НА КРАЙ СВЕТА
I
Сайры нет. Мы успели поверить в свою счастливую курильскую звезду: с начала, с Южно-Сахалинска и Корсакова нам с погодой, что едва ли здесь не главное, да и вообще везло невероятно. Но океану дела нет до нас и наших звёзд. Он не штормит и не лежит спокойно, он как буйный сумасшедший, от которого можно ждать в любую минуту чего угодно. Гонит-гонит холодные тяжёлые волны на северо-запад, к материку. Иногда вдруг вздыбится, будто прикидывая, не пора – но на этот раз раздумывает.
Вторые сутки туман. Идём, покрытые влажной дымовой завесой. Вращается тонкий зелёный луч локатора, высвечивает на экране береговую линию, точки, обозначающие соседние суда, которые также в тревожно-унылом поиске.
Неужели и этой ночью пролёт? Поднадоело уже выхаживать, широко расставляя ноги, по склизкой палубе, гонять «чайковкого» разной крепости с сахаром и без или дремать, вертеться на койке.
Идём курсом тридцать пять градусов к острову Итуруп, в залив Касатка, делаем около одиннадцати узлов. К темноте будем в районе лова. Вопрос в том, будет ли лов? Капитан, старпом, механик, боцман – все спят. Шипит мыльная вода под бортом, постукивает назадраенный люк. Скулят на палубе кудлатые дворняжки Дарья с Марьей, тоскуя, должно быть, по Кунаширу, где они носились друг за другом и за собственными хвостами с радостным лаем, и светило солнце, и не качало, не швыряло от стены к стене, как здесь.
И мы с моим знаменитым другом-фотографом Игорем Гавриловым, гордым обладателем самой престижной в мире фотографии премии «Worldpressfoto», тоскуем по Кунаширу, по Чёрному острову – в переводе с айнского. С него началось наше знакомство с «жемчужным ожерельем России». Чёрный – потому что покрыт густой хвойной растительностью и песок там – титановомагнетитовый, тёмно-серый, почти чёрный.
Вспоминаю вулкан Менделеева, гору Дмитрия Ивановича, как его уважительно именуют. Издали вулкан похож на спящую девушку: откинутые назад волнистые волосы, правая грудь с острым соском, приподнятое колено, бедро; солнечным утром кожа девушки розовая, над головой витает дымка, как сон, как утренний туман.
Вспоминаю, как взбирались, карабкались на четвереньках мы на вулкан Головнина. Кальдера вулкана – огромная долина – лежит на глубине 500 метров. Почти всегда она переполнена туманом, словно кастрюля с кипящим, убегающим молоком, но нам повезло: долина полна была горячего дымно-оранжевого солнца. Райское там разноцветье. Зелёные ковры бамбука «разрисованы» пурпурными листочками кислицы, нежно-сиреневыми, похожими на мармелад, посыпанный сахарной пудрой, гортензиями, серебристыми лапками можжевелового стланика… Порхали бабочки, пели птицы, но их едва было слышно за надсадным сплошным гулом цикад. И пахло мёдом.
По тропинке мы подошли к озеру Кипящему, на дне которого бьют фонтаны гейзеров. Рай в кальдере уживается с адом. Седая мутная вода дымилась, булькала, в трещинах, в застывших складках лавы по берегам бурлила сера. Ни травинки. А в ста метрах от Кипящего – озеро Горячее. Может быть, когда-то оно и было горячим, но теперь истинное блаженство – сбросить с себя пропотевшую одежду (вокруг ни души, будто в рай ты попал первым), промчаться в облачении Адама по тёплому песку и плюхнуться в прозрачную голубую перехватывающую восторгом дух прохладу. Заплыть далеко и, перевернувшись на спину, представляя тайгу, реки, горы, степи, разделяющие тебя с Москвой, в которой ночь, все спят, и глядеть в бездонную синеву, не замутнённую ни единым облачком…
II
Сидим в каюте научного сотрудника Института автоматики и процессов управления Петровича, как зовёт его команда, - здесь, на «Реутово», он в длительной командировке. Стены каюты сверху донизу заклеены полуобнажёнными и вовсе нагими грудастыми улыбающимися подмигивающими блондинками и брюнеткам. Петрович всем своим нахохленным научным видом показывает, что не имеет к этой пошлости отношения: каюту ему уступил старпом. Рассказывает нам, что кибернетики Дальневосточного научного центра уже около десяти лет работают на Курилах. Океан даёт огромное количество информации – метеорологической, гидрологической, промысловой… Дело учёных – брать и обрабатывать её с помощью современных ЭВМ. На основе многолетних наблюдений за океанскими ветрами, течениями, температурами воды и воздуха помогать рыбакам, рекомендовать, где можно взять больше рыбы.
- Не все, конечно, пока нам верят, - говорит Петрович, то и дело приглаживая чёрную, коротко стриженную, но всё же всклокоченную бородку. – Рыбаки народ горячий. Иногда и посылают куда подальше с моими рекомендациями. Сложное это дело. Мы ведь не даём расплывчатых советов – районы промысла указываем конкретно. Хотя, конечно, бывают и ошибки. Но уже многие капитаны убедились в пользе, которую приносит наука. Наш Михалыч – один из них.
- И в Касатку идём по научной рекомендации?
- Позавчера сайра там была. А этой ночью не знаю – как уж повезёт. Михалыч, он на науку надеется, но и сам не плошает. В этом году «Реутово» признано лучшим среди всех судов экспедиции, награждено грамотой, а капитану Валерию Михайловичу Туркину чуть даже не вручили наручные часы «Слава», в последний момент сорвалось – не утвердили кандидатуру в райкоме партии «в связи с регулярной нецензурщиной тов. Туркина в радиоэфире».
Ему слегка за тридцать, капитану судна. С первого плавания, в которое он вышел капитаном большого судна (не было и двадцати восьми), команда зовёт его «отцом» - знак уважения. Небольшого роста, темноволос, по-боксёрски пружинист (шесть лет занимался боксом), готов в любое мгновение увернуться от прямого или хука и послать в свою очередь в нокдаун, по меньшей мере. Волевой рот очерчен усиками, крепкие сухие скулы. Брови вразлёт, твёрдый внимательный взгляд. Стармех Федотыч считает, что взгляд и голос, манера говорить – немногословно, веско, чтобы слушали и слушались, - досталась их капитану от деда, забайкальского казака-сотника. В любой ситуации остающиеся самими собой, не теряющие самообладания, способные ответить за каждое своё слово, такие люди, как Михалыч, будто рождены быть первыми.
