было. Замерз парень. Вот так, брат, наша учеба проходила. В профессора трудно отсюда выбиваться.
- Вот вы пишете, народ учите. А что же вы, писатели, правительство не научили, а?
Я смутился. В очередной раз дед поставил меня в тупик.
– Чему не научили?
- А тому, что даже я знаю, как надо управлять! Вот смотри – стоит дом и ремонта просит. Так? Так – сам себе отвечает. – А трогать нельзя. Развалится. Как пить дать проку не будет. Все в нём срослось в одно целое. Все бревна как одно влитое стоят. Как и государство. Наши предки испокон веку сначала рядом дом строили, и только потом старый сносили. А не наоборот, как в перестройку. В девяностых деревня месяцами денег в руках не держала. И народ, и деревни мёрли, как мухи.
Не дай Бог… Так-то, писатель!
Всегда последнее слово было за ним. Прошли годы, а я нет-нет и спорю. Представляя, что скажет в ответ. Вспоминаю крохотные соленые рыжики с хвойным привкусом из его кадки, как выпивали, с его слов – «казенную водку» и бесконечные разговоры о том о сём.
На три дня я там задержался. Машину не починили, ждали какую-то запчасть из Устюга, а денег на дальнейшие путешествия своим ходом у меня уже не было. Так вокруг Нигино с дядей Лёвой и бродили. Мне интересно с ним было. А вот для чего я ему – так и не понял. Наверное, новые уши для его неиссякаемых рассказов.
Ходили в Левкин починок. Возвращаемся под вечер. А дядя Лёва в своем репертуаре:
- У меня уж кишка кишке бьет по башке. Так и загнуться недолго.
Счас бы штей на заспе! – и смотрит на меня хитро. Понял ли я, что он сказал? И с победным воплем, забывая о голоде:
– А еще на писателя учился! И профессора твои о народе ничо не знають!
******************
Лет десять, как не боле, прошло с тех пор, как я ружье схоронил. Думаешь, по здоровью? А хрен тебе!
Завелась волчица. Да не одна, а с пестунами – подросшими волчатами, да с переярками. Кака ни кака банда и набралась. И не стало життя никому. Почитай, всех собак сгрызли. Кто в сараюшку или дровяник пса не закрыл – всё! Считай, готов! Веришь, нет – с будками уносили! А чего – волчатам легкая да скусная добыча. Это всегда у нас было. Не первой, не последний случай. У тех же Кузнецовых забавная собачонка была. Кажись, Дружок. Рыжий с серыми подпалинами. Хвост как у лайки, крючком. Умный и веселый. Готов был с утра до вечера играть с нами. Разорвали волки. Ленка убивалась. Любимец их. И таких случаев кажный дом рассказать может.
А Баданин Сергей, сосед мой, стекла высадил в доме из ружья. Вечерело, собака с ума стала сходить, он в окно глянул, а там серый по двору крадется, так ружье сорвал с гвоздя и прямиком в окно саданул. Выбегать уже некогда было.
Год на год не приходится. Когда в лесу голод и брать нечего, у волка так живот сжимает, что крышу сносит. И он уже ничего не боится. Нет для него авторитетов.
В Кипшеньге корову и двух овец задрали. И в такую пору в округе комендантский час наступает – береглись лишний раз по темному на улицу выходить. Такие дела.
Я тогда еще вальщиком работал. Ну и охотой баловался. Собрал нас егерь, квадрат отметил, и стали флажками его огораживать. А друга бригада заготовилась прочесывать. Волки флажков боятся. Те на ветру шавелятся, серый и сторонится. А надо сказать, что ежели волк один раз флажки пройдет – всё! Он их уже не опасается! А эта тварь, волчица эта матерая – рвала веревку, али перегрызала. И уводила стаю. Не можем взять никак!
День маемся, два, три. Уже и премии той за убитых не хочется. Свои-то кругом, своих выручать надо - вот в чем вопрос. Мужики злые, а ничего не выходит. А ну-ко сначала обойти и осмотреть весь этот оклад, потом пройти его еще раз — размотать флажки, затем проглядеть, чтобы ровно висели. Причем могут еще и кабаны с лосями быть. Те флажков не боятся, если приспичит куда-то мимо этой разметки пройти, пройдут, порвут веревку и не заметят. А за ними и волк пройдет. И все наши труды — коту под хвост. В очередной раз ушли они из загона нашего. А это недалеко от Виноградово было. В ту пору, надо сказать, там старуха одна жить осталась. Ефимовна. Мертвая деревня уже была. Больше никого.
