5.2. ВОЗМОЖНОСТИ КОНЦЕПТУАЛЬНОЙ ИНТЕГРАЦИИ
Возникновение и развитие социологии как науки было опосредовано методическими проблемами теоретического обоснования естественного характера субъектов социальных отношений, то есть поиском каких-то отправных моментов для качественного распознавания неярких и скрытых социальных систем, если пользоваться нашей теперешним пониманием.
Ключевым моментом здесь стало теоретическое предположение о существенной общности в устройстве некоторых субъектов социальных отношений и биологических организмов.
Этот постулат был принят за основу в рамках теорий «органицизма», «социал-биологизма», «социального дарвинизма» и в целом всей «органической школой».
Как можно обнаружить, социология, не имея собственной хорошо осязаемой отправной точки для развития теории, как бы «решила позаимствовать» ее в смежной дисциплине в виде представлений о строении тела и отношениях между видами животных, поскольку такой метод теоретизирования, основанный на исключительно чувственном объективировании, в процессе развития научного метода превратился в своеобразную традицию.
Этот метод, даже опосредованный аналогией, обладал общепризнанной доказательной силой. Сравнение общества с биологическим организмом проводил еще Платон.
Как видно уже с древних времен была подмечена познавательная эффективность этой модели, происхождение которой имеет в своей основе системную обустроенность мира, что в данном случае своеобразно отражается сознанием.
В органической модели социологическая мысль уже находит, хотя и неявно, но в готовом состоянии и объектную ограниченность систем и системных элементов, и принцип открытости для проникновения системообразующих потоков, их качественное непостоянство, а также принципы динамики, системного взаимодействия и структурной иерархии.
Принадлежащий к этой школе английский философ и социолог-позитивист Герберт Спенсер сравнивал социальную систему с организмом, подлежащим закону эволюции. Помимо сходства он подчеркнул и различия: в социальном организме части сосуществуют, оставаясь раздельными, они способны на чувства, мысли и т. п.
Не только общество подобно организму, но и организм подобен обществу. В этих предположениях Г. Спенсера можно весьма отчетливо разглядеть некое приближение к пониманию эмержентного характера и автономии некоторых интегрированных социальных систем, хотя вряд ли можно проводить совершенную параллель между чувством и мыслью индивида и целой социальной системы. Надо тогда дать определение особенностям «социальной мысли».
Спенсер со всей очевидностью оперирует в своих исследованиях почти нашим теперешним пониманием системы, обозначая ее как «агрегат».
Он предлагает концепцию развития общества как процесс постепенного объединения индивидов в мелкие группы, а мелких групп в более крупные и сложные. Возникнув однажды, эти агрегаты подвергаются воздействиям других агрегатов и различных факторов перемен.
Г. Спенсер отчетливо усматривает общие черты устройства у живых и разумных систем, при этом не смешивая эти системы абсолютно. «Общественный организм, — пишет Спенсер, — … не может быть сравниваемым ни с одним особо взятым типом индивидуального организма, растительного или животного… Единственная общность есть общность основных принципов организации [34].
Интересно мнение Г. Спенсера о том, что процесс развития («разрастания») любой единицы сопровождается прогрессирующей дифференциацией структуры и функций; чем более развит организм, тем более он сложен. Как только части единого организма становятся непохожими друг на друга, они начинают взаимозависеть друг от друга. Так в простых обществах, где составные части однородны, они могут взаимозаменяться. В сложных обществах дисфункция одного элемента не могут быть достаточно компенсированы действиями других составляющих элементов. Следовательно, пишет Г. Спенсер сложные общества более уязвимы, чем простые.
Можно заметить, что такая социологическая концепция некоторым образом встраивается в теорию диссипативных структур И. Пригожина. В обоих случаях принцип развития увязан с принципом некоторой естественной, необратимой и восходящей модификации; у Спенсера это более примитивный символ «сложности», у Пригожина — информационно-структурной упорядоченности, требующей повышенных энергетических затрат.
В нашем понимании это вполне соответствует представлению о всеобщности развития, как чреды случайных или детерминированных качественных системных модификаций.
Системологическая теория может, добавить к представлениям Г. Спенсера немаловажные детали.
Например, подробно обосновать необходимость и неизбежность процесса развития, который зачем-то порождает «более уязвимые» структурные образования.
Представляется, что подобного рода качественные модификации отмечают необходимые и существенные акты системной эволюции, в которых возникают системы, интенсифицирующие процесс освоения обычных или новых системообразующих потоков.
Например, если клетки объединяются в многоклеточный организм, так это не для того, чтобы возникшая система стала обладательницей повышенной «уязвимости», но для того, чтобы специализировать часть клеток для пищеварительных функций и за счет такого солидаризма получить способность питаться другими одноклеточными организмами. Это дает преимущество для системной эволюции, однако, связано с риском возникновения специфических «болезней роста» для более сложно организованных структур. Процесс этот естественен, как естественно даже возникновение компьютерных вирусов на определенном этапе развития информационно-логических систем.
Можно заметить, что «органический» способ теоретизирования в части, обнаруживающей аналогии с межсистемными взаимодействиями в живой биологической природе, изначально принял характер негласной научной социологической парадигмы, поскольку, при желании, в каждой теории можно обнаружить явное или неявное обращение к авторитету его дедуктивной доказательности. Это, можно рассматривать как некоторое свидетельство в пользу возможностей аналогичного использования «общей теории систем» вместо «органического принципа» в социологии, поскольку развитая системная интерпретация не только способна преодолеть крайности примитивного органицизма, но и охватить пониманием более широкое поле объективных природных закономерностей.
Самый серьезный недостаток ранних версий натуралистических школ состоял в проведении слишком тесной аналогии между биологическими и социальными явлениями. Не замечая многих особенностей социального, биолого-натуралистические теории не могли дать достаточно адекватной модели для социальной системы, поскольку там, где присутствует функция разума, возникает изобилие неярких и скрытых виртуальных систем, оказывающих решающее влияние на исход того или иного процесса.
Эмержентные свойства интегральных социальных систем были, в частности, подмечены представителями социологического психологизма, например, Габриэлем де Тардом и Гюставом Лебоном. Конечно, это надо рассматривать как крупный шаг по преодолению части примитивистских концепций органической школы, не исключающий, самое ценное — понимания целостности, структурности и иерархичности межсистемных отношений в социумах.