Позёвывая, потирая ладонями широкие бугристые плечи, он выходит на рубку. Смотрит на датчик, показывающий отклонение курса от заданного.
- Давай пятнадцать на норд, - с трещиной, непослушным со сна голосом даёт команду вахтенному. Продувает и закуривает «беломорину», перекатывает её в угол рта.
Туман мутнеет, делается болотного цвета. Потом – мглисто-сиреневым. Светила (электромеханик) с двумя матросами выдвигают и закрепляют по обоим бортам люстры с синими сайровыми лампами по 500 ватт. Траулер становится похожим на римскую трирему с копьями к бою. Или на огромного ощетинившегося иглами дикобраза.
Люстры упруго покачиваются над свинцовыми волнами. От вида их сердце бьётся веселей. Скоро, скоро… Ещё каких-нибудь пять миль, и будем в заливе Касатка. Стемнеет. Вспыхнут прожектор на баке, люстры и мощные ксеноновые лампы наверху – «сириусы». Не может быть, чтобы снова пролёт. Столь впечатляющи графики, расчёты, записи, сделанные мелким каллиграфическим почерком Петровича!..
Пролёт – не значит, что в трюме пусто. Четыре тонны есть. Но что такое четыре тонны, притом «всякой х..ни»! Не уровень, как говорит Федотыч. И я его понимаю. Весной ходил на мэрээске – малом рыболовецком сейнере. Мужики хотели сфотографироваться с настоящим уловом. День, ночь и ещё день качались мы в Авачинском заливе, ещё по-зимнему продуваемом ледяными ветрами, окружённом снежными сопками и вулканами. И в сумерках, наконец, выплеснулось на палубу – такого я не видывал и в программе «Время»! Всё было перемешано – палтус, треска, камбала, минтай, раковины, морские звёзды, крабы… Мы расхаживали по колено в рыбе, шелестящей, трепещущей, поднятой с большой глубины и раздутой из-за разницы давлений. Накалывали на остроги скатов, громадных камчатских крабов, поднимали их над головой, фотографировались на фоне холодного золотисто-свинцового заката. Восторг, да и только!
Подходим. Машина уменьшает обороты. Михалыч вытаскивает из кармана и надевает кепи с длинным пластмассовым козырьком. За три года кепи стало талисманом, приносящим удачу.
- Ефимыч, десять на зюйд, поворот правый, - командует он вахтенному. – И – прямо руля.
Траулер медленно приподнимается и опускается на волнах. Кругом туман. В рубке темно. Вокруг приборов топчется пять человек. Курят, тихо делятся соображениями. Кто-то из матросов бухает по ступеням, входит с палубы. За ним ещё двое. Старпом добродушно журит: «Мать вашу в душу едри Христофора Колумба печёнку, набились, как в бочку, ни пёрнуть, ни вздохнуть, а ну давай живо все вниз!..»
Но вот, наконец, луч гидролокатора наталкивается на стадо. Разбухает на конце, словно проглотивший собаку удав. Врубаются «Сириусы», люстры. Средний, малый ход… Вокруг встаёт зеленовато-белёсый дым. Вода кажется тёмно-зелёной и теплой, как в бассейне под кронами хагуэес где-нибудь в Мирамаре в Гаване. Поднявшись на свою специальную приступочку-скамейку, Михалыч смотрит через открытое окно на воду. Где-то в глубине блестит и тут же скрывается стальная иголочка. Другая, пятая, восьмая… Влт уже серебрятся десятки, сотни иголок, лезвий разной величины. Поднимаются, плывут на свет, как мотыльки летят на свечу.
- Сейчас капитану предстоит решить задачу с несколькими неизвестными, - кричит мне в ухо Петрович. – Остановиться, взять эту сайру, довольно мелкую, и потерять время или идти дальше с поиском, успеха которого даже наука гарантировать не может. Мне кажется, лучше синица в руках, чем журавль в небе.
- Научный подход, - соглашаюсь я.
Между поскрипывающими люстрами парят в зелёном дыму чайки, непонятно как явившиеся здесь, так далеко от берега, ночью. Они жадно выхватывают из воды рыбёшек, роняют их, будто обжигаясь или не веря своему счастью, и снова цапают вместе с водой, прозрачными брызгами.
- Ну что, Михалыч, делать будем? – выжидающе смотрит на капитана его старший помощник, чиф.
- Полный вперёд, - тихо уверенно даёт команду капитан, помолчав с минуту.
- Вот… Без риска он не признаёт рыбалки, - говорит Петрович. – Кто не рискует, говорят, тот не пьёт шампанское.
- Я уж год как в завязке, - кидает нам с учёным кэп через плечо.
В пределах досягаемости локатора около двадцати траулеров – маленьких зелёных точек. Ловят сайру и западней, ближе к материку, и в открытом океане, и в проливе Фриза…
III
Но ловят здесь не только сайру.
«При таком ходе как бы ни была быстра река, - писал в прошлом веке путешественник, поражённый зрелищем «рунного» хода чавычи, - она как бы кишит, покрывается зыбью, шлюпка с трудом пробирается через эти места, занятые сплошными массами рыбы».
Ловят этой ночью и чавычу, кету, горбушу, нерку, кижуча… Крупный морской лов лосося в северо-западной части Тихого океана ведут корейцы, тайваньцы. Но в основном японцы. Наша страна, США, Канада добывают лосося в прибрежных водах – неподалёку от устьев рек, в которых рыба нерестится. У лосося обострён «инстинкт родины». Появившись на свет из икринки (вот же Бог сотворил: учёные недавно установили, что шансов увидеть свет Божий у лосося примерно столько же, сколько у человека, то есть гибнет икринок во время нереста не меньше, чем сперматозоидов при оплодотворении женщины), лосось уходит на тысячи миль. Порой на другой конец земли. Но обязательно возвращается в родную реку, чтобы оставить там потомство. Из поколения в поколение. Испокон веков. Так было. Так есть. Но будет ли? Это, как впрочем и всё остальное, зависит от человека. Промысел в открытом океане при современной технике наносит огромный вред. Часто случается так, что вылавливают весь косяк, в котором большая часть лососей одной популяции. Своеобразный геноцид. Это значит, что далёкая река уже никогда не будет родиной лососей.