Я на следы смотрю – стая в лес ушла дальше, а други следы к деревне ведут. На махах волк уходил. Я туда. Да, стерегусь. Возле дровяницы мелькнуло что-то. Стрельнул сгоряча. Потом уже думать стал, что же ты старый хрыч делаешь? Может собака, а ты пуляешь без разбора. Ну иду туды, а там кровь на снегу. Я за каплями и пошел. Затаился за галдареей и высматриваю. Так и есть, волчица! Голова опущена, как потеряла чего, здоровая, шерсть дыбом, слюна висит и как бы лапу одну к брюху подтягивает. Я уже выцеливать стал, а она на крыльцо и в дом шмыгнула. Не знаю, или привиделось мне или нет, но будто оглянулась и посмотрела – не идет ли кто за ней.
Я туда, а сам боюсь. В тесноте одолеет она меня, ружье не пистолет, вывернуться не успеешь. За подмогой бежать - упущу. Да и засмеют потом, если ошибся. Дверь толкаю осторожненько, стараюсь не скрипеть. В углы наступаю, не в серёд половицы. В горницу, а там бабка сидит. Ефимовна эта. Будь она неладна. Прялка перед ней. Глаза злющие. Как зыркнула – наскрозь проняла! И в крик: - Ты чего припёрся, леший! Тебя звали? Как без стука в двери ломишься. И матом меня, матом, как метлой погнала!
Я опешил, что и забыл зачем пришел. На полпути к дому опомнился. Как осенило – а ведь возле лавки кровь на полу бурела. Ну не привиделось же? Пришел в деревню сам не свой, а кому рассказать? На смех поднимут. К дочке зашел, покормила меня. Я: - Доча, так и так – в Виноградовке был. Недобро меня Ефимовна встретила. Одичала мол совсем. А Анна смотрит на меня странно и говорит: - Бать! Да ты чо! Ефимовна третью неделю как померла. Сын из города приезжал и туда её хоронить увез. У нас разрешение выправлял. Ты не ведал?
А меня тогда на обследование в Никольск отправляли и неделю я у кума проживался. Новость эта мимо прошла...
Кинулся домой. Не жив и не мертв. Поллитровку высосал и в беспамятстве, считай, сутки провалялся. А во сне и волчица, и бабка приходили. Одна когтями дверь скребла, а друга так в окна стучала, что за стекла боялся… Натерпелся страху. И с тех пор ружье в руки не беру.
Вот такая история. Ты только сильно в своих газетах не трепись. А если приспичит, меня не называй, да и район смени. От греха подальше.
А волков-то побили этих? – спросил я.
- Не! Пропали. Ушли, наверно, в другое место. Больше у нас эта волчица не пакостила.
********************
Привет, Ник! Привет, мой друг!
Сдал первый экзамен – закончил репортаж о своей творческой поездке на восток области. Не знаю, доверили ли тебе в твоей столичной газетенке разносить кофе (шучу), а я уже становлюсь маститым журналистом (опять шучу).
Побывал в безвременье. Там злой колдун или добрый волшебник (еще не понял, кто) остановил все часы. Помнишь, как Санчо хоронил бабушку, где-то в Тверской губернии? Всего-то двести км от Москвы. Помнишь, нет? Мы не знали, как ему верить. А он нам доказывал, что от Тверского бульвара, от нашей альма-матер, до Тверской губернии пропасть, а не асфальтовая дорога. Когда за деньги не мог нанять мужиков, чтобы выкопали могилу. Помнишь? Было Рождество, и все хотели только водки, которой у Сашки не было.
Это так, Никита! Теперь я это знаю. Греет душу только одно – пусть обертка серая и невзрачная, а нутро у людей там настоящее. А не наоборот, как в городе бывает - мишуры много, а мишуры еще больше…
Фотоотчет получил от меня по вымирающим деревням? Вот где нужно фильмы про Русь снимать, а не в лубочных декорациях уютных студий. Только боюсь, что этот «творческий кинематограф» потом всю жизнь заикаться будет и «народных» через одного просить.
Я за эту осень, здесь в вологодчине, грибов на всю жизнь уже наел. В любом виде. Грибы здесь - «второе мясо». Представь, Никита, я и пельмени с грибами ел. Не в китайском ресторане, а в нашей глубинке. Дядя Лёва, я писал тебе про него: с вечера грибы замочил, утром перемолол с луком, на чугунной и скрипучей мясорубке. Мы с этим фаршем пельмени лепили.
Тут люди могут спокойно выжить автономно. Без технического или иного вмешательства извне. Помнишь, как нам на лекцию Пескова приглашали, и он про социум староверов Лыковых рассказывал? Вот и в северной глубинке так же. Представь, Юрий Алексеевич уже землю облетал, а здесь каждая баба могла полотно из льна ткать. И могла, и ткала, и рубахи со штанами шила.