Так, например, Гюстав Лебон утверждает, что общество вступает в новый период развития — в «эру толпы», когда разумное критическое начало, которое лежит в основе личности, подавляется иррациональным массовым сознанием. «Толпа» или «масса» в его понимании — это группа индивидов, пространственно локализованных, воодушевленная общим чувством и готовая идти куда угодно за своим лидером.
Концепция Гюстава Лебона подвергалась весьма убедительной критике за «абстрактное и идеализированное» понимание толпы, некорректность исходных допущений и получаемых выводов, основанных на произвольных доказательствах. Особенные сомнение вызывает возможность почти полного перенесения свойств преступных групп на совокупность высших социальных форм.
Нечто является ценным, если не в форме, то в сути наблюдений Гюстава Лебона, что легко обнаруживается с позиций общей теории систем.
Во-первых, в понятии «толпы», как группы людей, «собравшихся в одном месте», можно разглядеть один из самых первых опытов определения границ для неярких социальных систем, представляющихся субъектами общественных отношений. В любом типе социальной общности Г. Лебон в сущности призывает искать «толпу», воодушевленную лидером, то есть систему с эмержентными свойствами и иерархическим строением. «Толпа» как прообраз социальной системы все же включает в себя пусть несовершенные, но важные представления о главном.
Во-вторых, по-своему интересно предположение о том, что массовое сознание становится основным признаком надвигающейся эпохи. Конечно же, цивилизованное общество с течением времени приобретает новые специфические системные «болезни», соответствующие стадии его развития.
Первобытное общество с примитивными и медленными формами коммуникаций не может заразиться «массовым сознанием», подобно тому, как сине-зеленая водоросль не может заразиться человеческим вирусом гриппа.
Можно ли воспринимать «массовое сознание» как неотъемлемый атрибут современности, или это всего лишь болезнь, для которой можно найти противоядие? Концепция Г. Лебона, похоже, не ставит такой вопрос.
В представлениях Габриэля де Тарда с социального коллектива снимается атрибут иррациональности Лебоновской «толпы», из-за чего любой социальный коллектив становится объектом, в значительной степени диалектического характера.
Поэтому Тарду ближе термин «публика», который обозначает просто духовную интеллектуальную общность. Его теория преемственно включает атрибут ограниченности социального множества, структурность и иерархичность строения и по-своему трактует межсистемные взаимодействия.
Точкой отсчета у Тарда остается личность, но она не воспринимается обособленно, а выступает в качестве структурного элементом для различных коллективов.
Через понятие социальной (коллективной) психологии Тард пытается добраться до основания обособленных социальных групп (или социальных систем в нашем понимании). Здесь ценна прежде всего методическая заявка на способ и основания для установления системных границ.
Социальная психология выступает в качестве системы знания, которая позволяет оперировать неяркими и скрытыми системами, обнаруживаемыми лишь по особенностям психической переработки внешних потоков информации, причем такой переработки, которая может свершаться лишь в рамках некоторого коллективного сознания. Поэтому, в сущности, не столь важно, что в этой концепции заявляется фундаментальный характер личности, это он всегда подчеркивал в полемике с Эмилем Дюркгеймом. Последний в отличие от Тарда считал, что общество первично по отношению к индивиду, который является продуктом общества, а не наоборот.
С позиций наших системных представлений этот спор, видимо, не трудно разрешить, для чего можно упростить условия задачи.
Как сказать, что первичнее пчела по отношению к улью, или улей — по отношению к пчеле? Еще проще, — что первичнее целая машина или ее двигатель? Как видно, вопрос упирается в полнейший абсурд.
Природа, независимая от нашего сознания, представлений о подобной первичности не имеет. Это тот же спор о «первичности курицы или яйца»; и то и другое одинаково первично, одновременно возникают после системообразующей флуктуации, а затем становятся условиями взаимного сосуществования.
Интересна «концентрическая модель» явлений социальной динамики в представлениях Тарда.
По этой концепции эволюция общества как бы инициируется сначала творческим актом индивидуального сознания. Затем через повторение в форме «подражания» этот акт распространяется в от центра в бесконечность. На своем пути он натыкается на встречную волну, исходящую из другого центра. Встречные потоки «подражания» вступают в противоборство, возникает конфликт, понятие которого охватывает явления от теоретического спора до глобальной войны.
Такая модель поддается интерпретации в качестве частного случая для межсистемных взаимодействий следующим образом.
Поскольку метацелью любой системной эволюции является свершение актов системного новообразования, то инициацию со стороны индивидуального сознания можно рассматривать как возникновение новой системы знания.
Это знание лишь в том случае подвержено развитию, если не соответствует сиюминутному факту окончания общесистемной эволюции. Тогда эта система знания начинает взаимодействовать с другими подобными системами по альтруистическому типу, что позволяет некоторому набору систем эволюционировать за счет освоения либо старого, либо нового системообразующего потока. Это может происходить в том случае, если системы-участники интеграционного процесса испытывают определенные затруднения с дальнейшей интенсификацией использования системообразующих потоков. Процесс интеграции и расширения не может продолжаться бесконечно, поскольку на тот же системный ресурс, как правило, находится несколько претендентов.
Найдя повод для взаимодействия, системы могут выстраивать свои взаимоотношения уже не по альтруистическому, а, например, по эгоистическому типу, обнаруживая явления конкуренции.
Хорошо прослеживается эта схема на всех явлениях революционных изменений в обществе или восстаниях угнетенных классов.
Когда внешние обстоятельства длительное время сдерживают процессы внутриличностного, скажем так (хоть это не совсем удачно) «социально-психического» развития индивида, в голове у одного из них возникает некоторое «учение», которое различным образом обосновывает претензии определенной социальной группы на перераспределение ресурсного обеспечения, будь то информационные или материальные системообразующие потоки. Чаще всего это осознается как необходимость передела собственности.
Такое «учение» возникает лишь потому, что в одиночку ни одному из отдельно взятых субъектов межсистемных отношений не удается интенсифицировать для себя процесс освоения ресурса для развития. Но как только в процессе социальной интеграции начинается интенсифицированное освоение системного ресурса, его дальнейшее освоение может происходить за счет не объединения с однородными субъектами межсистемных взаимодействий, но путем конкурентного подавления их активности; ведь интегрированная система набирает для этого определенную силу. По какому пути пойдет межсистемное взаимодействие; альтруизма или эгоизма, это зависит уже от энергетической стоимости того или иного направления (чем — легче, тем — лучше) и внутренней «конституциональности» данного «учения», сложившейся на критический момент.