Один из сотрудников Главрыбвода Министерства рыбного хозяйства СССР рассказывал мне, что тихоокеанские лососи делятся по происхождению на азиатских и американских. Из азиатских лососей почти все нерестятся в наших реках. Мы несём громадные расходы: больше 50 миллионов рублей в год идёт на воспроизводство, строительство рыборазводных заводов, очистку рек… И, естественно, у нас есть все основания запретить промысел в открытом океане. Но Советский Союз всё-таки позволил Японии вести крайне важный для неё промысел. Были, конечно, установлены районы и сроки промысла, квоты вылова в тоннах и штуках – но кто это соблюдает, если люто браконьерничают даже в наших территориальных водах, в двух шагах от берега? 2, 38, 234, 595, 1010… - это динамика роста нарушений правил рыболовства японскими рыбаками. И правила нарушаются практически все. Нередко капитаны-нарушители бросают сети, убоявшись приближения инспекции или пограничников. Сети плавают, в них попадается новая и новая рыба, морские животные, птицы – и всё гибнет.
Но не только браконьерством – промысел в открытом океане опасен и тем, что вес добываемых там японскими судами лососей намного меньше веса рыб тех же видов, пойманных в прибрежье. Каждая чавыча, например, легче почти на пять килограммов. Японцы ловят не созревшую для нереста рыбу. Сети их рассчитаны на горбушу – самую маленькую из лососей. Остальные – чавыча, кета, кижуч – получают раны, выпадают из ячеек и гибнут. Подсчитано: если прекратить морской промысел в Тихом океане только японскими рыболовными судами, базирующимися на плавбазах (это, конечно, далеко не весь японский лососёвый флот), то, не сокращая объёма лова, можно получить прибыль в несколько сотен миллионов долларов в год, а стада лососей – «божественных рыб», как называли их североамериканские индейцы, - будут увеличиваться.
Но вернёмся к нашей сайре.
Часов в двенадцать ночи начинается своеобразная радиоигра. Капитаны переговариваются о погоде, о температуре воды, об отпуске, о делах в управлении… Сонно скользит по их голосам далёкая морзянка. И вдруг: «…девять там же, где вчера на ост правей семнадцать…» Или что-либо в этом роде. Значит, капитан напал на рыбу и сообщает товарищу координаты. Но так, чтобы никто другой не догадался. Из любой, самой запутанной абракадабры опытный капитан извлекает пользую Даже из сетований: «Вот же, японский городовой, всю горючку почти сжёг, не больше двадцати тонн осталось, а рыбы нет, не знаю, что и делать!»
- Вот и работай сними, - жалуется Петрович, похлопывая по скуле ребром логарифмической линейки. – Тут и Штирлиц ногу сломит. Всё законспирировано. А нам данные нужны…
Михалыч – капитан опытный. И скорей всего недаром он слушает и сам принимает участие в радиоигре. Но он не любит суетиться, сказал нам дракон (боцман). Никогда не лезет в кучу, чтобы у кого-нибудь урвать.
Со стармехом Федотычем (Сашу Водопьянова зовут по-морскому «дедом», хотя и двадцати шести ещё нет; у него под началом вся механическая служба траулера, механики вдвое старше него) спускаемся в машинное отделение. Там светло от сильных ламп и свежей жёлтой краски. Грохот, стук, лязг, рёв, гуд, вой, писк. Федотыч с дежурным дизельным механиком объясняют что-то, размахивая руками, но почти ничего не слышно и не понятно. Но мы понятливо киваем, улыбаемся, иногда внимательно хмурим брови. Блестят от масла железные пузырчатые настилы под ногами. Трепещут стрелки манометров.
Идём в рефрижераторное отделение. В морозильное. В трюм под палубу… Потом обнимаем могучего, стриженного под нулёвку, влюблённого в свои механизмы деда и выскакиваем наверх – с непривычки начинает казаться, что подкрадывается конец света…
IV.
Я поднимаюсь по лестнице на верхний мостик. Там тихо. На верёвках проветривается засолённая рыба и целый краб с размахом клешней под метр – кому-то для чучела, должно быть. Влажный, туманный воздух плывёт навстречу, заключает в объятия, обволакивает, забирается за воротник, в рукава: зябко. Я заворачиваюсь в пахнущий соляркой брезент. Сажусь, смотрю вниз, на длинные чёрные волны, на шипящую пену. Воображаю корабли, которые в этот час идут с поиском косяков рыбы, или с товарами, или с нефтью. Капитанов – бородатых и бритых, старых и молодых, наших, японских, австралийских, аргентинских… Воображаю пространство океана, занимающего больше трети площади нашей планеты и около половины поверхности мирового океана.
Океан, который в 1520-м году Магеллан назвал Тихим, - это 19 морей, не считая нескольких, совсем незначительных в Зондском архипелаге. Это два крупных залива – Аляскинский и Калифорнийский. Это 180 миллионов квадратных километров воды! Петрович считает, что неверно нашу планету называть Земля. Какая же земля, если воды гораздо больше? Да и жизнь зародилась в океане, а теперь, накануне третьего тысячелетия, к начале которого нас будет шесть-семь, а если китайцы с индусами подналягут на своих китаянок и индусок, то и все восемь миллиардов, человечеству ничего не остаётся, кроме как уповать на родителя. Иначе – голод. По данным учёных, только до конца века от голода погибнет 600 миллионов человек, в том числе около 200 миллионов детей.
- А океан может спасти, Петрович? – недоверчиво спросил Саша Водопьянов.
- И может, и спасёт, я уверен! Если мы его раньше не прикончим ядохимикатами, отходами, содержащими ртуть и медь, радиоактивными веществами, авариями подземных ядерных реакторов, нефтью – одна тонна нефти покрывает тысячу-полторы гектаров воды плёнкой, под которой задыхается всё, что только может задохнуться, погибнуть, а каждый год в океаны сбрасывается миллионы тонн нефти! Короче, если убережём мы океан, если не перебьём, не перетравим его обитателей, если… Сами посудите, мужики: мясо домашних животных по составу не может заменить продукты моря, особенно в детском питании, а продукты земли морскими блюдами заменить можно полностью. Люди испытывают недостаток в белке – так в океане около 80 процентов всех белковых веществ. Девять десятых улова рыбы, моллюсков, ракообразных добывается, практически, на шельфе, то есть вокруг материков. А остальное громадное пространство? Тысячи видов водорослей! Ацтеки готовили из сине-зелёных водорослей, которые, кстати, более 500 миллионов лет были единственными обитателями нашей планеты, вкуснейшие блюда; японцы делают из хлореллы мармелад, супы, приправы; в Европе из муки, смешанной с водяными растениями, выпекают синий хлеб… Водоросли чуть ли не главную роль сыграют в будущих длительных космических полётах на Луну, Марс, Венеру – отходы будут перерабатывать в вещество, пригодное для использования.