В редакции совсем не так, как мы себе представляли. Письма трудящихся не разбираем, в проблемы города и деревни не углубляемся. Основная задача – борьба! Борьба за подписчиков. За каждого индивидуально. На плаву держимся плохо. Без кости с барского стола уже по миру бы пошли. Поэтому финансы мои уже и романсы не поют. Так-то, Никита! Думаю, что в твоей желтенькой газетенке попроще. Но и жизнь у вас подороже. Заказные статьи мне никто не предлагает написать и воровато не подпихивает пухлый конверт с гонораром. И доброжелатели чемоданы с компроматом не подкидывают.
Не знаю, желчью в тебя плюну или себя успокою, но никогда не понял бы русскую душу, собирая в Москве материал об очередном адюльтере или разводе очередной звезды.
Обнимаю тебя, Ник! Приезжай на Новый год – отвезу в заброшенную деревню, положим на перила в приглянувшемся доме пару конфет для духов (так дядя Лёва всегда делает) и посидим в тишине. Обещаю полноценное очищение твоей грязной столичной кармы.
P.S. Кого увидишь – всем привет!
Твой Л.
******************
Машина завязла так прочно, что пришлось вырубать вагу - тонкое длинное бревно. Сначала вывешивали, а потом натолкали под колеса камней и валежника, подталкивали плечами. Из-под колес летела жирная земля. Еле-еле выехали. Осень уже спрятала краски, оставив только холодные тона серого на грязно-зеленом поблекшем фоне, где выделялись только красные пакеты с хлебом и сахаром. Дядя Лёва посоветовал купить гостинцы для последних жильцов покинутой деревни. Водитель высадил нас на повороте и поехал, а точнее сказать потрясся дальше по своим делам.
Мы шли по улице, как по заброшенному кладбищу. Мимо неживых домов, где деревья проросли через крыши, где лес подступил к огородам. Странное тревожное чувство, что люди будто в ожидании беды покинули свои дома, кое-где сохранилась самодельная мебель, зеркала на стенах, книги и посуда, где на крючках висели старые штопанные-перештопанные зипуны, а на стенах фотографии.
Не забуду и Снегурочку. Пластмассовую куклу, которая с подоконника наблюдала за улицей. И ждала, что сюда вернется жизнь, вернется радостный детский смех и её любимый праздник - Новый год. Ведь когда-то здесь было шумно и многолюдно - гуляли весёлые праздники с лихими святочными катаниями и хороводами на Красную горку, справляли свадьбы; где-то у околицы далеко за полночь были слышны переборы разудалой тальянки. Куда всё делось?
Ничего не принесла мне эта поездка в дальнюю деревню. Последние обитатели или не хотели рассказывать, или разучились, или все забыли. Их больше интересовал я. Как там в Вологде? Как поживает Москва? Женат ли? Сколько платят? Угощали нехитрым обедом, радовались казенному хлебу и сахару.
********************
В восемьдесят первом за два месяца «сгорели» оба брата и сестра Агафьи Лыковой. Считается, что вирус занесли с большой земли. Обычный грипп, которым болеют миллионы людей, оказался здесь смертельным. Вот так и в девяностых остались без иммунитета тысячи деревень и миллионы людей. Жернова свободного рынка смололи их в прах. Сначала сгоняли в колхозы, убивая хозяина и частную собственность, а потом в одночасье рухнули и колхозы, оставив народ ни с чем…
В пятнадцать дядя Лева потерял мать. Молнией убило. Сидела у окна, расчесывалась. И на тебе. Говорит, что потерянность была какая-то. Горе страшное. Здоровая молодая женщина. И в миг. Всё. Нет семьи. Хорошо, когда рядом друга хозяйка будет, да плечо подставит – не даст в запустение прийти. Вот так, - напутствовал он меня, - и деревеньки в запустение приходят. Без хозяйки, да без хозяина. И дети -выпрыснут из гнезда и ворочаться сюда больше не хотят. Не держит их больше здесь ничего.
Всё утро шел дождь. Косой и мелкий. Дворники, разгоняя воду, натяжно скрипели и постанывали. Я возвращался в Вологду. Смотрел на дорогу, вперед, в надежду, а в душе была пустошь и наполненность эмоциями и образами самобытного Севера, и четкое понимание, что не прошел еще русский человек всех испытаний, уготованных свыше…
Шти на заспе - чаще встречается "Шти на овсяной заспе" мясо в горшке, сверху овсяная или иная крупа) и горшок до утра в печку. Там томится.
Ругмя ругать - сильно ругать
Галдарея – веранда
Батажничать – бездельничать
Выправляться - оправдываться