Это учение всегда и в любом случае должно содержать необходимые атрибуты: во-первых, признаки индивидов, по которым должно происходить объединение в интегральную систему, во-вторых, основания для объединения, то есть систему знания об «ущемленном интересе», в-третьих, — программу для действия интегрированной системы в процессе освоения системного ресурса развития. Эта в большей степени методическая часть должна быть абсолютно четкой и понятной окружающим, остальная в большей степени теоретическая часть может быть совершеннейшим бредом, причем, часто, чем глупее и примитивнее, тем выше и интенсивнее будет ее социальное воздействие.
Логическая составляющая «учения» всегда максимально приносится в жертву доступности его понимания средним участником интегрального объединения, в этом кроется залог эффективности начатого дела. Так, например, для крестьянского движения древней Руси наиболее эффективна была модель «доброго царя», поскольку она единственно могла быть выстроена в понятиях, доступных пониманию крестьянской массы. Лишь для более поздних социальных движений могла быть выстроена логическая схема на основании понимания сущности «диктатуры пролетариата», поскольку такого типа модели требуют более высокого среднего уровня образования у реципиентов.
Более сложный концептуальный характер при рассмотрении социальных систем имеет теория Ф. Тенниса. Если концепция «публики» у Тарда выглядит слишком философичной по своей емкости, то понятие «общины» у Тенниса — более конкретизировано. Теннис, таким образом, делает возможным классификацию социальных систем и отношений по различным основаниям. Например, на основаниях «родства», «соседства» или «дружбы» становится возможным определение и соответствующих «общин». Эти взаимосвязи могут перекрываться иного рода «вещными» отношениями, формирующими особенные общности. Здесь, как раз, можно усмотреть весьма развитое понимание взаимодействия социальных систем в нашем системологическом виртуальном пространстве. Так, например, сталкиваются в «душах» Ромео и Джульетты системные интересы «любви» (чувственных психических сателлитов) и семейных клановых групп.
Таким образом, рассматривая направления социологического психологизма с точки зрения общей теории систем, как вывод, можно отметить, что одним из главных его положительных моментов является разработка методического подхода к установлению эмержентных свойств неярких и скрытых социальных систем, в частности это выступает как понимание сущности особенной интегрированной психологии групп индивидов.
Групповая психология в данном направлении функционально увязана с механизмами событийной динамики в социумах через формирование групповой воли, качественно отличающейся от воли индивидуальной. Кроме того в рамках социо-психологического направления усматриваются и мотивы той части системологической концепции, которая указывает на возможность межсистемных взаимодействий в некотором «виртуальном» информационном пространстве, которое одинаково вбирает в себя как внутри-, так и межличностные систематизированные структуры.
В учении Дюркгейма о социальной солидарности наиболее сильно и отчетливо были заявлены специфичность и автономность социальной реальности, ее примат и превосходство над индивидуальным сознанием. Социологизм Дюркгейма наделяет общественное сознание характером самостоятельного феномена. Если в иных теориях это же самое присутствует в скромной, неявной, молчаливо подразумеваемой форме, то Дюркгейм заявляет, что социальный факт может рассматриваться в качестве объекта, элементарной вещи, которая одинаково с физическими объектами поддается исследованию известными объективными методами.
В нашем понимании это совершенно очевидная попытка теоретического обоснования возможности познания неярких и скрытых социальных систем. Если органической теории всегда обязателен «якорь» реально-вещественной объективности пусть даже в аналогиях, то теория Дюркгейма смело отправляет методический корабль в «автономное плавание» с грузом специфических задач, имеющих отношение к сфере социального.
В его понятии «солидарности» заложен, как раз, постулат об эмержентности неярких и скрытых социальных систем. Здесь, в сравнении с индивидуальной психологией, мы наблюдаем попытку решения прямо противоположной задачи.
Если критическим моментом в исследовании психологии по принципам З. Фрейда является структурирование системы личности, то есть движение внутрь изначального к таким неярким и скрытым подсистемам, которые являются фактическими субъектами межсистемных взаимодействий (у нас это — операционное «Я» и системы — сателлиты), то в социологии — наоборот. В социологии осуществляется восходящее движение от индивида, как яркого системного элемента, к неярким или скрытым системам — фактическим субъектам, которые включают в себя совокупный индивидуальный разум.
В этом отношении теоретическая работа Дюркгейма в социологии подобна работе З. Фрейда в психологии. Оба этих учения, каждое в своей области некоторым образом обоснованно уводят нас от понимания человека и личности в целом, как единственного и универсального объекта в сфере взаимодействия систем разума. При этом теория Дюркгейма традиционно и с пользой для дела вбирает в себя и «органическую» составляющую научного метода в социологии.
Поставив во главу угла общественное разделение труда, Дюркгейм говорит о существовании «органической» солидарности индивидов, которая становится и условием и результатом этого разделения, а также и основой структурного устройства социума. Воззрения, происходящие из постулатов органической школы, проникают в эту теорию также со стороны определения функции социального явления или института. Дюркгейм замечает здесь сходство социального с биологической природой, однако, пытается использовать это сходство лишь в методическом плане, не затрагивая его сущность глубже, чем это было предложено ранее.
В том просматривается блуждание социологической мысли вокруг системных универсалий, обладающих высокой степенью общности, охватывающей и биологическую и социальную сферы.
В этой теории делается сильный упор на роль моральных и солидаристских ценностей в определении динамики социальных организмов. Обнаруживая зависимость социальной динамики от возникновения систем альтруистического типа, Дюркгейм склонен смотреть на обратные явления системного эгоизма скорее как на некоторые «заболевания» социального тела, которые могут быть «вылечены» через налаживание соответствия между институтом и объективной потребностью общества, через налаживание естественной общественной функции.
Противоположный подход к объяснению социальной действительности предлагают теория элит и теория насилия. Здесь теоретическая мысль ставит во главу угла не «солидарность», а некоторый социальный узкогрупповой эгоизм.
Такой приверженец элитизма как Гаэтано Моска испытывал весьма враждебные отношения к демократии и идеям социального равенства. Он считал, что демократия есть утопия, своеобразный инструмент, при помощи которого массы становятся объектом манипуляций со стороны «демагогов». Призывы к всеобщему равенству и братству, как справедливо замечал этот исследователь, всегда оканчиваются диктатурой. Поэтому теоретическая предпосылка о возможности глобальной общественной солидарности совершенно бесплодна.
Согласно теории элит В. Парето социальное движение основывается на постоянном противоборстве властвующего меньшинства и подвластного большинства.