- Ну, это ты загнул, - не поверил Водопьянов, – говно своё, что ли, космонавты хавать будут?
- Будут! Из века в век человек охотился, не задумываясь о воспроизводстве жизни океана. За последние годы в этом смысле сделано больше, чем за всю историю. У нас заселили кефалью Каспийское море, она прижилась там, стала промысловым видом. В Балтийском море акклиматизирован дальневосточный лосось. А я Японии построено уже довольно много подводных рыбоводческих заводов. В особых клетках, обтянутых нейлоновой сеткой, выращиваются мальки лосося, форели… Не нужно будет скоро и сетки – территорию можно ограждать ультразвуком или дырчатыми трубами, создающими из мелких пузырьков воздуха «стены». В океане почти вся таблица Менделеева! Россыпи алмазов, золота, фосфора, серы, богатейшие месторождения нефти, газа, урана, марганца… А энергия! Термическая энергия, источник которой – разница температур на поверхности и в глубинах, только Гольфстрим при перепаде температур от 16 до 23 градусов может дать количество энергии, в 80 раз превышающее потребности в ней всего населения шара! Энергия постоянных ветров, течений, приливов и отливов, пресной воды рек, встречающихся с солёной водой, - река теряет энергии столько же, сколько давал бы водопад 200-метровой высоты. А количество солнечной энергии, поглощаемой океаном, эквивалентно 46 миллионам атомных электростанций, и если человек научится брать у океана хоть часть солнечной энергии, то вообще все проблемы на планете Вода будут решены!
- Ну, ты даёшь, Петрович, - восхищался Саша Водопьянов. – Неужели, все?..
V.
Под утро на границе с нейтральными водами, предупредив заранее по рации, к нам подошло небольшое японское судно. Поговорив о том, о сём, – переводчиком выступал неправдоподобно крохотный япончик, фактически, лилипут, кое-как объяснявшийся по-русски, японский капитан сообщил, что хочет передать нам русскую женщину, которую две недели назад купили на траверзе Кунашира.
- Какие ещё женщины! – отмахнулся капитан. – Нам бы сайры.
Женщину вывели из трюма – молодую, светловолосую, гигантского по сравнению с япошками роста.
- Если не возьмёте, - после короткого совещания сообщил лилипут, - мы её колейцам или тайваньцам дадим, нам больше не нужно.
По щекам женщины текла струями туш с глаз вперемешку со слёзами.
- Пожалуйста, я вас очень прошу, - жалобно пискнула она.
- Капитан, русская же девчонка, - сказала Гаврилов, сердобольный отец двух дочерей. – Не оставлять же её этим.
- Без советчиков обойдёмся, - отрубил Михалыч.
- Капитан, ты просто не имеешь права не выручить подданную Союза, - вмешался и я.
- Пошли вы нахер, мне ****ищи тут только и не хватало! – махнул рукой капитан и спустился вниз, напоследок сделав старпому разрешающий жест.
А когда она, опершись на разбитое колено, взлезла на корму и выпрямилась, я обмер.
- Фамилия твоя, случайно, не Майорова?! – выдавил ошарашено.
Она была похожа на Елену Майорову, родившуюся и выросшую в этих местах, на Сахалине, на Курилах, одну из самых красивых в истории театра, выпускницу ГИТИСа, артистку Студии Олега Табакова, МХАТа… и мою бывшую невесту, с которой мы когда-то подавали заявление в загс.
- Капитанова я… - ответила она, с любопытством на меня взглянув. – А вы откуда знаете?
- Да ничего я не знаю… - отвечал я, видя вблизи, что нисколько она, потасканная, беззубая, с ввалившимися глазами, на артистку не похожа.
Весь следующий день она отсыпалась за занавеской. Меня же разъедало журналистское, да и мужское любопытство.
- Ты похожа на одну мою знакомую, - сказал я, когда она проснулась, сообразила, где находится, и попросила чаю. – Актрису.
- Мне говорили.
- А как ты у них оказалась?
- С плавбазы, пьяная была. Не знаю уж, за деньги или за виски. Может, за пару ящиков баночного пива. Одну нашу девчонку за полдюжины пластмассовых часов отдали – больше не вернулась.
- И как?
- Что – как? Как меня пялили день и ночь двадцать человек, интересуешься? По-разному.
- Да нет, вообще… Ты родом-то откуда?
- Отсюда, с Курил. Налей ещё «чайковского». Шоколадки нет какой-нибудь или конфет?
Я сходил к кандею за мармеладом.
- Ты первый будешь? – поинтересовалась, привычно раздвигая ноги.
- Буду что? – ответил я, хотя понял, что она имела в виду. – Не буду я ничего. И никто тут не будет. Тебя как звать?
- Машка. А зачем тогда меня взяли? – посмотрела она на меня удивлённо округлившимися огромными синими глазищами.
- У тебя родители-то есть, Мария?
- Мать на плавбазе работала, пока не утонула. А отец мой – Дух Святой, как говорили.
- Училась?
- На пятёрки. А, правда, я на артистку похожа?
- Да. В порядок тебя привести…
- Я мечтала быть артисткой. Но кому я нужна?
- Тебе сколько лет?
- Двадцать один скоро.
- И давно тебя вот так продают?
- У япошек только третий раз. Я на Хоккайдо была, там классно! А вообще – с одиннадцати, когда мать «химикам» в барак меня отдала на ночь за две бутылки белого. Вам интересно?
- Я журналист.
- Корреспондент? Нет, тогда больше ничего не скажу. А то напишите про меня в газете «Правда». Я ещё посплю, если не будете, ладно?
«Положение сахалинских детей и подростков я постараюсь описать подробно, - это из письма Чехова к Кони с Сахалина сто лет назад. – Оно необычно. Я видел голодных детей, видел тринадцатилетних содержанок, пятнадцатилетних беременных… Проституцией начинают заниматься девочки с 12 лет…»
VI.
Пошёл холодный крупный дождь. Машина сбавляет ход. Замирает прожектор на баке, который ощупывал лучом воду перед траулером: не блеснёт ли где сайра?
- По рыбе идём, - говорит Михалыч.
В каюте стармеха натягиваю прорезиненные штаны, куртку, сапоги. Выхожу на палубу. Выключаются и вспыхивают люстры. Выключаются и вспыхивают люстры. Прожектор и сириусы бьют по воде под правый, рабочий борт. Постепенно скапливается всё стадо сайры – тысячи узких чёрных стрелок. Снова появляются невесть откуда чайки. Шарахаются, то уходя резко вбок, то падая в воду и взлетая в дожде, в ослепительно белом свете.