Элита всегда монополизирует политическую власть и живет за счет управляемого большинства, которое обеспечивает «материальные средства, необходимые для жизнедеятельности всего политического организма». В той части теории В. Парето, которая происходит из идей Макиавелли, выделяются два типа представителей «элит»: элита «львов» и элита «лис», чем подчеркивается признаки хищнического отношения к управляемым классам. В. Парето отказывает элитам в других качествах. (Кстати заметно, что и здесь элементы органической теории вплетаются в теоретическую ткань).
Любая элита, по мнению В. Парето, периодически вырождается. Тогда общество продуцирует новую политическую элиту, которая устремляется к власти. При этом господствующая элита не сдается добровольно. Соответственно, циркуляция элит свершается через насилие, кровь, перевороты революции, которые полезны для общества своей обновительной силой.
В наиболее категорической форме антисолидаристская доминанта присутствует в теории насилия Людвига Гумпловича. Он полностью отрицает принцип общественного договора и идею свободы. По этой теории лишь противоборство племен, грубое превосходство силы, войны — это «родители и повивальная бабка государства».
Хотя теории элит и насилия и не лишены внутренней логической стройности, не хочется, однако, соглашаться ни с В. Парето ни с Л. Гумпловичем в той части их учений, которая является для них общей, а именно в том, что в основе социальных процессов лежит исключительно отношение насилия, то есть принцип максимально эгоистического типа.
Теория насилия плохо видит, что внутри любого рода социальных группировок существуют и иного типа отношения, роль которых фундаментальна для познания и прогнозирования социальных процессов. Например, отнюдь не единственной жаждой власти было проникнуто движение Российских декабристов, хотя все они были представителями господствующего класса. Такого типа общественные явления весьма интересно проанализированы Л. Н. Гумилевым, который предложил социологии своеобразное видение «пассионарности». Как свидетельствует история, и представители элиты, и угнетенных масс нередко предпочитают рисковать собственной жизнью в типично альтруистических порывах. Примечательно, что даже гангстерские группировки, проявляющие свойства социального хищничества, например, кланы итальянской преступности, традиционно выстраиваются на принципах солидаризма, что отражается в понятии внутриклановой «семейственности», предусматривающей необходимость как личной по отношению к группе, так и групповой по отношению к личности внутриклановой «жертвенности». Создается впечатление, что теория элит и теория насилия также однобоко созерцают социальную реальность, но со стороны противоположной принципам солидаризма.
Несмотря на полную противоположность в фундаментальном постулате и солидаристские и антисолидаристские теории все же прошли проверку временем и вносят каждая свой вклад в копилку социологической мысли.
Остается понять, почему отдельные элементы общественной действительности так узнаваемы в рамках той или иной противопоставляемой теории.
Попробуем ответить на этот вопрос с позиций нашей общей теории систем.
Сначала посмотрим, что получится, если, например, в теории Гуго Гроция не противопоставить, а сложить естественно правовые принципы общественной справедливости, обеспечивающее интеграционные процессы на основе альтруизма, и политические принципы «целесообразности и пользы», как оправдания системного эгоизма. Необходимая диалектика может привести нас к пониманию существа некоторой «позитивной оптимальности», которую можно обозначить также как «системный солидаризм».
Этот «солидаризм» следует понимать как условный, позитивно ограниченный альтруизм. Границы этого альтруизма всегда относительны и устанавливаются в зависимости от объективной внешней ситуации.
В аналогии решение задачи о нападении льва на оленя, в данном случае, приводится в иную плоскость. Становится не принципиально решать, кто более прав отдельно олень или лев (хищник или жертва) в системном противостоянии. «Позитивная оптимальность» понимается как императив, сосредотачивающий внимание, в частности, на том, сколько оленей надо пожертвовать львам, в том числе старых и больных, для того, чтобы обе популяции получили возможность наиболее интенсивного развития по нетупиковому пути эволюции.
Здесь теория перешагивает порог однобокого восприятия в сторону принципиальной возможности решения практических задач, поскольку возникает проблема меры, а не совершенно тупиковая проблема «ярлыка» справедливости или несправедливости.
Некоторые «социальные нарывы» невозможно вылечить «терапевтическими средствами», предусматривающими удовлетворение «естественных» прав всех индивидов. Но если применять «хирургические» методы, то понятие позитивной оптимальности настраивает политологию на поиск решения с минимальными «затратами крови» (в прямом и переносном смысле).
Примерно в этом же ключе должен был мыслить один из авторов «российского экономического чуда» П. Столыпин, когда вводил в России военные трибуналы. Примерно также должен был мыслить генерал Пиночет — один из авторов «чилийского экономического чуда».
Представления о системах и их взаимодействиях могут являться дисциплинирующим моментом для сопоставления понятий и терминов, выхватывая из существующих теорий наиболее ценные наблюдения и выводы. Это можно попытаться проиллюстрировать, например, на основных положениях теории элит В. Парето.
В своей теории он пытается отразить социальные явления, используя психологию личности как своеобразный прибор, роль которого не ограничивается простым отражением, но и включает в себя непосредственное участие. Это, примерно, тот способ, когда по состоянию карбюратора (который отражает и участвует в обеспечении движения), а не спидометра (который только измеряет) пытаются определить состояние всей машины.
Парето постулирует существование неких шести иррациональных психических начал, которые он называет «остатками». Эти остатки иногда явно не осознаются людьми или тщательно скрываются с помощью так называемых «производных» — идеологических обоснований: от простых утверждений и лозунгов до сложных теорий и доктрин, в которых частный интерес камуфлируется в одежды социального альтруизма.
Соотношения и комбинации «остатков» и «производных» в политической сфере определяют шансы тех или иных политиков принадлежать к элите и руководить массами.
Теперь посмотрим на эти «остатки» и попытаемся дать им системную интерпретацию в их отношении к «производным».
Во-первых, — «инстинкт общительности» — заявляется как потребность политика в признании со стороны общественной организации, к которой он принадлежит.
Вполне понятно, что любой отдельно взятый член общества не может иметь политического веса, если он не пытается принадлежать той или иной общественной системе и не пользуется ее «признательностью», то есть он «ничто» без определtнного заряда внутрисистемного альтруизма, который каждый субъект политической игры обязательно должен нести в себе.
Альтруизм может быть искренним (Ликург уморил себя голодом во имя процветания Спарты) или показным до определенной степени убедительности для окружающих (Сталин).