- По местам! – грохочет, точно гром, команда старпома в мегафон.
Лебёдки со скрежетом поднимают над палубой раму – связку полиэтиленовых труб, на которой крепится сеть. Опорными шестами мы выталкиваем раму метров на 15 от борта («Прадедовский способ!» - возмущался Михалыч). Дождь всё сильнее. С тугим коротким треском лопается лампа за спиной. Не успеваю оглянуться – такой же пистолетный выстрел из второй люстры на правой скуле. Дождевые струи секут лицо, застят глаза.
Тридцатиметровая сеть до конца окунается в воду – над ней уже тысячи блёсток. Включается красный локальный свет. Он будто гипнотизирует сайру на какое-то время, не отпускает. Мы закольцовываем сеть и быстро подтягиваем к борту. Выбираем руками на палубу. Раз-два, взяли! Ещё раз – взяли! Веселей! Сеть под третьей люстрой путается, сцепляется, кто-то из матросов ударами ног расцепляет её, повиснув над бортом. Работают мужики, не считаясь и не глядя, кто более, а кто менее напрягается, усердствует – пашут все в полную силу. Будто не на совхоз, а на себя, на семью. Траулер разворачивает поперёк волны, и трудно устоять на скользкой палубе между звенящими тросами. «Майнай! Вирай!..»
Опускается коплер, забирает из ловушки рыбу и выплёскивает в лоток – большой ящик из досок, стоящий посреди палубы. Сайра блестит, искрится, как гора металлической стружки под солнцем, отливая сине-зелёно-малиново-жёлто-черным.
- Солома, - говорит Михалыч из окна рубки. – Дальше пошли.
Мы бросаем рыбу в трюм, где солёный (рыбмастер) сортирует её по ящикам, пересыпает льдом, штабелюет. С Федотычем выбираем трёх больших горбуш с икрой, угодивших в ловушку вместе с сайрой. Идём сквозь весь траулер на камбуз. Промываем икру как следует в кипятке. Процеживаем. Ребята приносят мешок чилимов – королевских креветок, кидают их в солёный кипяток…
Хорошо сидеть в тесной кают-компании, намазывать маслом ломоть хлеба, накладывать сверху горку рубиновой, просвечивающей икры, откусывать, потом брать, разделывать чилима, одного, другого, сколько душе угодно, прожёвывать нежно-розовую сочную мякоть шейки, высасывать из панциря сок, запивать горячим крепким душистым «чайковским» с ромом… И не брать дурацких интервью, в которых люди предстают не такими, как на самом деле, а просто болтать о минувшем чемпионате мира по футболу, о погоде, о том, как приятно в океане поздней осенью, особенно в хорошую болтанку, о политике, о бабах... И Мария здесь, смывшая с лица краску, своё платьице выстиравшая или выкинувшая за борт, облачившаяся в чью-то тельняшку. Из закатанных по локоть рукавов торчат тоненькие, совсем ещё детские ручонки с просвечивающими прожилками. Уже другая Мария – мужики оказывают ей знаки внимания, угощают сладким, пытаются даже ухаживать, как за настоящей артисткой, и неважно, кто она, откуда… «А чего ж, всё-таки, там-то не осталась, Машунь?» - по-отцовски интересуется Гаврилов. – «Я родину люблю», - отвечает Мария...
- По местам! – командует по спикеру пиратским своим голосиной чиф.
…Горючее на исходе. Курсом 210 идём на юго-запад. Дождь прибил туман, загнал его в воду. Утро ясное. Траулер вспарывает волны, взмывают брызги. Солнечные лучи автоматными очередями бьют по иллюминаторам. Наперерез спешат дельфины. Мощные стальные спины, выгибаясь, сверкают на солнце.
Впереди, как на фотобумаге, проступают серебристо-голубые сопки Шикотана.
VII.
Уютная, закрытая от ветров Малокурильская бухта, к которую суда заходят в любую погоду. Ждём, когда у причала одного из рыбоконсервных заводов освободится место, чтобы сдать свои семь с половиной тонн.
Пищат чайки. Слева надрывно ревёт мотор крохотного катерка, глохнет – клубится дым. Рассматриваем берега в бинокль. Двух-, одноэтажные тёмные бревенчатые дома. Шиферные крыши усыпаны, словно рисом, чайками. Навалы ржавых бочек, труб, всевозможных железок и разбитых, потемневших от воды ящиков.
Причаливаем к пристани Завода имени 50-летия Сахалинского комсомола. Шикотан называют островом трёх тысяч девушек. Хотя девушек здесь, говорят, больше четырёх тысяч. На пирсе и дальше, на территории завода видим девушек и женщин в белых халатах, загорелых. Глаза разбегаются. Помогаем ребятам поднимать из трюма ящики с рыбой – тяжеленные, с торчащими во все стороны ржавыми гвоздями, проволокой, занозами («Япошкам, бля, такие бы!» - демонстрирует нам Михалыч самый большой гвоздь, о который солёный распорол руку, но не объясняет, зачем такие гвозди в рыбных ящиках сынам Страны восходящего солнца). Грузим ящики на ленту транспортёра. Они движутся в аккумуляционное отделение, затем разделочные машины ловко удаляют внутренности сайры, режут на части, рыба промывается, просаливается в ваннах, поступает на укладку в цех…
Трудное это дело – укладка «розочкой». У набивших руку работниц «розочка» выходит плотной, по-женски аккуратной, красивой. Конвейер порой даже отстаёт от них. А неумелые пальчики девушек заталкивают кусочки сайры в банку медленно, старательно и неровно. Работать приходится без перчаток, потому что рыба выскальзывает из рук. После трёх-четырёх дней такой работы появляются раздражения, кожа сохнет и трескается.
- Больно девчонкам, - говорит директор завода Наталья Юрьевна Корабельникова, которая настолько молода, привлекательна, что отчество её непроизвольно произносится с каким-то фальшивым пафосом. – Особенно по утрам.
Мы идём вдоль движущейся ленты конвейера, делая вид, что не замечаем дробовой и картечный обстрел девичьих глаз со всех сторон. Гаврилов фотографирует направо и налево, но всё равно кажется мало.