«Инстинкт общительности», как раз, соответствует составляющей диалектического альтруизма, без которой даже деньги в политике мало что решают. Ведь деньги для минимального обеспечения политической субъектности чаще всего есть у многих претендентов на власть, а внутрисистемный альтруизм становится сильнейшим козырем в политическом противостоянии даже при отсутствии денег (восстание Спартака).
Во-вторых, — «инстинкт комбинаций» — составляет по В. Парето главное профессиональное качество политика.
Статусное развитие личности политика в значительнейшей степени определяется соответствием его воли потребностям позитивной политической ситуации. Иначе говоря, в стремлении к личностному развитию политик должен понимать и использовать основные закономерности, управляющие социальной действительностью.
В этом деле профессиональные политики иногда обгоняют профессиональных социологов, поскольку имеют дело с практикой, часто не допускающей права на ошибку.
Так, например, истории известен «спор» Л. Толстого с П. Столыпиным по поводу частной собственности. В своем письме П. Столыпину видный русский социолог Л. Толстой пытался проповедовать идею, о необходимости если не отмены, то максимального ограничения частной собственности. Столыпин ответил, что частная собственность — это самое естественное для человека и основа процветания экономики. Дальнейший ход истории, подтвердил адекватность этого предположения, с чем и мы согласны.
Как это ни парадоксально, испытанные философы, обнаруживая социальные закономерности, иногда не способны определить, какая из них — главная, затем разработать и провести в жизнь соответствующий алгоритм поведения. Как видно, для этого необходим особенный талант.
В тоже время социальная практика совершенно непредвзято и жестко сортирует профессиональных политиков (как, впрочем, и бизнесменов) по признакам этого умения, иными словами, по наличию политического «инстинкта» (Похоже, здесь также могут развиваться специализированные психические системы — сателлиты, обеспечивающие реализацию подобного «инстинкта комбинаций» как символического аналога политического таланта).
В-третьих, в качестве «остатка» В. Парето заявляет «потребность в демонстрации собственных чувств». Это — ритуалы, культы, «вера в вождя» и пр. Таким образом демонстрируется альтруистический характер собственный роли в избранной системной общественной группировке. Кроме того, такие ритуалы необходимы для информационной консолидации социальной группы.
«Скромный» политик имеет меньше шансов на успех в качестве консолидирующего системного элемента, чем стремящийся обнаружить свою «яркость».
В ритуалах присутствует элемент «игры» в распределение статусных состояний (например, «игра в президиум» часто не преследует цель повышения эффективности всяческих заседаний, но производится для распределения статусных состояний и демонстрации системной «яркости»), что само по себе не лишено некоторой психической привлекательности, поскольку такие новообразования психо-информационных систем знания затрагивают функциональность системы прогнозирования.
В-четвертых, теория объявляет существенность «стремления к постоянству агрегатов», то есть стремление к длительному существованию сложившихся политических институтов, законных династий, политических взглядов, традиций, стереотипов и пр.
В данном случае мы опять склонны усмотреть в понятии «агрегатов» откровенно системные признаки.
Новообразование социальных систем не происходит обособленно друг от друга. Это всегда «альтруизм» или «эгоизм» в составе единого общесистемного биотопа.
Например, если политическая партия нашла довольно интенсивное развитие в условиях определенного типа государственности, то вполне понятно, что такой «симбиоз» будет всемерно поддерживаться ее лидером, в свою очередь существующим за счет и в связи с конкретно партийно-системной функциональностью.
Оппозиционная к правительству партия может по отношению к государству проявлять «комменсализм» (например, английская двухпартийная система всегда дает возможность существованию и развитию оппозиционной на данный момент партии), «паразитизм» или «хищничество» (террористические организации). В любом случае политик-лидер, как элемент политической микросистемы, связан с необходимостью обеспечивать возможность существования и развития этой своей политической микросистемы потому, что существует и эволюционирует совместно с ней и за счет нее.
Вполне естественно, что развитая структура социальной системы основывается на системе общих взглядов и интересов, объединяющих этот конгломерат. Поэтому и система взглядов (в сущности это та же система знания) и сложившихся ритуалов (повышающих «яркость» системных элементов и самой системы в целом) будут также находить поддержку со стороны политических лидеров.
Иногда эта системная общность (единство взглядов) очень тяжко дается микрополитической системе и потому часто охраняется как огромная ценность.
Например, это хорошо понимала правящая верхушка бывшего СССР, хищнически подавляя даже любой намек на инакомыслие. Как показывает исторический опыт, полная монополия одного «агрегата» неизбежно заводит его в эволюционный тупик.
В-пятых, В. Парето склонен усматривать в реальности «инстинкт целостности индивидуума», обозначающий стремление обезопасить личность и неприкосновенность собственности.
Этим справедливо отмечается, что собственность является необходимым условием любой социальной системной эволюции. В частности элементы собственности — это один из ресурсов системного развития личности — постоянно меняющийся входной системообразующий поток, который обеспечивает возможность адаптации и системных новообразований в психических и социо-системных биотопах.
Человеку просто для того, чтобы жить, нужно очень мало: немного еды, семья, кровать, стол, стул и крыша над головой. Это совершенно необходимый, первичный набор условий, который предоставляет личности любая исторически сложившаяся цивилизация. Пирамида Хеопса, к примеру, к этой части обеспечения личностного существования никакого отношения не имеет. Все, что касается цивильно-культурных составляющих собственности, имеет, главным образом, отношение к развитию внутриличностных систем знания в процессе освоения новых статусных состояний личности или свойств той или иной вещи.
Чтобы было понятнее, о чем речь, можно предложить читателю задуматься над решением такой задачи. Для чего мы стараемся стремиться к престижу, покупая дорогие и качественные вещи: телефон, телевизор, автомобиль, холодильник и компьютер, предметы роскоши, которые к просто физическому выживанию имеют весьма второстепенное отношение? Второстепенное — в том смысле, что без них вполне можно обойтись, или воспользоваться более дешевыми средствами.
Ответ может состоять в том, что это позволяет, как минимум, не чувствовать себя несчастными в условиях современной цивилизации. Каждый из эпизодов приобретения в собственность этих вещей, несомненно, окрашивается цветом эмоционального наслаждения, при этом повышается наш социальный статус, свершается процесс информационного освоения этих вещей при их использовании (отчасти за счет функции СП).
Значит ли это, что, например, в средние века ни один человек не мог пережить столь высоких эмоциональных наслаждений? Конечно, же — нет.
Спектр человеческих наслаждений не привязан к совокупности конкретных благ цивилизации. Он функционально связан с процессом внутриличностных информационно-системных новообразований, который в свою очередь определяется системообразующим потоком, осознаваемым как собственность определенного качества и количества. Их эталон задается спецификой исторической эпохи. Именно поэтому не конкретный вид собственности актуален, а — собственность вообще, как принцип и основа для производства системообразующих потоков, имеющих отношение к сфере социального.
В-шестых, — «инстинкт сексуальности» в теории элит считается одним из наиболее глубоких и устойчивых. Действительно, трудно не заметить его особенную роль, например, в политических интригах, чему наглядно свидетельствует вся история человечества. Конечно, эта тема в отдельности выглядит необъятной. Нам придется затронуть лишь его системную основу, чтобы и здесь попытаться обнаружить след системного универсума.
Сначала заметим, что биологическая составляющая в «инстинкте сексуальности» вряд ли играет у человека ведущую роль. Человек, конечно, как биологическое существо испытывает потребность в размножении, что вполне очевидно могло закрепиться в генетическом коде непосредственно. Этим дело в большинстве случаев не исчерпывается.
Скрытая система, которая автоматически вырабатывает чувство наслаждения от собственно полового акта в чисто физиологической реакции самца на самку, оказывается далеко не самостоятельной от проявлений иных функций, формирующихся в процессе социализации индивида. Влюбленный человек, часто, стремится не столько просто получить разрядку сексуального напряжения, которое составляет самостоятельную биологическую потребность, сколько достигнуть и какого-то иного осознаваемого или неосознаваемого результата. Иначе все решалось бы намного проще путем полового акта любого мужчины с любой женщиной, безотносительно от ее личностной привлекательности.
Инстинкт сексуальности проявляется не просто по отношению к любой особи определенного пола, способной к участию в акте размножения, даже не как принцип реагирования на определенный предпочитаемый тип особей, а именно на определенный объект вожделения, который зачастую (парадоксально но так) наименее подходит для цели продолжения рода; карьеру политика, ведь, так часто губит не просто сексуальная неудовлетворенность, но сильная любовь как особенная привязанность или к чужой жене, или к молодой секретарше, или даже к проститутке.
Как такое может происходить, если, наоборот, в факте реализации «сексуального инстинкта» социальный статус индивида, как правило, подвергается серьезному риску и испытанию? Почему такое чисто внешне выглядит исключением, когда природа действует против закрепления социальной мощности индивида, не обнаруживая заметной компенсирующей пользы? При этом следует помнить, что сами политики, чаще всего отнюдь не пылкие юнцы, которые не имеют достаточного опыта для того, чтобы справиться с водопадом собственных эмоций.
Из этих рассуждений позволительно предположить, что, собственно, метацель размножения присутствует в подобных явлениях всего лишь как почва и повод для чего-то иного, что управляет волей и фактическим поведением индивида.
Как мы уже замечали ранее, чувство влюбленности может вырабатываться у человека вопреки воле операционного «Я», как проявление функциональности особой относительно автономной системы-сателлита. При этом и чувство влюбленности всегда оказывается системным новообразованием, все той же хорошо известной нам системой знания, новизна которой фокусируется в чувство наслаждения.
Так возникновение новых систем знания составляет, например, комплекс наслаждений «медового месяца» у молодоженов, что объективно ощущается ими до тех пор, пока не исчерпает себя сама новизна внешней для каждого из них ситуации. Поскольку мы уже знаем, что люди готовы платить за интенсивные ощущения системных информационных новообразований даже собственной жизнью (как в примере с Джордано Бруно), то становится вполне ясно, почему они готовы платить несколько меньшую цену (присутствует всего лишь риск потерять высокое положение в структуре социальной иерархии) за эти ощущения в случае проявления «устойчивого сексуального инстинкта».
В любом случае новизна ситуации улавливается психическими механизмами, которые запускают ощущение наслаждения и направляют поведение индивида в сторону максимизации этого процесса даже в ущерб «политическому делу».
Из этих соображений вполне непротиворечиво можно объяснить и то, почему выбор объекта для вожделения иногда столь парадоксален, как парадоксален выбор героя Набоковской «Лолиты» или Ромео и Джульетты в древней человеческой драме.
Несмотря на общественные традиции в истории Набокова, кровь и взаимную межклановую вражду в известной всему миру Шекспировской раме, везде побеждает «любовь» (в искренней любви и дружбе психические системы «осваивают» друг друга в межличностном взаимодействии, это «осваивание» — тоже возникновение и разрастание системы знания, которое ранее отсутствовало в психическом содержании индивида).
В данных случаях Набоков и Шекспир метко подмечают существеннейшее правило в такого рода межсистемных взаимодействиях. Самые непреодолимые социальные препятствия и запреты часто расцветают ярким альтруистическим цветом чувственных наслаждений, поскольку именно в этих запретах и препятствиях внутриличностные системы-сателлиты предвидят для себя неизведанные горизонты и возможности для построения новых систем знания. Так межличностный альтруизм способен взрывать крайние проявления социального эгоизма, обнаруживая всю сложность общественного и личного системного бытия.
Создается вполне отчетливое впечатление, что ни альтруизм ни эгоизм по отдельности не могут составлять единственной основы в модели общественного организма. Это, скорее, проявление закона единства и борьбы противоположностей, который не примиряет эти противоположности, но который является принципом и условием социальной динамики, и вообще одним из принципов социальной самоорганизации. Общая теория систем несколько помогает нам в этом понимании.
Примечательно, что ближе к современности в социологии возникают направления, которые в наибольшей степени принимают черты системной теории. Стоит, в этом отношении, рассмотреть «Теорию социального действия» американского социолога Толкотта Парсонса.
В основном, отталкиваясь от идей Вебера, Дюркгейма и Парето, он создает некоторую «формализованную модель системы действия», структурированная из культурной, социальной, личностной и органической подсистем.
Система эта самоорганизующаяся, ее специфика состоит в наличии, во-первых, символичности — механизмов саморегуляции (язык, общепризнанные ценности), во-вторых, — нормативности, т.е. зависимости от общепринятых ценностей и норм, в-третьих, — от волюнтаристичности, т.е. в некоторой иррациональности и независимости от условий среды, но в некоторой зависимости от субъективных оценок ситуаций.