- Скоро уеду отсюда, - улыбается Наталья Юрьевна, улыбаемся и мы, потому что стармех Федотыч готовил то же самое: уже четвёртый год он уезжает с Сахалина в Подмосковье, где у него рядом с Николиной горой родительский дом, да никак уехать не может. – Ждала, когда кончатся обязательные после института три года. Но вот прошло уже пять лет… Странно. Мечтаешь об отпуске: отдохнуть, выспаться хоть раз… Ждёшь - не дождёшься. Приезжаешь домой, радость, счастье!.. Но проходит неделя, полторы – и назад тянет. На Шикотан. Казалось бы, что сюда может тянуть нормального человека?..
- Может быть, романтические отношения? – предполагает Гаврилов.
- Вы имеете в виду мужчину? Да нет, здесь мужчин нормальных почти нет, если не говорить о рыбаках, которые совсем ненадолго заходят, как ваш Михалыч, например.
- Да, наш, - соглашаемся мы, чувствуя токи симпатии к нашему недавнему кэпу-матерщиннику.
- Тут девчонки. Не знаю… Работа трудная. Очень. На рутину приезжают самые разные люди. Со всего Союза. Много студентов. За полтора-два месяца они не успевают даже как следует научиться, и с растрескавшимися, в нарывах руками уезжают в разгар путины – начинается учебный год. Среди оргнабора, тех, кто приезжает сюда по вербовке на полгода, немало искателей бездумной и бесшабашной жизни. Почти каждое утро у меня начинается с прогульщиков – выяснения, клятвы…
- Так что же всё-таки тянет из дома, из сугубо европейского Калининграда с его почти ещё немецкой чистотой и порядком? – Я смотрю на Наташу и вспоминаю, что говорил о ней директор рыбокомбината, одного из крупнейших в стране: «Нет, видеть надо, как эта девчушка, понимаешь, разговаривает с огромными мужиками, как умеет переломить, доказать, убедить даже совсем, казалось бы, безнадёжного забулдыгу, даже бича какого-нибудь! Просто Макаренко в юбке!..»
Но одета Наталья не в юбку, а в робу.
- Не знаю, но тянет, - отвечает она серьёзно, сосредоточенно. – Самостоятельность, может быть. Ответственность за каждое решение, даже за каждое слово. Большинство людей – честные. Настоящие характеры. Какие судьбы интересные! А природа!.. Океан, всегда разный, каждый день, каждый час. Удивительные туманы – серебряные. А осенью – будто жидким червонным золотом всё вокруг облито. Мы с мужем в бараке жили. Теперь, наконец, получили квартиру. Крохотную, но свою. В прошлом году у нас родился мальчик Дима. Дедушка с бабушкой присылают внуку яблоки из Калининграда, они там страшно сочные и вкусные. Свободного времени мало, но когда бывает, играем в волейбол. У меня первый разряд, дома играла за сборную вузов нашего города. Все друг друга здесь знают, помогают, если что… Нет, хорошо здесь всё-таки. Только бы японцам наши острова не отдали – об этом давно слухи ходят. Как Аляску в своё время отдали за какие-то копейки американцам… А может быть, - говорит Наталья, - тянет меня потому, что мои корни здесь.
- В каком смысле? – уточняем мы. – Где – здесь? На Шикотане?
- Возможно, и на Шикотане. Девичья фамилия моей бабушки Резанова. Не как у режиссёра «Гусарской баллады» и «Берегись автомобиля», а Резанова, через «е». Вроде бы она была внучкой незаконнорожденной здесь дочери того самого Николая Петровича Резанова, обер-прокурора Сената. Интересная у него была судьба. Начал карьеру с должности начальника канцелярии Державина, был одно время, такие ходили слухи, даже любовником Екатерины Великой, но стал жертвой верности фаворита императрицы Зубова, который услал его от двора подальше, в Иркутск, инспектировать деятельность компании богатейшего купца Шелихова, не платившего налоги. Там мой прапрапрадед женился на хорошенькой пятнадцатилетней дочери инспектируемого – он вообще любил, как вы знаете, молоденьких девочек, как в России, так и в Америке. Вскоре тесть умер, и Резанов унаследовал его громадное состояние, стал одним из руководителей компании, на основе которой по указу императора Павла I была создана единая Российско-американская компания, которой передавались все права на Курильские острова и Аляску. С японцами ему договориться не удалось, хотя встречали его в Японии с почестями и когда русская миссия, возглавляемая Резановым, попросила продать им две тысячи мешков соли, то соль с избытком, незамедлительно и бесплатно была доставлена на корабль… А миссия была обречена на провал из-за грубых ошибок Резанова и всей русской дипломатии. Например, письмо Александра I с предложением об установлении отношений адресовалось императору Японии, хотя к тому времени уже более двух веков император в Японии был фигурой символической, полностью отстранённой от власти, правили сёгуны – военачальники из фамилии Токугавы. А Резанов был заносчив, держал себя в переговорах с японцами высокомерно, тогда как не было у него, практически ничего, что могло бы внушить самураям уважение: ни серьёзного флота, ни вооружённой команды… Короче говоря, явившись в чужой монастырь со своим уставом, он не сумел договориться не о чём. И вскоре отправил корабли Российско-американской компании «Юнона» и «Авось»…
- Те самые?!
- Да, отправил их грабить японские поселения на Курилах и Сахалине. Вроде как в отместку за несговорчивость. Вследствие чего Япония укрепилась здесь, на русской территории на много десятилетий. А родственничек мой, которому было уже за сорок, уплыл в Америку, где соблазнил четырнадцатилетнюю Кончиту, влюбившуюся в него без памяти и потом, когда он оставил её, давшую обет безбрачия на всю жизнь… Вот так, - заключила свой экскурс в историю Наташа. – А век спустя Ленин через шпиона Акаси, работавшего в Петербурге, завладевшего секретом производства бездымного пороха, изобретённого Менделеевым, и ставшего прообразом героя рассказа Куприна «Штабс-капитан Рыбников», брал у японцев деньги для подрывной работы, поражения России в войне и закрепления за Японией Сахалина и Курил навечно.
VIII.
Следующие два дня мы с Гавриловым безбожно пьянствуем в шикотанской одноэтажной бревенчатой гостиничке. Потому что беспрерывно льёт дождь, лишь иногда стихая, фотографировать невозможно. Мы покупаем в сельмаге напротив несколько бутылок розового вина под загадочным названием «Мехаджийское», консервированную сайру, произведённую почему-то в Минске, или прибалтийские шпроты, а больше ничего не продают, садимся, открываем консервы, режем толстыми ломтями серый влажный (здесь всё – влажное) хлеб и пьём, философствуя, споря, вспоминая прошлые командировки, оценивая шагающих на работу и с работы мимо наших окон под дождём девчонок.