Парсонс, таким образом хорошо понимает, что связи между элементами в социальных системах осуществляются посредством информационного и предметного обмена, иначе говоря обнаруживает системообразующие потоки в социумах. Кроме того, в понятиях нормативности и волюнтаристичности исследует в сущности роль механизма направленной системной флуктуации, где «нормативность» задает «коридор» возможных исходов, а «волюнтаристичность» соответствует частному проявлению общесистемной закономерности, родственной пониманию «хаоса» в теории Пригожина и Стенгерс. Такой путь неизбежно приводит Парсонса к подобию нашей общесистемной классификации.
Под видом четырех «основных функций» в социологию привносятся несколько самых ценных понятий и методических приемов, которые несколько в иной форме могут быть обоснованы и общей теорией систем:
Adaptation (адаптация) — социальные системы по мнению Парсонса способны адаптироваться как к изменениям внутренней ситуации, так и изменениям внешней среды. В нашем понимании это означает, что социальные системы в проявлении своих эмержентных свойств способны проявлять признаки самостоятельного живого организма.
Goal attaintment (целедостижение) — социальная система способна определять и достигать поставленную цель. Социальные системы, похоже, могут обладать свойством разумности, поскольку это «целедостижение» фактически не отличается от понятия «эквифиналитета» или «петли разума», которые как понятия рассматривались в предыдущих главах нашей книги.
Integration (интеграция) — стремление системы связать и согласовать свои компоненты и функции. В этом предположении просматриваются мотивы «системной ограниченности» и целостности, которые также уже рассматривались нами.
Latency, pattern maintenanse (удержание образца) — по Парсонсу любая социальная система создает, сохраняет, совершенствует и обновляет мотивацию индивидов, образцы их поведения и культурные принципы. Тут уместно заметить, что в данном положении Парсонс приближается к нашему пониманию процесса системной эволюции и развития. И мотивация индивидов, и образцы их поведения и культурные принципы — все это составляет набор информационных систем, которые возникают («система создает») после акта флуктуации (или направленной флуктуации), переживают фазу функциональности («система сохраняет саму себя») и закономерно исчезают («система обновляет»).
Парсонс утверждает, что социальная система должна действовать и развиваться для того, чтобы не умереть. C этим невозможно не согласиться, поскольку иначе — неизбежен эволюционный проигрыш в межсистемном противостоянии. «Хочешь жить — скорее развивайся!» — этот принцип мы уже обсуждали в главе, посвященной развитию систем.
На пути поиска общих принципов Парсонс анализирует эмержентные свойства социальных систем и принципы построения их структуры. Он утверждает, что система должна удовлетворять большую часть потребностей тех, кто поддерживает систему своим участием в ней. С другой стороны, система должна контролировать поведение своих участников, чтобы максимально мобилизовать их усилия для реализации общих интересов. Это почти совершенное определение межсистемного солидаризма, которое используется в наших теоретических построениях. Если же проанализировать, что такое эта потребность, которая должна удовлетворяться общей системой для каждого из ее элементов, то можно прийти к выводу, что это потребность в выживании и развитии.
В любом случае анализ конкретной ситуации может подвести нас к этой обобщающей мысли. Элементы объединяются в систему на принципах альтруизма для коммунального освоения системообразующего потока, чтобы за счет этого объединения обеспечить каждый для себя возможность дальнейшего системного существования.
Обнаружив, что межсистемные взаимодействия, часто принимают форму межсистемных противостояний, что этот процесс неизбежен и естественен, социология пришла к разработке теории «социального конфликта», которая в более мягкой и более глубокой форме, чем, например, теория элит, замечает все то же самое: «антисолидаризм» — существенен, как факт и способ межсистемных взаимодействий.
Интересно, что это направление социологической мысли стало ведущим в США, начиная с 70 годов. Американский социолог Ч. Р. Миллс счел возможным заявить даже, что любой макроэкономический анализ чего-то стоит лишь в том случае, если он касается проблем борьбы за власть между конфликтующими классами, управляющим и управляемыми, между высшим, могущественным и обычным человеком и пр.
Другой американский социолог Л. Козер также определяет «конфликт» как важнейший элемент социального взаимодействия. Теория «социального конфликта» выглядит более глубокой и диалектичной, поскольку в ней системные противостояния в меньшей степени принимают характер социальной моноосновы, чем в теории элит, и, кроме того, значительно расширяется набор возможных участников такого взаимодействия. Ведь даже судя по названию «теория элит» рассматривает в большей степени социальную стратификацию как цель и результат взаимодействия субъектов социального взаимодействия, а теория социального конфликта усматривает в социальном противостоянии, скорее, движитель процессов социальной эволюции.
С точки зрения общей теории систем интересно выглядит социология марксизма, которая выводится из теории прибавочной стоимости.
Важной заслугой основоположников марксизма стало обнаружение таких скрытых социальных систем как экономические классы. Причем это открытие включает в себя и такую ценную деталь, как обоснование полноценной субъектности этих систем в общественном бытии.
Один из главных недостатков состоит в том, что межклассовые системные отношения приобрели в этой теории характер «методической монополии». Все, что ни рассматривается в социальной жизни, рассматривается марксизмом сквозь призму межклассовых отношений.
Общественное бытие во многих своих проявлениях выглядит намного сложнее, поскольку включает гораздо более широкий спектр субъектов социальных взаимодействий, каждый из которых играет иногда ведущую, а иногда второстепенную роль в зависимости от сложившихся обстоятельств. В полной мере это относится и к противостоянию классов, как самостоятельных социальных систем.
В теории марксизма хорошо обнаруживается и системообразующий поток или ресурс, который превращает каждый общественный класс в социальный субъект. Это, конечно, материальный поток «продуктов и средств производства».
Марксизм обнаруживает и обосновывает механизм возникновения хищнического отношения господствующего меньшинства к подчиненному большинству в деле распределения «продуктов и средств производства».
Полезность этой теории для общества состояла в том, что она придала экономическим классам признаки системной яркости, из-за чего процесс системного противостояния между буржуазией и пролетариатом перестал быть абсолютно стихийным.
Утопизм марксистской теории может состоять, как раз, в главном ее лозунге «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
С точки зрения системологии этот лозунг аналогичен призыву «Пчелы всего мира, собирайтесь все в один большой улей!». Это, конечно, может вызвать только смех, поскольку такое объединение никакой особой пользы данному биологическому виду в целом не принесет.
Аналогично объединение «пролетариата» на мировом уровне стоит еще тщательно исследовать на предмет эволюционной эффективности. Не всякое укрупнение и интеграция системы повышают ее эволюционную эффективность.