Но всё-таки, собрав в кулак силу воли, выбираемся, чтобы хоть визуально порисовать Шикотан – «райскую землю» в переводу с айнского. В чёрной луже перед крыльцом совсем по-гоголевски лежит добрая жирная свинья. Поднимаемся по лестнице с недостающими ступеньками, вытирая пот с каплями дождя со лба, переводя дыхание. Воздух – как парное молоко (обычно сравнивают воду). Сопки кругом густо-изумрудные. Такие мягкие на вид, что хочется сгрести ладонью туман и погладить. Дома ограждены рыбацкими сетями. Бродят большие рыжие коровы. Непонятно, как они забираются, как удерживаются, да ещё смачно чавкают где-то над головой, на отвесной почти круче сопки? Висят в небе, между ветвями пихт и лиственниц пауки. На Шикотане снимали картину «Робинзон Крузо» с Леонидом Куравлёвым, сюда любят приезжать художники, образовалась даже так называемая шикотанская группа. Это самый большой остров в Малой гряде. Площадь его – 182 квадратных километра.
Поднимаемся на самый верх и понимаем, что главная достопримечательность островной фауны – не пауки, не свиньи, не коровы на сопках. Вороны, которые всюду, сколько глаз и прорех в тумане хватает. Громадные, угольно-чёрные, с могучими синими клювами, которыми они легко прошибают консервную банку и воруют у населения кур. Эти «санитары природы» восседают на ветвях пихт и елей, степенно перелетают с дерева на дерево, покрикивают противными горловыми голосами восточных базарных торговцев, знающих цену своему товару и не собирающихся уступать ни гроша, разве что от скуки. Они чувствуют себя здесь хозяевами – вороны шикотанские занесены в Красную книгу.
Парами и по трое идут девушки. Скрипят, прогибаются под кедами и сапогами деревянные настилы. Мы заглядываем в лица, окаймлённые торопливо-утренними причёсками или белыми чистенькими косынками, встречаем глаза, карие, голубые, зелёные, знакомые по давешней дискотеке, которая гремела до половины третьего утра. На баскетбольной площадке между корпусами общежитий ревели, бухали, громыхали, заливались мощные динамики, мигали красные, синие, жёлтые лампочки, блестели губы и глаза, взлетали распущенные волосы и стройотрядовские штормовки с романтическими надписями на спинах: «Каравелла», «Бригантина», «Монпарнас», «Эльдорадо»… И быстрые, и медленные танцы девушки в основном танцевали с девушками. Но вот что примечательно: нельзя сказать, что съехавшиеся со всего Союза, из Иркутска и Риги, Воркуты и Грозного, Еревана и Ленинграда, Ташкента и Кишинёва девушки так уж на Шикотане доступны.
Слегка ошалев и посинев в гостинице от нескончаемого «Мехаджийского», приглашаем к нам в номер быть третьим молодого археолога, заместителя директора Сахалинского областного краеведческого музея Валерия Шубина. Он пьёт немного, но занятно рассказывает о своих экспедициях.
На острове Уруп обитали каланы, но почти все были выбиты ещё сто лет назад. Живут там лишь метеорологи и служители двух маяков. Суда к острову не подходят, попасть туда трудно, но Валерий с женой Ольгой совершили уже несколько экспедиций. Они ведут раскопки, нашли просяное зёрнышко, сохранившееся с тех пор, когда Григорий Шелихов и другие купцы-мореходы снаряжали на Тихий океан экспедиции для промысла морских бобров и котиков, заботясь также об изучении, освоении островов, организации баз торговли с местными народами, с Японией и о хлебных опытах на новых землях. Не только зёрнышко нашли Валерий с женой – и часть сруба из местной каменной берёзы, и нательный крест, и топор с топорищем…
Когда-то острова были заселены «самовластными», никому не подчинёнными айнами-курилами. «Кур» на языке айнов – «человек». Должно быть, и название отсюда. Известие, полученное на Колыме в середине XVII века, гласило, что в Охотском море «есть остров и землю видят и на том острове есть люди бородатые, платье носят долгое, а русских людей называть братьями».
В 1697-м году начался поход казачьего пятидесятника Владимира Атласова, «Камчатского Ермака», как назвал его Пушкин. Поход длился три года. Прибыв в Москву, Атласов лично доложил Петру I о подчинении России Камчатского полуострова, о «проведённых» им Курильских островах, через которые путь лежит в «зело чудное Нифонское царство» (Японию): «А за камчадальцами вдаль живут курильские иноземцы, видом против камчадальцев чернее и бороды меньше. А на то Курильской земле против Камчадальской теплее…»
По указанию Петра была направлена первая морская Курильская экспедиция Ивана Михайловича Евреинова и Фёдора Фёдоровича Лужина. У экспедиции было секретное задание царя: идти «до Камчатки и далее, куда вам указано, и описать тамошние леса, где сошлася ли Америка с Азией, что надлежит зело тщательно сделать не только зюйд и норд, но и ост и вест, и всё на карту исправно поставить».
Русские землепроходцы устанавливали кресты и столбы с надписями о принадлежности этого края Российской державе. Жителей облагали ясаком – данью, которую курильские айны выплачивали без малейшего сопротивления. Потому что русские не обижали айнов, наоборот – защищали от иноземных хищников. Привозили товары, орудия лова, даже огнестрельное оружие, учили стрелять. Во время экспедиции известного русского мореплавателя Мартина Петровича Шпанберга многие айны были обращены в православие и приняли русские имена. Для них были открыты школы. В 1779-м году Екатерина II отменила сборы ясака с населения Курильских островов и Приамурья. «…Приведённых в подданство мохнатых курильцев оставить свободными и никакого сбору с них не требовать, да и впредь обитающих тамо народов к тому не принуждать…»
31-го декабря 1793-го года Екатерина издала Указ о переселении на Курильские острова не только добровольцев, но и ссыльных, знающих слесарное и кузнечное ремесло, а также литейное дело. По данным Архива внешней политики России, во исполнение этого Указа в 1796-м году на Курилы была направлена большая группа переселенцев чуть ли не со всей России и Малороссии.
- Так позвольте вас спросить, - с неожиданной угрозой и пафосом в голосе осведомился археолог Шубин, саданув кулаком по столу, - на каком основании японцы называют Курилы японскими?! С какого такого пятерика?!.
IX.