Мы уже указывали ранее, что наша человеческая мысль часто смешивает качества множества параллельных систем в систему с одним качеством. В данном случае происходит то же самое. Ведь Маркс, выводил свои теории, наблюдая, главным образом, фактические примеры, где «пролетариат» выступает в качестве социального субъекта в масштабе одной фабрики, отрасли промышленности, однако, стремился распространить полученные выводы о необходимости классовой борьбы, рассматривая систему общества в целом, где «пролетариат» вряд ли когда-нибудь будет полноценным субъектом социального взаимодействия.
Природа независимо от человеческого сознания часто порождает системы именно таких размеров, которые по принципу оптимальности наиболее соответствуют задачам собственной эволюции. Никакая крыса не сможет выжить, будучи размером с пятиэтажный дом, хотя может при этом обладать колоссальной физической силой.
Аналогично общая система «пролетариат» вряд ли может возникнуть как система, объединяющая пролетариат всех стран даже по чисто техническим причинам. Обыкновенные профсоюзы, максимум объединение нескольких профсоюзов, в сложных социальных «биотопах» могут с наилучшей оптимальностью решать вопросы собственного ресурсного обеспечения в том числе в социальных межсистемных противостояниях.
Глобальные межпрофсоюзные объединения создаются скорее в угоду развитой профсоюзной бюрократии, которая «пролетариатом» не является, а представляет из себя систему, способную проявлять весь спектр межсистемных отношений с собственно «пролетариатом» от симбиоза и комменсализма до хищничества в отдельных случаях. Именно поэтому социальная практика сплошь и рядом порождает такие явления, как продажность профсоюзных лидеров.
Ведь тот же Маркс рассматривал должность как некоторый «капитал», позволяющий бюрократии незаметно присваивать прибавочную стоимость. Стало быть, любой профсоюзный чиновник, который кормится исключительно от должности может выглядеть таким же буржуа, каким является капиталист, стремящийся к развитию через накопление продуктов и средств общественного труда. Соответственно любой профессиональный вождь пролетариата, особенно, если он не получает зарплату от продажи собственного труда, как рядовой рабочий конкретной фабрики, мгновенно после выборов становится элементом особенной бюрократической системы, которая живет за счет труда «пролетариата» и поэтому с одной стороны заинтересована в развитии питающей ее системы, но которая с другой стороны способна проявлять свои собственные системные интересы, в некоторой части родственные интересам эксплуататорских классов.
Эти несколько противоречивые системные интересы сталкиваются в виртуальном пространстве человеческих «душ». Не всегда можно предвидеть, что одержит «победу» в конкретном случае. Именно на этом основана методика «покупки» профсоюзных лидеров, которая хорошо известна опытным капиталистам.
Впрочем, все сказанное можно отнести и к системе государственной бюрократии.
Отчуждение от прежних общесистемных интересов и приобретение новых интересов правящей элиты может происходить с огромной стремительностью, о чем наглядно свидетельствует «тюремный эксперимент» Филиппа Зимбардо.
Этот весьма интересный эксперимент, который напрашивается в нашу тему, был проведен в американском городе Стенфорде и был построен как игра, моделирующая отношения «тюремщиков» и «заключенных». Были отобраны 24 студента, здоровые, интеллектуально развитые, не имевших в прошлом опыта ни преступности, ни наркомании, ни психологических отклонений. Стенфордская полиция, согласившаяся помочь в организации эксперимента, «арестовала» заключенных, в наручниках доставила в «тюрьму», оборудованную в одном из помещений университета. «Тюремщики» раздели заключенных догола, подвергли унизительной процедуре обыска, выдали тюремную одежду и разместили их по «камерам».
В первый день эксперимент воспринимался участниками с юмором, однако, уже на второй день картина стала быстро меняться.
«Заключенные» предприняли попытку бунта, «тюремщики» применили силу, зачинщиков бунта поместили в карцер. Социальные роли с этого момента стали исполняться всерьез (поскольку окончательно обозначились границы и интересы противостоящих систем).
На пятый день один из тюремщиков грубо швырнул тарелку с едой в лицо «заключенного», объявившему голодовку протеста. «Тюремщики» стали наслаждаться властью и даже злоупотреблять ею. (В порядке примечания можно предположить, что психические системы ситуационного предвидения «тюремщиков» почувствовали возможности новых неизведанных информационных потоков для развития за счет хищнического взаимодействия с психическими системами «заключенных». Для последних ограничение поведенческой свободы означало переход множества внутриличностных систем в деструктивную фазу развития, что наоборот является психически болезненным процессом).
На шестые сутки эксперимент пришлось прекратить во избежание серьезных психологических травм участников.
Ф. Зимбардо, анализируя результаты эксперимента, заключил, что индивидуальное поведение гораздо сильнее зависит от внешних социальных условий, чем от предшествующего состояния личности, поскольку удивительно, сколь быстро прилежных и симпатичных парней удалось превратить в озлобленную, конфликтующую по всем законам тюремной среды массу.
В терминах системологии это же самое утверждение состоит в том, что внешняя социальная система объективно обладает некоторыми механизмами для управления поведением составляющих ее элементов, причем независимыми от воли и сознания этих элементов. Действие этих механизмов может быть обнаружено практически сразу же после оформления системных границ.
Из этих соображений становится ясно, почему «пролетариату», как системе объединяющей пролетариев во всем мире с их специфическими интересами, технически трудно стать полноценным субъектом социальных взаимодействий по мере укрупнения размеров такой системы. В этом процессе все более развивается система профессиональной бюрократии, которая все более получает средств и возможностей для проявления паразитического или даже хищнического отношения к собственно «пролетарскому» системному ядру, торгуя его интересами.
Спектр известных социологических теорий весьма разнообразен, и мы, конечно, не можем охватить и обсудить все это разнообразие в рамках одной работы, не посвященной специально этой теме. Остается надеяться, что нам удалось главное.
Во-первых, показать основные приемы, при помощи которых общую теорию систем можно использовать в качестве социологической метатеории. Это все те же не сложные приемы, которые применимы к объяснению множества явлений вообще в царстве синергетических систем: поиск границ и системообразующих потоков, классификация систем и системных отношений, характеристика эмержентных свойств (или функций) систем, принцип эволюционизма и развития и пр.
Во-вторых, — продемонстрировать явное или неявное присутствие отдельных системных универсалий в любой социологической теории, которая так или иначе прошла проверку временем на предмет содержания отдельных элементов истины. Все эти элементы, похоже, весьма непротиворечиво складываются в относительно стройную конструкцию при помощи общей теории систем.