На МТЛБ пробираемся с пограничниками на мыс Край Света. Часть пути по дороге, в сравнении с которой американские горки в Парке Горького кажется детским писком на лужайке. Часть – по каменистому, извилистому руслу пересохшей речушки. Русло совсем узкое, вездеход, вгрызаясь гусеницами, то одним боком, то другим ползёт почти вертикально к нему. Потом пересаживаемся на пограничных лошадок, неказистых, приземистых, но выносливых, и идём галопом по отливу – Гаврилова хлещут по голове его фотоаппараты, а меня – как приговорённого к казни расплавленным свинцом – встречный ветер заполняет восторгом, вырывающимся обратно уже в качестве вопля. И хрипа Высоцкого: «Чуть помед-ленне-е-е, ко-ни-и!..»
- Исконно русская земля! – уверяют погранцы на привале. – Не отдадим ни пяди!
За перевалом, разделяющим остров, за бухтами Солдатской и Сенной виднеется маяк, названный именем мореплавателя Шпанберга. Подскакиваем к маяку, спешиваемся, ведём взмыленных лошадок в поводу. Густеют сумерки. Небо висит над скалистыми берегами рваное, тревожное. Заливистым лаем нас встречают дворняги, точь-в-точь такие же, как кудлатые Дарья с Марьей с оставленного нами корабля, и старый слепой спаниель. Глухо рявкает на цепи огромная чепрачная овчарка Маркиз. Види коров, свиней, барана, кур, гусей. От маяка буквой Е идут жилые помещения на три семьи. В крайнем отсеке живёт начальник Владимир Константинович Прядко и его дочь Лена с мужем Володей Игнатовым – техники маяка. Руки у Прядко, перетянутые узлами вен, в давнишней, стушевавшейся морской татуировке. Улыбчивые, неправдоподобно синие глаза и густющие паклеобразные кудри. Отслужив сразу после войны срочную, он женился и остался здесь, на Дальнем Востоке, поначалу рассчитывая, что на три года, подзаработать, а больше потому, что оторваться так сразу не смог. Работал на всех маяках Сахалина и Курильских островов. На юге, в проливе Лаперуза. На западе, на берегу Охотского моря, где всегда ветра и пронизывающие морозы и где происходит действие повести писателя Чингиза Айтматова «Пегий пёс, бегущий краем моря». В Холмске, на Кунашире…
Философичен, спокоен (а каким же ещё ему быть – психопатом, как каждый второй в Москве?), остроумен. Играет на гитаре, поёт романсы. Может часами читать наизусть Пушкина, Блока, Гумилёва, Есенина, Твардовского… На буфете под хлебницей – «Известия» со статьёй под рубрикой «По законам мужества». В ней рассказывается о том, как в пургу, ночью с доктором Виктором Никифоровичем Лафазаном выносили они с маяка жену Владимира Константиновича – Нину Михайловну с инфарктом. Несколько километров на лыжных нартах и носилках. Потом на вездеходе, рискуя утонуть в пятиметровых сугробах или сорваться на крутизне с сопки.
- Доктор Лафазан, - говорит Прядко, - он из немцев, отец был в нашем плену, вернулся на историческую родину, а сын съездил, посмотрел, чего, говорит, я там забыл, они и без меня хорошо живут, лучше некуда, - назначил Нине «лечение общением». Так что на маяках, скорее всего, она жить больше не будет. Да и мне пора честь знать. Всё собирался, собирался каждый год на запад двинуть – и вот уже до пенсии рукой подать, а я всё здесь, теперь уж второй год на самом дальнем от Москвы маяке. Пора, мой друг, пора!.. Хотя, конечно, у нас за счёт того, что день раньше начинается почти на половину суток, и жизнь длиннее…
Отужинав, похвалив молоко и творог, который делает Лена, мы проходим по узкому, тускло освещённому коридору. Сворачиваем налево, поднимаемся по винтовой лестнице. Маяк японской постройки. Шестьдесят шесть высоких ступеней. Округлые стены оштукатурены с японской тщательностью, хотя штукатурил их собственноручно Прядко. Он рассказывает нам о маяке – о 32-тонной линзе, привезённой японцами из Вены. Призмы установлены под таким углом, что одна 500-ваттная лампочка между двумя вращающимися половинами линзы даёт луч, который видно и на Хоккайдо, и на юге Сахалина. Под линзой почти тонна ртути, оберегающей её от землетрясения. Во время артобстрела с моря больше всего опасались, что ртуть разольётся, и поэтому делали всяческие отвлекающие маневры, вызывая огонь на себя.
- Кто? – спрашиваю.
- И японцы, и наши… Да какая разница?..
Во всех лоциях записан проблесковый огонь маяка Шпанберга. Все суда знают условные обозначения радиомаяка: через каждые пять минут точка, два тире, точка, два тире, точка. Стоя наверху, на небольшом балкончике, глядя, как, словно нож застывшую чёрную смолу, режет луч сплошную темноту слившихся неба и океана, представляем где-то там морских пограничников, с которыми ловили в наших территориальных водах, возле Кунашира, японских браконьеров, у которых катер оказался намного мощнее и быстроходнее, так что ушли они с уловом без труда; представляем траулер «Реутов – Михалыча, Петровича, Федотыча… Марию, которая родину любит…
«Кажется, что дальше уже некуда плыть, - писал о Сахалине Чехов сто лет назад. – Душой овладевает чувство, которое, вероятно, испытывал Одиссей, когда плавал по незнакомому морю и смутно предчувствовал встречи с необыкновенными существами». И ещё: «Быть может, в будущем здесь, на этом берегу, будут жить люди и кто знает? – счастливее, чем мы».
Ныряем неподалёку от маяка в Тихий океан. Проплыв метров двадцать в надсадно студёной воде не более семи градусов, растеревшись полотенцем и натянув свитера, садимся на обрыве мыса Край Света.
За нами пологий склон, покрытый разноцветьем и разнотравьем – васильками, колокольчиками, ватником, рябиной. Под ногами пропасть, на дне которой рычит, рокочет океан. Накатывают волны, напарываются на скалы и отползают, словно динозавры. Визжат и плачут над чем-то или кем-то чайки. Сурово кружат чёрные бакланы. Солнце и ветер. И седая бесконечная пустыня – океан.
- Наливай, - дрожащей от холода рукой подставляет гранёный стакан великий фотограф Гаврилов.
- За что? – уточняю.
- Давай за Россию, - предлагает он. – Большая она. Наталья Корабельникова-Резанова аж из Калининграда - в смысле, Кёнигсберга.
- Давай, - соглашаюсь.
И то сказать: за что же пить на Краю Света, как не за Россию?
1982